.

Рыболовная страда

Как только подходила рыба к берегу, начиналась страда. Трудились без отдыха и сна. На одной посудине - карбасе или шняке - четыре человека: кормщик, тяглец, весельщик и наживляльщик.  Четыре человека - как одна семья, у всех одна цель, одна задача. Все подчинялись кормщику. О нем и поговорка была: "На корабле кормщик - и царь, и бог". Кроме четырех ловцов брали "зуйка", обычно мальчика 9-10 лет, который распутывал снасть, варил уху, мыл посуду, подметал пол. Ловили на ярус. Ярус - это рыбацкая снасть вроде продольника: крепкая веревка, а к ней через 80-100 сантиметров на форшнях (более тонкая веревка) навязаны уды (большие крючки). Ярус состоял из тюков. Длина тюка - 180-200 метров. Полный ярус считался 20-30 тюков. Уды наживляли мойвой или песчанкой, а когда ее не было - морским червем-пескожилом. Мелкую рыбу - мойву и песчанку - обычно ловили в прибрежных водах, на отмелях и в заливах "мойвенным неводом" с мелкой ячеёй. Насаживать приманку (наживлять мойву) на крючки - дело, требующее большой ловко­сти. Эту работу выполняли мальчики-зуйки и наживляльщики.

Все, кто приготовил ярус (наживил и сложил в шняку), вечером или рано утром отправлялись в океан на беспалубных суденышках - карбасах и шняках. В летнее время Баренцево море бывает так успокоится, что все во­круг становится прозрачным и легким: и вода, и берег, и птицы. Кажется, что все это залито прозрачной и легкой массой. "Море стеклеет", - говорят поморы. Бывает это чаще вечером, солнечной ночью. В эти тихие часы из глубины стеклянных вод одна за другой высовываются кроткие головы тюленей, сверкнет серебряная спина акулы, появится черное туловище касатки, запрыгают сельди, а сверху, со скал, посыплются на них белые чайки. Небо светлое, как днем, берег уходит все дальше и дальше, оседая. Карбасы и шняки идут за десять-двадцать верст так, чтобы не виден был берег. И вот достигнуто заветное место. Якорь опускается на дно моря, а за ним ярус с кубасами, деревянными поплавками. Поплавки остаются на поверхности моря и показывают, где выметана снасть. Лодка идет вперед, а крючки с наживкой один за другим уходят в море, на дно их тянет груз. На середине выметанного яруса ставился еще один кубас - середняк, а за ним последний – голоменный, и якорь. Поставив ярус, команда лежит на ярусе шесть часов - время от начала прилива до отлива, а в это время подошедшая рыба жадно набрасывает­ся на приманку, заглатывая мойву вместе с удами. "Вылежав воду", начинали тянуть ярус, выбирали бечеву до гольменного якоря, а потом снасть. Чем ближе  подходит ярус, тем сильнее бурлит вода около лодки, дергается снасть.

- Море кипит, рыбу сулит! - радуется кормщик.

- Подходи тресочка-матушка, палтус-батюшка! - говорят рыбаки.

Подходят крючки, на них большие серебристые рыбы. Тяглец тянет ярус, весельщик подвигает лодку (гребет) вдоль яруса, наживочник выбирает ярус и отбивает рыбу от уд. Рыба разная: треска, палтус, зубатка, но больше треска.

- Треска идет, треску ведет! - радуются рыбаки.

- Дай, Господи, нос да корму, середину полну! - отвечает кормщик.

- Треска идет, треску ведет! - без умолку раздаются веселые голоса.

И вот ярус выбран, теперь домой, в становище. А там уха по балкам, чай, сказки, бывальщины о храбрости и отваге, а то и просто рассказ из жизни вольницы поморской.

Случалось, седое Баренцево море вдруг забушует, поднимется ветер, начнет стегать волна, опрокинет суденышко. Пропали труды рыбацкие, про­щай снасть и улов. Самим бы спастись! Волной и ветром перевернет посудину. Хорошо, если  ухватишься крепко, удержишься, отсидишься, наглотаешься  соленой воды, намолишься всем богам и святым. Подобный случай рассказывал мне бывалый помор:  "Захлестнуло волной шняку и опрокинуло килем вверх. А на шняке были  отец-старик с двумя сыновьями, да весельщик. Ветер был с моря, посудину стало прибивать к берегу. До берега оставалось рукой подать, саженей сто, когда младший сын не выдержал:  "Тошно, тато!" - и как топор ко дну. Утонул. Выбрались отец, сын и весельщик. В том же году старший сын погиб. По дороге в Норвегию его закидало взводнем. Отец все ждал, ходил на глядень смотреть, скоро ли появится сынок. Потом, когда узнал, что сын погиб, волосы на голове рвал".

Были среди рыбаков и такие, кому "море по колено". "Нажить либо дома не быть!" - и пьяные, несмотря на уговоры, выезжали в бурное море. Все вроде хорошо, ветер стих, но взводень еще не улегся. Шняка со смельчаками идет в море, а около нее белые гребешки. Чем дальше в море, тем больше гребешков. На глядне собрались рыбаки, оставшиеся на берегу.

- Пропадут! - говорят одни.

- Не пропадут! - говорят другие.

- Пропадут, сейчас пропадут, потому что взводень рассыпается. Трезвый всегда убежит от взводня, а пьяный нет, - говорят бывалые поморы.

- Конец?!

- Нет, из этой волны выйдут, а вот той накроет!

- Вот!

- Шабаш! - и ничего, ни лодки, ни людей.

Опытные, бывалые рыбаки в такую погоду не выходили в море, пережидали, когда уляжется взводень, успокоится море.

Кроме ярусного лова рыбы, был другой, более простой - поддевом. С лодки или шняки ко дну моря опускалась бечева с удами, возле которых привязывались куски цветной материи. На конце веревки имелся груз удлиненной, четырехгранной, круглой или другой формы, который тянул веревку с крючками на дно моря. На борту шняки имелось деревянное удебное колесо, через него пропускался второй конец веревки, за который дергали. При подергивании груз то опускался, то поднимался. Заметив приманку, рыба бросалась на нее. При таком лове рыбу часто захватывало крючками  - "поддевало" за туловище, хвост, жабры. Во время массового подхода рыбы один опытный удильщик поддевом мог выловить за сутки до 15 пудов трески. Преимущество этого лова состоит в том, что тут не нужна снасть, наживка. Удильщик в случае шторма не рисковал снастью, мог заранее уйти в безопасное место. Лов трески поддевом производился  в основном в весенние месяцы, во время неустойчивой погоды, при отсутствии наживки. Зa весенние месяцы артель из четырех человек вылавливала ярусным способом и на поддев около 700 пудов трески, а в удачливые годы - до 2000 пудов.

Становище Шельпино

Недалеко от знаменитой Рынды находится становище Шельпино - место  промысла моих земляков-унежемов, отца Матвея Максимовича, дядюшек  Ивана и Александра, деда и прадеда. Не одну сотню лет ходили мои предки ловить треску в губу Шельпино.

Губа Шельпино небольшая. При входе в нее есть несколько островков  и подводных луд. С северной стороны четыре подводные скалы, издавна  прозванные "Зубаткины зубы", прикрывают подход к острову Могильный.  Могильный - небольшой островок, на нем кладбище. К югу от него еще скалистый островок - вотчина факториста Савина - царя и бога Шельпино.

На южной стороне его располагалась фактория: жилые дома, бараки для покрученников и вольнонаемных, склады для рыбы и снаряжения, лавки, баня, пекарня. Тут же, около складов, причал для погрузки и разгрузки судов. Губа в южной части обсыхает во время отлива, а в северной - достаточно глубока. Между островом Могильный и восточным берегом была стоянка рейсового парохода, курсировавшего по Мурманско-Беломорской линии. Западный берег скалистый, в некоторых местах отвесный, восточный - более полого спускается к заливу. Губа и становище со всех сторон закрыты горами, а с севера - островами, что создает особый климат. На островах и берегу залива множество птиц, в основном чайки и чирки.

Становище Шельпино по сравнению с другими малое. Расположено оно на восточном берегу залива (губы). В северной части поселка стояло шесть станов нюхчан (из села Нюхча Беломорского района КАССР), дальше на юг - двенадцать избушек (станов) унежемских промысловиков. В конце поселка еще два стана, сделанных из шняки. Такие жилища были не редкостью на Мурмане и "строили" их быстро и просто: распиливали непригодную для лова рыбы шняку пополам, опрокидывали килем вверх, распиленную сторону заделывали досками, ставили дверь, прорубали окно - и дом готов. Внутри - стол, топчаны для спанья, печка. Таким образом, из одной шняки можно было сделать два стана. В одном из таких "жилищ" помещался Базанов Михаил Васильевич, наш унежем, с сыновьями  Иваном и Павлом. За этими двумя станами на берегу бухты была салотопка факториста Котлова, а дом и причал - в северной  части становища, около нюхотских станов. Впоследствии Котлов разорился: дом был снесен, салотопка закры­та. Произошло это, видимо, не без  участия Савина, могущественного конкурента. На месте дома Котлова построил себе стан М.В. Базанов.

В середине поселка между станами нюхчан и унежемов стояли дома колониста Максимова и  его сыновей, сараи, баня и причал. Дома Максимовых выглядели добротно: бревенчатые, обшитые вагонкой, окрашенные - как дворцы  среди шалашей. Максимов с сыновьями занимался промыслом, скупкой, засолкой и продажей рыбы. От этого они, видимо, имели немалый доход и первые в Шельпино купили сначала один моторный бот, а затем и второй. Недалеко от их домов стояла маленькая церквушка, вернее, часовенка, за нею - колодец, дальше - глядень, место, с которого просматривались все окрестности - становище и море. За поселком рыбаков в южной стороне было шесть домов колонистов - постоянных жителей Шельпино.

Писавшему эти строки пришлось побывать в Шельпино в 1928 году. Тогда мне было восемь лет. Из Унежмы на рейсовом пароходе я с братьями отправился в Шельпино. Через несколько дней мы были на месте. Шельпи­но для меня показалось диким, неприветливым местом: ни кустика, ни деревца, только сопки голые, камни да море. И домик, наш стан, как лачуга: низенький, маленький, как деревенская банька, черный от времени и грязи. В стане была одна комната и одно окно, нары для сидения и спанья, стол, в углу печурка. Под обрывом внизу - море, а с другой стороны - гора, усеянная камнями. Станы-жилища стоят в ряд вдоль залива. По заливу плавают шлюпки и карбасы, а дальше, где поглубже - ботики, шняки, ёлы. На берегу множество чаек и чирков. На любую приманку они набрасываются стаей, вырывают друг у друга, кричат, подлетают совсем близко. Заметив рыбу в море, что называется, пикируют в воду и, поймав добычу, взлетают вверх, заглатывая ее на лету.

Я попал в совсем непривычный, незнакомый мир и понял - кончилось мое маленькое, безрадостное детство, и что для меня уготована тоже рыбацкая жизнь. Это меня, как и многих моих сверстников, пугало еще и потому, что я боялся моря. При качке (еще по пути в Шельпино) у меня появилась рвота, а это значит, морская болезнь. Это меня угнетало, ребята моих лет бегали, играли, а я стоял на палубе, мне было не до игры. Увидя меня, они кричали:

- Смотрите, смотрите, Ванька Максимовича "сеет репу"!

- Где? - спрашивали другие.

- Да вот там, на корме!

"Репа", то есть остатки пищи, кончились, но меня все равно тошнило. Было до слез обидно: ведь в нашей многочисленной семье среди мужчин не было никого, кто болел бы морской болезнью.

Отец со старшими братьями почти всегда были в море, на лове трески, а мы с Михаилом и Дмитрием - на берегу. Брал нас отец на Мурман в основном для того, чтобы прокормиться.

В один из тихих солнечных дней мы втроем на карбасе поехали в море. Отойдя от становища километра три, Михаил начал ловить рыбу поддевом. Вскоре в карбасе было с десяток рыбин и мы поплыли обратно под парусом. Скорее домой! - потому что отец не разрешал одним выходить в море. Тогда в Шельпино мне удалось побывать несколько раз на лову, увидеть живую треску и седое Баренцево море.

Редко приходилось видеть отца и старших братьев дома. Отдыхали и спали они мало. Когда приезжали, мы варили уху с балками, вся наша еда состояла из рыбы, иногда пшенной каши. Чай, уха, рыба - ежедневно повторяющаяся пища.

Отец был большой труженик. К этому он приучил всех нас. На его горбу держалась вся наша многочисленная семья.

О том, как и чем жила наша семья, я еще расскажу, а сейчас несколько слов о "зуйках". Как и во всех становищах, в Шельпино тоже было немало "зуйков". Зуек - это вроде ученик, подмастерье. На него возлагалась вся домашняя работа, а кроме нее он должен был разбирать тюки и наживлять ярус. Часто наживлять приходилось поздно вечером или ночью.

Наживлять  снасть - работе непростая. Надо взять мойву или песчанку в левую руку, а уду - в правую, и пропустить уду через всю рыбку  до головы, так, чтобы уда по всей рыбке прошла внутри. Ночью наживочников одолевал сон, зуйки часто засыпали или дремали - "клевали носами", и тогда  они становились объектом насмешек взрослых: "поехал к мамке",  "едет в Унежму", совали под нос и в рот мойву.

Над зуйками насмехались и обманывали. Мой земляк, Павел Михайлович Базанов,  с восьми лет начавший плавать на Мурман, рассказывал:

"Вечером, накануне Петрова дня (престольного праздника в Унежме) дя­дя  мне говорит: - "Завтра никто не пойдет на работу, будут печь шаньги, мать будет  дома". Утром отец ушел к соседям шить парус, а дядя стал собираться в  Унежму и звать меня. Я сказал, что до Унежмы далеко. На это он отвечал:

- Совсем близко. Это мы ехали по морю, кру­жили, а если прямо, то совсем близко, за горой. Поедим шанег, с мамкой повидаешься.

Этот его довод меня окончательно убедил. Мне очень хотелось домой. Мы взяли узелок с хлебом и пошли по дорожке вдоль становища. Когда мы стали проходить поселок, мой батя, увидев нас, окликнул: "Куда повел ребенка? Паша, не ходи с ним, иди ко мне!"

Но мой дядя на этом не успокоился, решил еще раз "подшутить" надо мной. В один из дней, когда отец не ездил на промысел из-за отсутствия наживки, а другие вернулись с богатой добычей, дядя сказал мне:

- Паша, сходи к дяде Егору, попроси кутьков на уху!

Ничего плохого не подозревая, я со всех ног бросился на улицу и вскоре был около стана Евтюковых.

- Дядя Егор, дай нам кутьков на уху!

Дядя Егор,  всегда ласковый и добрый, стоял передо мной чернее тучи и тянулся за палкой.

- Сейчас я тебе дам, Лутьяшка!

Лутьяшкины - это прозвище наше деревенское, берущее начало от имени моей бабушки Лутьяны Петровны. Скачала я не сообразил, в чем дело, но когда увидел в руках дяди Егора палку, понял, что мне надо уносить ноги и бросился бежать.

Позже я узнал, что кутек - это ругань, так ругали дядю Егора Евсеевича. После этого я долго боялся, не попадался  ему на глаза и жалел, что обругал такого доброго человека."

В год моего посещения Шельпино со мной произошел не менее драматический случай. Вечером мы начали наживлять ярус и работали до утра. После этого я решил прилечь и погреться на  солнышке. Забрался в ярусный ящик и заснул. Меня обнаружил Ванька Рабодихин (тоже прозвище) и решил подшутить. Видя, что я крепко сплю, а рядом банка с готовой смолой, он намазал мне лоб, щеки и бороду.  От тепла смола потекла в глаза и в рот, мне стало больно, я проснулся и закричал. На крик сбежались мои братья - Михаил и Дмитрий, стали оттирать и отмывать. Но проклятая смола не поддавалась ничему, а глаза жгло невыносимо. Миша нашел Ваньку, наколотил его, а мне от этого не стало легче. Я сидел и лежал в стану, в темноте было легче глазам.

Обманывали, смеялись не только над зуйками, но и над взрослыми рыбаками.

После трудного и опасного рыбацкого труда промысловики иногда в  непогодье собирались у кого-нибудь в стану, рассказывали анекдоты, сказки, бывальщины. Подростки и зуйки играли в лапту, городки, карты. На шлюпках ездили на противоположный берег залива, на остров Могильный, собирали яйца, ловили мелкую рыбу в заливе и скармливали ее чайкам. Заняться другим было нечем.  Газет и журналов не было, клуба тоже. Все жили сами по  себе. Полностью мужское население. Иногда приез­жали к поморам жены на недельку-две, но это было редко.

В становище не было никакой власти: ни старосты в царское время, ни милиционера в советское время. Полная воля. А началось это с давних времен. На Мурманском берегу никогда не было никакой администрации. Воля, полная свобода действий манили людей в этот далекий край. Здесь они были полновластными хозяевами - трудились без окриков, здесь воспитывалась вольница поморская, получала закалку молодежь.

ИЗ ГЛАВЫ "ПОМОРКА"

(о добыче соли на Беломорье)

Суровая северная природа, отсутствие плодородных земель, жизнь у моря определяли хозяйственные занятия жителей: рыболовство и охота на морских зверей. Но море - не только рыба и зверь. Одно из самых грандиозных его богатств - вода, раствор многих ценных веществ, и прежде всего - соль.

С незапамятных времен человек научился выпаривать поваренную соль из морской воды. Таким путем и поныне удовлетворяется часть всей потребности человечества в этом насущно необходимом продукте. Ежегодно мировая добыча морской соли составляет около семи миллионов тонн.

Добыча соли на Белом море началась очень давно. Древние солевары для получения соли располагали только силами природы. «Солнечные» солеварни располагались в мелководных бухтах, связанных с морем, и служи­ли для выпаривания соли из воды под действием солнца. В то время, четыре-пять тысяч лет назад, климат на Белом море был значительно мягче современного, а море было более теплым.

С наступлением похолодания уже не солнце, а мороз использовался человеком в естественных солеварнях - соль не выпаривалась, а вымораживалась.Вымораживание основано на том, что при замерзании морской воды на поверхности образуется пресный лед, а оставшаяся на дне вода делается еще более соленой. При неоднократном удалении льда можно получить "рассол" - воду с высокой концентрацией соли, пригодной для засолки рыбы и других продуктов моря. Такие  "зимние солеварни" перешли в наследство поморам.

Из исторических документов известно, что уже в ХII веке на Белом море была довольно широко развита добыча соли. В ХIV-ХV вв. поморские волости были в числе немногих районов, где добывалась соль. С ХVI  века соль из поморских посадов неизменно фигурирует под названием "поморка" во многих таможенных грамотах. Потребность Русского государства в соли была так велика, что с приезжающих в двинскую землю торговых людей брали пошлину солью и белками.

Появившиеся монахи Соловецкого монастыря писали: "Мнози жители Поморья имеют обычай соль варити". Тогда, с появлением железа, соль уже не вымораживали, а выпаривали на железных сковородах в специальных варницах. Варница представляла из себя яму, в которой устраивалась печь, с домиком над ней. На печь помещали урены, большие железные сковороды с морской водой. Печь постоянно топили, вода кипела, удаляясь паром, а соль оставалась на сковороде. Вываренную соль снимали со сковород и просушивали, а затем ссыпали  в мешки или кули, готовя на продажу. Соль, полученная из морской воды, имела сероватый цвет и горьковатый вкус. На рынках России она получила название  поморка.

Вываркой соли обычно занимались зимой - с декабря по апрель - в наиболее удобное для жителей время. Тогда по всему побережью и на островах дымили варницы. Поскольку выварка производилась при помощи огня, то солевары нуждались в большом количестве дров - "кострищ", заготовку которых складчики распределяли между собой.

В ХVI веке среди добывающих и обрабатывающих промыслов солеварение выдвинулось на первое место. Особенно развито оно было на Соловецких островах, в название которых вошло слово "соль".

Центром солеварения была посадская часть Летнего берега: здесь действовало до 100 варниц. На Карельском берегу в середине ХVI века было 44 "живых" варницы и 23 "впусте". В Поморье производилось очень много соли. По сохранившейся статистике только из одной Керетской волости каждый год отправлялось на продажу более 100 тысяч пудов соли, а с Поморского и Онежского берегов ежегодно вывозилось до 500 тысяч пудов соли.

Соль вываривали не только в Поморье, но и на Кольском полуострове. В Коле солеварни располагались около горы Солевараки и при впадении Варничного ручья в Кольский залив.

Тяжел, опасен и безрадостен был труд солеваров. Работали они сре­ди огня и дыма в парах соли, постоянно поддерживая огонь в печи, для чего требовалось много дров. Это была самая низкооплачиваемая работа, которую в основном выполняли беднейшие крестьяне, казаки и бобыли, чтобы как-то прокормиться. Мечта о лучшей жизни, о мельнице, которая бы сама молола соль, нашла отражение в карело-финском эпосе «Калевала»:

И  кузнец тот, Илмаринен,

Вековечный  тот кователь,

Стал тогда ковать скорее,

Молотком стучать  сильнее,

И  выковывает сампо,

Чтоб муку  одним бы боком,

А  другим бы соль мололо,

Третьим боком много денег...

"Поморку" потребляло население всего севера европейской части России, поступала она и в центральные области. Зимой по Поморскому тракту через Онегу на Каргополь тянулись многочисленные обозы с солью для  продажи, а с юга в Поморье везли хлеб, обувь, одежду.

Соляной промысел сыграл большую роль в заселении Поморья и в развитии  его экономики. Появившиеся монахи не замедлили воспользоваться таким  доходным делом, как солеварение. Мелкое крестьянское хозяйство не в силах было конкурировать с крупным, которое организовал Соловецкий монастырь.  Ведь для выварки соли надо было много дров и железных сковород, которые стоили  дорого. Им могли заниматься богатые или группа крестьян сообща. Бурная деятельность монахов привела к закрытию мелких крестьянских солеварен, другие монастырь скупал, а также  получил в виде пожертвований "Зосиме и Савватию". В ХII  веке у монастыря на солеварнях работало более 700 человек. В ХVI  веке монастырь продавал 6 тыс. пудов соли в год, в ХVII веке до 130 тыс. пудов, через столетие до 400 тыс. пудов в год. Монастырские суда везли соль по Северной Двине и Сухоне в Вологду и далее в глубь России.

Во второй половине XVI века у "поморки" появился влиятельный конкурент. Соль начали вываривать на Вычегде, в Усольске, теперешнем Сольвычегодске. В 1515 году у озера Солониха появились соляные варницы моло­дого, никому тогда еще не известного промышленника Аники Строганова. В ХVI-ХVII веках в "Соли Вычегодской" уже добывалось до 500 тыс. пудов соли в год. На протяжении двухсот с лишним лет Сольвычегодск являлся одним из главнейших центров Северной Руси. Он был вотчиной крупнейших промышленников и купцов Строгановых, владевших многими землями на Вычегде, Каме, Чусовой, на Урале и за Уралом.

С развитием солеварения в Камско-Вычегодском крае, соль подешевела и выварка ее на Белом море стала менее выгодной, но продолжалась. Еще в ХVIII веке во времена правления Екатерины II работали поморские варницы и велась торговля беломорской солью. Добыча соли на Белом море почти совсем прекратилась в XIX столе­тии, когда началась промышленная разработка соляных залежей на южных озерах России, но не исчезла. Крестьяне продолжали вываривать "поморку" для себя и частично на продажу.

В годы империалистической и гражданской войн доставка соли с юга прекратилась и жители Беломорья опять начали добывать ее из морской воды. На берегу и островах заработали варницы, напоминая о былом вели­чии "поморки". По свидетельству П.М. Базанова в те годы многие унежемы занимались солеварением. Он с братом Иваном Михайловичем ездил в Цельнаволок, чтобы там варить соль. После окончания гражданской войны снабжение южной солью налади­лось и выварка "поморки" прекратилась.

Но морская вода - не только соль. Вода морей и океанов, по под­счетам ученых, хранит в себе миллионы тонн золота, серебра, тория, молибдена, йода. На дне Белого моря, как и во многих других морях, накапливаются железо-марганцевые конкреции. По составу конкреции - это руда высокого качества: железо, марганец  с примесью кобальта; медь, никель и другие ценные металлы. Получение соли из морской воды - это первый робкий шаг человека в освоении минеральных богатств морей. Нет никаких сомнений, что человечество научится добывать и другие разнообразные богатства моря.

ИЗ ГЛАВЫ "В НЕМЦЫ... В КАРГОПОЛЬ И ДО МОСКВЫ":

Коробейники

Дальнейшее развитие получила торговля не только на Мурмане, но и в Беломорье. Появилось много "коробейников", переезжающих из одного селения в другое на лошадях. Они торговали ситцем, платками, лентами, кольцами, серьгами, пуговицами и разной галантерейной мелочью. Коробейный способ торговли сохранился вплоть до окончания НЭПа (новой экономической политики, введенной Лениным).

Мне было лет пять или шесть, и я помню, как по нашей Унежме ходили приезжие мужчины с узлами и большими  коробами, заходили в дома и предлагали товары. Коробейников у нас называли "торгованами". Приходили торгованы и в наш дом. Когда на полу они развязали узел, в доме сразу стало  светлей и ярче: все блестело и сверкало. Тут были коробочки, баночки, ленточки, куски ситца, платки, зеркала и многое другое.

Много всяких "торгованов " проезжало через наше село. Раз даже проезжал такой, который организовал лотерею. Он получал деньги с сельчан, а уплативший тащил из мешка пакетик, на котором был написан выигрыш.

Мы  с братом Дмитрием узнали и побежали смотреть, как выигрывают. Нас это  заинтересовало, и нам тоже захотелось вытянуть номерок и выиграть. С трудом мы выпросили у матери по две копейки и пошли к "торговану". Первым номерок тянул брат.  У него в пакете оказались пуговицы. Потом  тянул я. У меня выигрыш - два шила. И Митя тут же, как только увидел,  скороговоркой выпалил: "Шилья-могилья". Это получилось так неожиданно, что меня заставило задуматься: "О каком шилье-могилье он говорит? Неужели мы все умрем?" Больше мне не хотелось играть, я убежал домой и старался  не думать о лотерее, но эти слова не выходили из  головы. А ночью было еще страшнее: черная тьма ночи и вправду казалась могилой. А еще было очень жалко копеек, отданных ни за что. Ведь на эти деньги, четыре копейки, в то время можно было купить фунт конфет - карамели.

ИЗ ГЛАВЫ "В СУЗЕМАХ":

О старообрядцах в Поморье

В Беломорье в 20-30-х годах нашего XX столетия было еще немало инаковерующих, в том числе и раскольников. Помню, будучи подростком, я с братом Михаилом ездил в соседнюю деревню Нюхчу. Остановились мы на "постой" в доме, где всегда останавливался наш отец. Я зашел в избу погреться, а брат остался на улице распрягать коня, снимать с него сбрую, убирать во двор сани. В это время к нему подошли несколько человек нюхотских парней, разговорились и закурили.

- Табашники! Только приехали и давай небо коптить! - заругалась старенькая бабушка, сидевшая у окна на кухне. Кроме этой бабушки в избе никого не было. Мне захотелось пить, я вскочил с лавки, подошел к ушату, чтобы напиться, но ковша не было. Увидел на печи маленькую чашечку, схватил ее, зачерпнул из ушата воду и стал пить.

- Не бери! - закричала старушка. Но было уже поздно. Я с наслаждением пил речную нюхотскую воду. Подошла ко мне эта старенькая бабушка и сказала:

- Антихрист!

Взяла меня за ухо и потянула так сильно, что мне показалось, будто она оторвала его.

После этого она долго молилась двуперстием и шептала что-то, непонятное мне. Услышав крик, вошла молодая женщина с подойником, и, тоже недовольная, сказала мне:

- Нельзя эту чашку брать, бабушка староверка и пьет из нее только она!

- Я не знал, - начал оправдываться я.

- Ковш в ушате висит, надо им пить, - поясняла молодуха.     

Услышав наш разговор, старушка еще громче стала ворчать:

- Скоро конец света придет, мертвые встанут, антихрист всех одолел, сатанинской проволокой опутал землю, как паутиной!

Даже в деревнях Поморья, в мирской жизни, существовал раскол, последние его представители.