О времени и о себе. Часть I (2)

О времени и о себе (Жизнь помора из Унежмы)

Пришла зима. Одели валенки. Мне они были не по ногам – велики. Фуфайка тоже большая. В такой одежде я похож был на пугало, но что поделаешь, другого не было. Иногда приезжали подводы из Унежмы, привозили стряпню, немного картошки. По дороге из школы с Костей заходили в магазин, покупали хлеба. Жить приходилось не обильно, можно сказать впроголодь. Видя это, наши добрые бабушки давали иногда понемногу супа, а чаще гороховицы. Гороховицу, которую готовили хозяюшки, я и сейчас вспоминаю. Такая вкуснятина, еще бы ел, да нет! Они распаривали зеленый горох в печке так что он превращался в кашу. Эта каша – запашистая, мягкая, съедалась моментально. Они посоветовали нам сходить к председателю колхоза Александру Васильевичу Вялкову, попросить чтобы он выписал гороху. Мы сходили, он нам выписал десять килограмм.

Зима была холодная. В нашей школе с печным отоплением тоже было холодно. Сидели на уроках в валенках, фуфайках, иногда шапках. Чем ближе к весне, тем трудней стало жить. В магазине стали давать по четыреста грамм хлеба, иногда его совсем не было. Кончались деньги, а из дому ничего не присылали.

В конце мая закончился учебный год. Скорей домой! К двенадцати часам дня были в Кушереке, а к вечеру дома. Летом, как обычно, ловил рыбу, ходил за ягодами. В нашей семье событие: появился братик Сашка. До него был мальчик Петя, но жил недолго, всего один месяц. С Сашкой нянчилась Свира. Мать все лето ходила на сенокос и Санька сидел с нами. Кормили его молоком через рог, давали жвачку – пережеванный хлеб в тряпке. Ложили спать в качалку, подвешенную на длинной палке, которая проходила через всю кухню до запечья. Отец трудился в рыболовецкой бригаде на ремонте сетей, рюж, вязал новые сети. Чтобы прожить, рыбакам колхоз давал авансом деньги под заработки, которые будут осенью. Летом в жаркие дни спали в передней комнате. Над ней была крыша, временный пол, окна заколочены досками. На козлах – доски, сверху лосиные шкуры, постели, подушки, одеяла, разное тряпье. Тут прохладно, много воздуха.

В конце августа начинала поспевать клюква – наш северный виноград. Старики, старухи, дети – все шли на болото, а вечером с полными корзинами, кошелями возвращались домой. Клюкву сдавали в магазин за хлеб, сахар и чай. Как и все в Унежме, мы тоже сдавали клюкву и отоваривались продуктами.

Перед отъездом с Костей Семихиным сходили на Малый ручей за рябиной. Она была еще не совсем спелая, твердая и горькая. Такую рябину обычно связывали в пучки и оставляли дозревать в солнечном месте. Связав гроздья рябины в пучки, я пошел на подволоку, чтобы повесить на дозревание. На новой подволоке за все время, прошедшее после постройки дома, ни разу не бывал. Повесив рябину и осмотревшись, пошел к выходу, и тут я увидел брезент, а под ним что-то спрятанное. Когда снял брезент, то там оказались книги, тетради, альбомы, блокноты. Они меня заинтересовали, я стал разбирать и читать. Вот стихотворение без названия и автора:

Интересно! Прочитал до конца. А почерк – Федора Матвеевича. Неужели он такое сочинил? Листаю дальше. Вот «Письмо». Читаю.

Как интересно! Тут же прочитал всё стихотворение и сразу запомнил. С одного раза!

Кажется с этого времени я полюбил стихи, постоянно искал и читал поэтические сборники. Потом в седьмом классе узнал, что автор первого стихотворения – М.Ю. Лермонтов, а об авторе второго долго не мог ничего узнать. Только после войны разузнал, что автор «Письма к матери» – Сергей Есенин, этот чародей русского языка, гений русской поэзии. Всего его прочел, запомнил, любил слушать песни на его стихи, читать о нем все, что появлялось в печати.

Были в этих альбомчиках и тетрадях четверостишия и частушки. Запомнилась одна из них:

Какая наивная шутка-загадка! После первых находок еще и еще ходил на чердак. И вот еще очень интересное стихотворение:

А внизу под стихотворением, как ни странно, читаю: Н. Некрасов, «Коробейники». Коробейников прочитал от начала до конца.

Время неумолимо шло вперед. Опять надо было ехать в эту ненавистную Нименьгу. Как не хотелось! Редко-редко ездили унежомы, еще реже привозили посылки. В магазине хлеба не стали давать.

На каникулы ходили домой. Дома со мной приключилось несчастье: обварил кипятком ногу. С большого пальца левой ноги сошла кожа. С больной ногой я и приехал в Нименьгу. Ходил и хромал. Месяца через три, уже на весне, одна из побывавших у нас женщин посоветовала намазать палец сырым куриным яйцом. Через несколько дней боль как рукой сняло, незаживающая так долго рана закрылась. Во время болезни ноги я не ходил никуда, кроме школы. Валяясь на полатях, был свидетелем как в дом к нашим хозяйкам приходили незнакомые женщины, просили чего-нибудь поесть. Тетя Настя и тетя Паша спрашивали, откуда они. Женщины отвечали:

– А зачем сюда приехали? – спрашивали бабушки.

– Нас раскулачили и сослали. Теперь мы живем в Калгачихе. Подайте ради Бога!

Старушки сочувственно относились к просителям, давали им хлеб, садили за стол и кормили.

Зимой на севере дни короткие, поэтому мы старались засветло выучить уроки. Лампу зажигали ненадолго, в продаже редко бывал керосин. В такие длинные зимние вечера сестрицы вспоминали былые годы, счастливые дни, обсуждали деревенские новости, рассказывали сказки, бывальщины, частушки. Одна из них мне запала в душу:

В том 1934 году с 1 января в Онеге стали вольно продавать хлеб. После окончания уроков в субботу с Костей намыливали ноги и шли в город. Приходили утром, занимали очередь, отстояв ее покупали хлеб и шли обратно в Нименьгу. Этим хлебом жили до субботы. Дорога в Онегу и из Онеги отбирала много сил, изматывала, ведь туда и обратно около шестидесяти километров.

В учебе стали появляться хвосты, интерес к ней стал пропадать, и может быть из-за того, что мозг, да и весь организм, не получал достаточного питания. Зато на голове появились ненужные жители, которые жадно кусались.

Весной еще голодней, зимняя дорога пропала, унежомы не ездили, не было посылок. Опять пришлось идти к Вялкову просить гороха. И он опять выручил. Этим горохом дожили до конца учебы. Пятый и шестой классы я закончил с тройками и четверками. В конце учебы нам сказали, что в будущем году в Нименьге не будет семилетки.

От Нименьги до Унежмы почти шестьдесят километров. От Подваженья шли по отливу. День был солнечный, теплый. Когда перешли песчаную гряду Сосновки показались вараки, дома, церковь, а колокольни уже не было. Ее свалили в 1931 году. При ее падении задрожала земля, ахнуло, и этот звук разнесся по деревне и по варакам.

Лето прошло как обычно незаметно. Ох как не хотелось ехать в Онегу! Предстоял еще год испытаний, голода, холода. И опять на новом, еще не известном мне месте, с новыми людьми. И еще дальше от дома. Но надо было закончить семилетку! В то время семилетка для деревенского парня считалась большим достижением. Но всей сложности учебы и жизни в Онеге я тогда не представлял.

В конце августа на мотоботе «Герой» меня и Ивана повез его отец, Александр Федорович, в Онегу. Он был капитаном. Кости Семихина не было, так как он с сестрой, приезжавшей в деревню в отпуск, уехал в Мурманск. На Поньге, на лесозаводе № 34, нас принял директор школы А.А. Фокин. Учиться будем в седьмом классе, а жить в школе на чердаке. Через некоторое время с чердака нас перевели в общежитие, что на берегу речки Поньги. В подъезде, куда нас перевели, было две комнаты и кухня. Одну комнату занимала уборщица школы и ее дочка, а другую двое ее парней. К ним подселили меня и Ивана.

Школа на лесозаводе деревянная, двухэтажная, средняя, т.е. десятилетка. Поселок большой, дома и улицы деревянные, тротуары и проезжая часть из толстых досок. По поселку, по дорогам – опилки и стружки. Город Онега – на другой стороне реки. Перевоз людей производится на катере в полную воду. Мой дружок недолго пожил со мной на Поньге. В воскресенье уехал в город, да там и остался жить у Лукинской Василисы, нашей унежомки. Учиться перешел в городскую школу. Опять я остался один. Конечно, помощи я от него не ждал, но вдвоем веселей. С собой я привез только немного денег и о роскошном житье нечего было думать. Покупал только хлеб, иногда соленый огурец.

Поньгская школа отличалась от Нименьгской. Тут учителя были специалисты со стажем и мне, прошедшему курс пятого и шестого класса в деревне, было трудно гнаться за городскими ребятами. Мои познания и развитие еле-еле вытягивали на тройку. Учиться было тяжело, запущенность старого материала давала себя знать.

После школы шел в магазин, покупал хлеб и пил чай с солью, вернее, кипяток. Чай у нашей уборщицы Вассы Гусевой всегда был горячим. Видела она, как трудно мне жить, и иногда давала вареной картошки. Картошка ее – ворзогорская (раньше она жила в Ворзогорах), сладкая, рассыпчатая[1]. В Нименьге меня подкармливали старушки Ушаковы, а тут Васса Николаевна. Говорят, мир не без добрых людей. Я-то это испытал на своей шкуре! В моей жизни было много добрых и сердечных людей. Они помогли мне выстоять, пережить тяжелые периоды жизни. Спасибо им – тете Насте и Паре, Вассе Николаевне!

Как ни трудно, голодно, но седьмой класс я закончил. В аттестате – сплошные тройки, кроме русского и литературы. Скорей домой! Дома хлеба мало, дак наловлю и наемся рыбы. Неудовлетворенность едой, голод сопровождали меня все эти годы. Дома я был сыт за счет рыбы. Ежедневно ходил торбать камбал, дома сидел только во время шторма. В июле начиналась морошка, потом голубика, вороника. Дикорастущие собирали в больших количествах и употребляли в свежем виде.

Мой дружок Ваня Куколев не успокоился на семилетке, он опять стал уговаривать меня учиться дальше. В один из воскресных дней он пришел ко мне с газетой «Правда Севера», в которой были объявления о приеме в техникумы и высшие учебные заведения. Сам себе уже выбрал место учебы: мелиоративный техникум, советовал и мне туда же подать заявление. Его бы приняли, а меня нет, так как мне не исполнилось шестнадцати лет. И тогда отец пошел в сельсовет за метриками и договорился с председателем сельсовета прибавить год. По новым метрикам я стал на год старше, т.е. с 1918 года. Как я жалел, что послушал своего друга, пообещав ехать на учебу в Архангельск! Как переживал за свою оплошность! Жизнь в Архангельске мне представлялась более изнурительной, даже хуже, чем в Нименьге и на Поньге.

В августе в отпуск приехал Алексей Матвеевич. Он пообещал взять меня в Мурманск. Отец написал письмо Федору Матвеевичу, чтобы он приютил, прописал в свою комнату. Оглядываясь назад, скажу прямо: он меня выручил.

В заполярный туманный Мурманск приехали рано утром. Накрапывал дождь, мерцали огоньки: внизу – в порту, вверху – на вокзале. По длинной деревянной лестнице поднимаемся на вокзал. Вокзал – деревянный стандартный одноэтажный дом. Около него площадь, а от нее вверх налево и направо – городские улицы. Слева – единственный каменный дом.

– Это ТПО, – поясняет Алексей, – в нем магазины и столовая. Сейчас пойдем на Жилстрой к Федору.

Бредем по илистой вязкой грязи. На ходу читаю вывески: улица Книповича, Мурманское мореходное училище, проспект Кирова. Это Жилстрой. Тут на улице М. Горького живет Федор Матвеевич с семьей – один из братьев, имеющих жилплощадь. Входим в квартиру. Открывает Авдотья Степановна. Разговаривает сухо, нехотя, сдержанно – радости от появления родственников никакой. Алексей ушел на судно, а я остался. Скипятила чай, налила чашку. Я пил чай, а она за мной следила. Я это понял внутренним чувством. Вечером она мне сказала:

– Возьми в кладовке одеяло с подушкой и на полу ложись спать.

Кладовка – это место для бездействующего туалета, заполненное грязными ведрами, лентяйками[2], метлами, разным тряпьем. Среди этого хлама еле разыскал одеяло и подушку. Матраса не было, пришлось спать на одеяле и одеялом накрываться.

Следующие несколько дней пошли на поиск работы. Так как я был еще несовершеннолетним, на обычную работу не принимали. Пошел в школу ФЗУ судоверфи. Там набор кончился и меня не взяли. Сунулся в отдел кадров Рыбокомбината. Сразу же поступил в группу по подготовке бондарей. Когда узнали мои родственники, что я буду учиться на бондаря, удивлялись и смеялись – ведь в нашей поморской семье все были рыбаками. Особенно по этому поводу злорадствовала Авдотья и отец и мать Авдотьи, жившие рядом. Может быть я поступил бы в более престижное учреждение, если бы мне кто-нибудь помог. Помочь имели возможность, но не хотели. Федор в то время был в отпуске и при желании мог помочь.

Несмотря на такое отношение, я стал учиться. Стипендию выдавали десять рублей на месяц и талоны на обед. Первоначально думал, что буду питаться в семье брата, но не тут-то было. Когда я получил первую получку и стал отдавать Авдотье, она не взяла и сказала: «Кормись сам». Она все куда-то прятала, даже хлеба корки не найдешь, а ключ постоянно у нее висел на поясе. На скудные свои деньги я покупал хлеб и сахар, пил чай, а днем, если был талон, ходил в столовую. Спать ложился пораньше, чтобы не проспать – ведь занятия начинались в восемь часов утра, а еще потому, что если поздно приходил, стоял у двери и долго ждал, когда откроют.

Будущие бондари – это подростки четырнадцати-пятнадца-ти лет с незаконченным средним образованием – пять, шесть классов. Были ребята, как и я, с семилеткой. Там я познакомился с земляком Сашей Денисовым из Кушереки, а через него с Павликом Лебедевым. Саша Денисов жил, как и я, у дяди, и тоже на улице Горького, через дорогу. К нему я часто ходил, мы крепко подружились и всегда ходили вместе. Среди других ребят запомнились Петя Хорев, Коля Смирнов, Андрей Вдовин – все они из северных областей. Впоследствии они тоже стали моими друзьями. В Мурманске в то время жил дядя Гриша с семьей – женой Антониной и детьми Аней и Лидой. Жили они в бараке на улице Советской, занимали одну небольшую комнату. К ним я часто ходил, они меня всегда хорошо принимали, поили и кормили. Белье в стирку к ним носил. Стирала в основном Аня.

Учеба моя продолжалась десять месяцев. К концу ее стали платить стипендию шестнадцать рублей. В июле месяце 1936 года была сдача экзаменов, а после отпуск. За отпуск я получил двадцать рублей и пошел купить костюм, но денег не хватило. Когда Алексей пришел из моря, я ему об этом сказал. Мы пошли в магазин, он добавил двенадцать рублей и мы купили костюм серого цвета. Это был мой первый городской костюм. И еще одна обновка у меня появилась – пальто. Его мне подарил Алексей. Ему оно было мало, а мне как раз. Теплое, бобриковое – оно меня спасало не один год от холодов.

К Алексею я ходил на судно, как только «Аскольд» приходил в порт. Часто он меня кормил едой из судовой кухни или водил в столовую, расположенную на территории порта. Алексей Матвеевич был добрый и гостеприимный человек. Всю жизнь он плавал в морях: сначала с отцом, потом в траловом флоте. С детских лет познал трудности рыбацкой жизни, сам испытал их и сочувствовал другим. Он ничем не выделялся: ниже среднего роста, блондинистого цвета, с неторопливыми движениями, голос с картавинкой, был парнем с распахнутой душой. Как и все моряки, после рейса любил пображничать. Я часто ходил по причалу, ожидая прихода судна, на котором он работал тралмейстером.

Вдоль причалов стояли суда, уже разгруженные и ожидавшие разгрузки. Приходившие с моря по возможности сразу ставились под выгрузку. Стампы, наполненные окунем, треской, палтусом, вытаскивали из трюмов судов соленую и свежую рыбу, ее увозили в посолзавод или холодильник. Там рыбу обрабатывали, отгружали в магазины города или в вагоны. Около ста вагонов свежей и соленой рыбы, консервов, печени и жира отгружали мурманчане в глубь страны. В рыбном порту были консервный, коптильный, посолзаводы, холодильник, завод рыбного медицинского жира. Ежедневно приходили в порт с полным грузом труженики-траулеры, а разгрузившись снова уходили в суровое Баренцево море. Более двадцати процентов океанической рыбы давал Мурманск стране.

Мурманск снабжался по первой категории. В магазинах все было: мясо, рыба, колбаса, хлеб белый и черный разных наименований, одежда, обувь, мануфактура, вина, ликеры, наливки, настойки. Строились каменные дома, школы, магазины, дом культуры рыбаков. Но основным жильем по-прежнему были бараки, изредка двухэтажные деревянные дома. Один из районов, где стояли домишки из досок, фанеры и разного хлама, называли «Шанхай». Теперь в этом овраге построен стадион. Город рос в северную сторону к Зеленому мысу, в южную – к Коле.

Отпуск мой кончился и я пошел на работу в тароремонтный цех. Пока было тепло, ремонтировали бочки в овраге около бани, с холодами перешли в цех – вновь построенный около первой проходной. Ремонтировали бочки с заменой клепок, доньев, обручей. Работа оплачивалась очень низко, но специалисты-бондаря зарабатывали хорошо. Были у нас в цеху братья Шоховы, Турасов, Муруговы отец и сын – делали по сорок-пятьдесят и более бочек. Они перевыполняли норму и с прогрессивкой получали прекрасно. Потом, когда возникло стахановское движение, они стали первыми стахановцами. Как только появились сообщения о рекорде Стаханова, начальник нашего цеха Соколов, зная, что я окончил семилетку и хорошо читаю, на обеденных перерывах заставлял читать «Полярную Правду».

На обед рабочие собирались в красном уголке, туда же уборщицы приносили кипяток, заваривали чай. Бондаря приносили обед с собой, а мы, фабзайчата, как только начинали звонить в рельсу, бежали за булкой или хлебом в ларек, который был рядом за проезжей дорогой.

Новый цех, в котором работали – это барак. У окон с двух сторон рабочие места, посредине тоже верстаки с обоих сторон. В смену работало человек по тридцать бондарей. В цехе было холодно, хотя отопление центральное. С одной стороны было две двери, и с другой тоже. Бочки закатывали со снегом и со льдом, мерзлые. Зима 1937 года была холодная, а для меня особенно, потому что никакой теплой одежды и обуви не было. На голове простая кепка, на ногах полуботинки матерчатые, белье легкое летнее. Особенно мерзли уши и ноги. Шапки-ушанки не было, но она, новая, Федора Матвеевича, висела на гвозде около ходиков у кровати. И я решил воспользоваться ею, чтобы не отморозить уши. Утром, уже совсем готовый идти на работу, схватил ее и бегом из комнаты. Слышался крик Авдотьи, но он меня не остановил. Весь день я был в тепле и радовался, а потом к концу смены настроение мое упало, я ожидал – мне не миновать разноса. Так оно и получилось. Как только зашел в комнату, шапка моментально была сорвана с моей головы Авдотьей Степановной, моей крестной. Последовал грубый разговор:

– Очень холодно, уши мерзнут, боюсь отморозить их, – несмело отреагировал я.

– Чужое ничего не брать, нужно иметь свое, – был ответ.

Вот оно, подлинное лицо Авдотьи. Никакой жалости, никакого милосердия, хоть замерзай! Прежде, дома, меня называли Ваней, а теперь я Ванька, а то и просто «ты». От ее хитрого уважительного отношения не осталось и следа. Она боялась, как бы мы их не объели, не утащили бы чего из комнаты. В ней ожил инстинкт стяжателей-родителей.

Осенью 1936 года меня вызвали в военкомат на приписку. Осматривали врачи и направили на операцию по поводу пупочной грыжи. Операция была недолгой под местным наркозом. Выписали меня на легкие работы. Когда я принес Соколову справку, он мне не сразу ответил, где работать, сказал:

Я знал, что пойдет он к Панову Н.Г. – начальнику тарного хозяйства. Панов уже меня знал по общественной работе – я зачислен был агитатором.

– Будешь мастером! – вернувшись, сказал начальник цеха. Принимать по количеству и качеству бочки у рабочих и записывать.

– Дак есть же у нас мастер, Николай Иванович!

– Поработаешь с ним три дня, а потом будешь один. Он пойдет в отпуск, вопрос с ним уже решен.

Мастером так мастером, решил я. После возвращения Качалова я опять работал бондарем. В том же году осенью меня избрали членом завкома рыбокомбината, а в 1937 г. я вступил в комсомол.

После убийства Кирова начались всевозможные антисоветские процессы, разоблачения антипартийных групп, вредителей, врагов народа. По городу шныряли «черные вороны» – машины НКВД, забирая по ночам «врагов народа». На предприятиях проводились собрания в поддержку линии партии и мудрого вождя народов. Люди боялись говорить друг с другом, как бы не вылетело лишнее слово, не оказался бы друг «стукачом» – осведомителем комитета внутренних дел.

Вечера после работы в основном проводили на Жилстрое, ходили в кинотеатр «Северное Сияние». До войны он был деревянный, одноэтажный, штукатуренный снаружи и изнутри. В нем всегда было много посетителей, работал буфет, иногда играл духовой оркестр. В большом фойе по стенам устраивались выставки картин и фото-работ местных умельцев. Около «Северного Сияния» всегда было многолюдно, это было самое веселое место Жилстроя. Кто не пошел в кино, гуляли по Кирова парочками или группами, там же знакомились, ругались и дрались. Ходить по улице было безопасно – никакого транспорта, разве что телега проедет, в выходные дни и того не было. Напротив «Северного Сияния» – отделение милиции, а справа салон «Пиво-Воды». Воды почти никогда не было, а вот пиво всегда, и причем не одного наименования: «Жигулевское», «Ленинградское», «Московское», иногда «Мартовское».

В один из воскресных вечеров с Сашкой Денисовым мы пошли в кино. Там встретились с Колькой Смирновым. С ним была девочка лет 14–15-ти. Он сказал, что это его сестра Шура. Мы познакомились. Шура училась в техникуме на учителя младших классов. Потом через Колю я ее пригласил в кино, бывал в их семье, узнал родителей. Они жили в бараке на Колхозной улице. У нас завязалась дружба. Переполненный чувством к этой девушке, я написал письмо и отослал по почте. Не сумев объясниться в своем уважении и любви, использовал слова А.С. Пушкина из «Евгения Онегина»:

Презренья не было, но разговор был серьезный и дружба продолжалась.

Летом 1937 г. я взял отпуск и поехал в Унежму. До Кеми на поезде, оттуда на пароходе до Онеги, а там на «Герое» до деревни. Почти два месяца жил в родительском доме. С тех пор как я уехал в семье появился еще один брат Толя, ему было чуть более года.

По окончании отпуска вернулся на работу – бондарить. На другой день меня вызвали в контору к начальнику тарного хозяйства Н.Г. Панову, я его знал с тех пор, как работал мастером. Однажды он меня пригласил к себе домой. Семья у него была небольшая: жена, маленький сынишка и брат Илья. Меня хорошо приняли, кормили, угощали чаем, а потом Николай Григорьевич стал мне показывать альбом – фотокарточки, сделанные им самим. Вытащил фотоаппарат и предложил сняться на память. Та карточка сохранилась – в морском кителе (это его китель) и с надписью «Ваня».

И вот снова предстоит встреча с начальником. Поднимаюсь на третий этаж управления рыбокомбината, вхожу в бухгалтерию. Через стеклянную дверь – кабинет Николая Григорьевича. Увидев меня, он говорит:

– Ульянов, иди ко мне. Как съездил, где был? – задает вопросы, смотрит на меня и внимательно слушает.

– Пойдешь на новую работу, которую я предложу? – неожиданно спрашивает он.

– Я не знаю, что за работа и справлюсь ли с ней, – отвечаю неуверенно.

– Справишься, работа не трудная, по тебе. С завтрашнего дня я тебя назначаю инспектором по качеству тары. Будешь принимать бочки и ящики от бондарного завода. Познакомишься с мастерами, бракерами, работниками ОТК. Возьми государственные стандарты, почитай, проштудируй и берись за дело. Я на тебя надеюсь. Оклад будет 175 рублей.

Я не стал возражать, поблагодарил за доверие и вышел, поняв что поднимаюсь на ступеньку выше моих друзей-бондарей.

Работа у меня была не грязная и не пыльная. Утром осматривал бочки и ящики. Если не было брака, разрешал возить на заводы, некачественные заставлял переделывать.

В начале 1937 года вышло постановление о проведении выборов в Верховный Совет РСФСР. Кандидатом в депутаты от мурманского избирательного округа был капитан Копытов Николай Леонтьевич. Нас, группу активных комсомольцев, горком комсомола направил на побережье для проведения агитмассовой работы по выборам. Мне досталась Западная Лица – небольшое рыбацкое селение на побережье Баренцева моря. В Западной Лице рыболовецкий колхоз, парт-комсомольская ячейка, сельсовет, клуб. Колхоз имел небольшие суденышки, ставные и запорные невода. В губу часто осенями заходили косяки сельди и местные рыбаки перекрывали губу, лишая сельдь выхода в море, а потом в маленькой губе вычерпывали ее. И так по всему побережью. Не только в становищах, и в Мурманске было полно селедки. Ее не успевали обрабатывать и отгружать.

Председателем сельсовета и секретарем парт-ячейки был Карьялайнен. У него я и жил. Секретарем комсомольской ячейки была финка Хильма Иоутсен. Я поинтересовался, как переводится на русский язык фамилия. Ответ был: лебедь. Выборы закончились с хорошими показателями и я вскоре уехал в Мурманск, попрощавшись с хорошими людьми. Приехав в Мурманск, отчитался о проведенной работе и опять стал трудиться на своем месте – инспектором по качеству тары.

Летом 1938 года я попросил отпуск. Его подписал безо всяких возражений Николай Григорьевич. И вот я опять на родине. И не один я такой отпускник. Приехали к своим матерям Тоня Евтюкова, Настя Епифанова. У нас в Заполье гостила Дуся Ульянова у своей матери Степаниды Андреевны. Дуся вся белая – и лицом и волосами, стройная, в белом платье, веселая, с широкой улыбкой. Не знаю, старше ли она меня была, но мне казалась она взрослей. Мы часто ходили то к морю, то на вараки. В первый же день на крыльце магазеи она запела:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой...

Остановилась, кивком головы отбросила назад свои белые как лён кудри и спросила меня:

– Знаешь эту песню?

– Слышал, только что начали петь.

– Да все поют, весь город с утра до вечера, – и улыбнулась своими добрыми глазами.

Тут же спели «Катюшу» от начала до конца. Вечером в клубе разучивали, а на другой день вся деревня пела. Вскоре Дуся уехала, потом и я.

Осенью меня несколько раз вызывали в военкомат, проходил врачей, сдавал анализы. Весной 1939 года многих моих друзей призвали в армию, я тоже ожидал повестки, но меня не беспокоили.

Жить у Авдотьи стало невыносимо. Ворчала, не открывала дверей, иногда уходила к родителям надолго, а я стоял и ждал, когда придет. Ключей от комнаты мне не давала, а если я приходил за ними, недовольная сама шла с ребенком и самолично открывала. Я стал искать жилье. Поселился у Егорова Алексея по ул. Ленина в бараке. Жить у него пришлось недолго. Вскоре получил повестку. В тот же день получил расчет. Зашел к Николаю Григорьевичу попрощаться. Он по-отечески сказал:

– Ну, Ваня, служи Родине, как и работал, слушай командиров, выполняй команды. Вернешься – приходи, будем вместе работать!

Поблагодарил я этого доброго человека, сделавшего много хорошего для меня, а на другой день пошел в военкомат.

***

Наша команда призывников в количестве двенадцати человек, во главе с лейтенантом, сопровождающим до места, 29 декабря погрузилась на поезд. Ехали в общем вагоне до Москвы. В Москве перешли на другой вокзал, и на Киев. Из Киева на Винницу – областной город, наш конечный пункт, в конвойный батальон войск НКВД. Об этом мы узнали от сопровождающего нас лейтенанта.

И вот большое белое трехэтажное здание за забором. В проходной дежурный солдат с винтовкой пропускает нас во двор. Начинается армейская, еще одна ступенька моей жизни.

Белая трехэтажная казарма – это мой дом. Большая светлая комната на юг и север на втором этаже – моя третья рота. Здесь я служу Родине и живу. Теперь я красноармеец 175 отдельного батальона войск НКВД.

В первый же день нас, вновь прибывших, сводили в баню, выдали белье, одежду, обувь. Всё старое, но чистое, прошедшее санобработку и ремонт. Вместо шапки-ушанки – буденовка. Все непривычно – одежда, обувь, люди, всё как-то не так. И жизнь необычная – все надо делать по команде: ложиться, вставать, идти в столовую, на занятия. Первый день службы ушел на баню, всевозможные инструктажи, в том числе как заправлять койку, как и где складывать обмундирование и обувь на время сна, где вешать шинель. Вот моя кровать и тумбочка – пятая от прохода во втором ряду.

После ужина вечерняя прогулка строем и с песней, а потом «отбой», то есть сон. Казалось, не успел уснуть, а уже звучит команда «Подъем!» и вся казарма взбудоражилась: мелькают одеяла, простыни, подушки, люди – солдаты, по пояс голые. Это мы заправляем койки. И скорее в умывальник – занять рожок, почистить зубы и помыться. Всё расписано по минутам, надо торопиться, чтобы уложиться в расписание. После туалета завтрак – каша и чай, а потом занятия: изучение винтовки, противогаза, гранаты или пулемета, устава гарнизонной службы. Обед с четырнадцати до пятнадцати, после этого – час на дневной отдых. После отдыха занятия, и чаще всего во дворе на плацу. Двор большой, помещался весь батальон, да еще оставалось место для нескольких батальонов. Сзади двора туалеты с выгребной ямой, по левой и правой стороне вещевые и продовольственные склады.

Постоянно днем и вечером во дворе проходили занятия по строевой подготовке, слышались команды: «Шагом марш!», «Налево!», «Направо!», «Стой!». Тут же строем разучивали песни и чаще всего «Тачанку». Песня эта, простая, запоминающаяся, патриотическая, постоянно звучала:

По земле грохочут танки,

Самолеты петли вьют,

О буденовской тачанке

В небе летчики поют!

В другом конце плаца гремело:

И врагу поныне снится

Дождь свинцовый и густой,

Боевая колесница,

Пулеметчик молодой...

По пению можно было узнать, кто поет. Старослужащие пели слаженно с присвистом, шагали ровно, в ногу. Первогодки сбивались, путали ногу, строй нарушался, песня не слушалась. Многое зависело и от запевалы. Хороший запевала поднимал настроение, пелось легче, сохранялся шаг, строй шел ровно. На занятия за город всегда ходили с песней. Большой популярностью пользовался «Марш танкистов»:

Броня крепка и танки наши быстры,

И наши люди мужеством полны.

В строю стоят советские танкисты,

Своей любимой Родины сыны.

Гремя огнем, сверкая блеском стали –

Пойдут машины в яростный поход.

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,

И первый маршал в бой нас поведет!

На вечернюю прогулку тоже часто выходили за пределы казармы и обязательно пели песни. Солдатские строевые песни! Как они поднимают настроение, как они здорово звучат! Это голос отделения, роты, а еще громче – всего батальона. Особой популярностью пользовалась «Катюша»:

Ах ты, песня-песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед,

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет!

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю стережет родную,

А любовь Катюша сбережет!

Несмотря на холод и мороз, горожане выходили послушать необычную песню, посмотреть строй лихо поющих ребят.

Солдат поет и учится, а служба идет. Вот получили личное оружие – винтовку трехлинейную, и начались стрельбы. Почти ежедневно ходили за город на стрельбище. В день Советской Армии приняли присягу на верность родине и началась настоящая служба.

Сначала меня и четырех солдат с командиром отделения направили в суд на охрану заключенных, затем в наряд в тюрьму. Там поочередно через два часа мы стояли на вышке, охраняя, чтобы из тюрьмы через ограждение никто из заключенных не убежал. Днем хорошо на вышке стоять – все видно, ходят люди внизу, а вот ночью жутковато. Ты один, ветер шуршит в проводах и качает лампочки, мелькают тени, как будто к тебе кто-то подбирается, чтобы схватить. На мне большой тулуп, шапка-ушанка и винтовка. Тулуп широкий, длинный и тяжелый, поворачиваться в нем неудобно. Смотрю во все глаза, весь в напряжении. Проходит мой срок и меня меняют.

Еще один вид нашей работы-службы – перевозка заключенных из одной тюрьмы в другую, из одного города в другой. Для этой цели направлялось определенное нужное количество красноармейцев и командиров, получали сухой паек, затем заключенных, грузились на вокзале в специальные вагоны с решетками для перевозки их, охраняя везли в другой город. Там сдавали тем кому полагалось, в тюрьму или в суд.

Командировки с заключенными проводились по Украине, в том числе в Западную Украину – Перемышль, Львов, а также за пределы – в Центральную Россию, на Урал, Западную и Восточную Сибирь. Красноармейцы, младшие командиры, которые оставались в казарме, продолжали заниматься и нести службу как обычно: изучали уставы, занимались шагистикой, ходили на стрельбище, отрабатывали тактические приемы ведения боя.

Зима 1939–1940 годов была очень холодная. Постоянно свирепствовали морозы, северные ветры, заносы. Одежда в то время у рядового состава была не приспособлена к зимним холодам: белье хлопчатобумажное, гимнастерка х/б, шинель, портянки, сапоги кирзовые. В таком обмундировании в казарме еще можно жить, а вот в поле на занятиях холодно. В один из зимних холодных дней на снежной целине проводили тактическое занятие: то лежали на снегу, то делали перебежки. Ветер бросает в лицо снежные хлопья, мороз хватает за уши и щеки, пальцы ног закоченели, все тело колотит озноб, а командир кричит: «Вперед!», «Ложись!», «Огонь!», опять «Вперед бегом!», и так до обеда. По дороге немного согрелся, а все равно холод где-то во мне остался. Вечером мне было то жарко, то холодно. Ночь спал плохо, потел, метался в бреду, а утром отпросился у командира отделения в санчасть. Оказалось что у меня высокая температура. Из медчасти увезли в госпиталь. Главный врач полковник Соколов при прослушивании определил мокрый плеврит, т.е. воспаление плевры.

Я очень похудел, мой вес при поступлении в госпиталь был сорок девять килограмм – бараний. Через несколько дней полковник Соколов в сопровождении двух медсестер пришел делать пункцию левого легкого. Одна медсестра держала меня, а вторая помогала ему. Большой шприц с длинной иглой он поднес к моему левому боку, нашел место между ребрами и нажал на него. Шприц моментально наполнился желтой жидкостью, еще и еще несколько раз. А я почувствовал себя очень плохо: ослаб, как тряпка, и весь побелел, как потом рассказывали ребята из палаты. Хорошо, что меня держала медсестра, а то бы упал. Потом еще несколько раз делали такие же пункции. При проведении последней отток желтой жидкости был незначителен.

В госпитале пролежал около трех месяцев. Выписали – и опять в свой конвойный батальон. Тут же, через несколько дней, вызвали в штаб, выдали документы с направлением во Львов, где был расквартирован конвойный батальон.

Львов не то что Винница – город большой, чистый, красивый, особенно весной. Цветут деревья, большинство их покрыто белыми нежными лепестками – это яблони, на других султанчики, как свечки, тоже белые – это каштаны, да всех и не перечтешь, сколько тут деревьев разных и цветов! А дома какие красивые! Магазины, а в них витрины так и привлекают: «Зайди, купи!» Но заходить некогда, нас ведут строем в часть. От вокзала, от центра, идем на окраину Львова. Тут за высоким забором расположен конвойный батальон. Казармы каменные из красного кирпича строены на века, стены толстые, окна маленькие. Во дворе много деревьев, казармы еле видны с дороги. Здесь в одном месте располагаются все службы нашего подразделения. Это вроде военного городка, за батальоном чуть пониже по дороге стоит танковая часть. Танки в основном на отстое, законсервированы, а танкисты уехали в летние лагеря.

Простуда сильно подорвала мое здоровье. Я потел, сил не было, постоянно получал освобождение от занятий. В казарме нельзя было находиться, из части уходить тоже нельзя. Я выбрал укромное место в парке за деревьями и кустами. Сижу там на скамейке, смотрю – из-за кустов показалась сине-малиновая офицерская фуражка. Идет ко мне офицер. Убегать поздно, да и бесполезно. Когда он подошел поближе, я узнал в нем командира батальона майора Цыгичко. Встал, как ветром подняло, доложил:

– Товарищ майор, красноармеец Ульянов после нахождения в госпитале освобожден от занятий и нарядов, велено больше быть на воздухе!

– Почему вы здесь, товарищ красноармеец, а не в казарме? – строго спросил майор.

– Дневальный не разрешает быть в казарме, товарищ майор!

– Скажите дневальному, что я разрешил вам находиться в казарме. Да, покажите мне освобождение от службы.

Читал майор бумажку, выданную врачами госпиталя, и хмурился, а потом сказал:

– Идите в казарму!

– Есть в казарму, товарищ майор! – отрапортовал я, и пошагал к казарме.

Через два дня меня вызвали в штаб. За столом сидел писарь Колька Кулаков, с которым ехали из Мурманска в Винницу.

– Получай документы, – сказал он, – поедешь домой, ты отслужился.

– Как так? – спросил я.

– Тебя по чистой увольняют из армии. Документы пришли из госпиталя!

Получил документы, денежное довольствие, сухой паек – и домой в Унежму, так как врач посоветовал в деревню, на молоко, больше быть на природе.

До Кеми еду на поезде. С Кеми на пароходе до Онеги, а там, как раньше много раз ездил, на мотоботе колхоза «Герой». Дома меня радостно встречают мать, отец, Свира, Ульяна, Саша, Толя. Теперь отец работал дома: плел корзины, вязал сети, ремонтировал ловушки. Мать работала в полеводческой бригаде, Свира на путине, Ульяна на маслозаводе, Сашка и Толька бегали по улице – первому было семь, второму три года.

Первое время я нигде не работал. Родные кормили и поили меня самым лучшим, что было. Подоив корову, мать наливала стакан парного молока, сестра Свира приносила рыбу, Ульяна – кусок масла. За обедом и ужином были шаньги, рыбники, молоко, и в первую очередь мне. Было очень неудобно – ведь я обворовывал родителей, сестер, братьев. Они молчали, а мама оправдывала это моим плохим здоровьем, старалась кормить получше и побольше, чтобы я скорее поправился. Бедная моя мама! Как она боролась за мое здоровье, оставаясь голодной, отдавала всё мне, любимому сыну. Да, она меня любила как никого из детей – это я видел. За столом она сидела рядом со мной и смотрела, чтобы я все съедал. Благодаря ее заботам я опять стал полноценным человеком. В то время я не мог оценить ее доброту и милосердие, ее сострадание к своему дитяти. Только потом понял, какой подвиг она совершила, воспитав своих шестерых, да еще пятерых приемных детей. Спасибо ей, большой земной поклон и вечная память! Теперь, когда ее нет, я всё чаще задумываюсь: что я сделал хорошее, чем порадовал маму?

Прошло лето 1940 года, стал ходить в магазин. Однажды зашел в сельсовет к Антону Степановичу Тюрдееву, работавшему тогда председателем сельсовета. Показал ему свои бумаги, а он говорит:

– Эта болезнь не смертельная. Я вот с туберкулезом живу и не думаю помирать!

– Помирать и мне не хочется, мало пожито!

– А не хочется, дак давай-ка поработай, хватит жить на шее родителей.

– Рад бы, да где тут найдешь работу?

– У меня есть должность избача! Пойдешь?

– Чего же не идти, все равно хожу в клуб!

– Бери ключ от церкви и сегодня же начинай работать, а я отдам приказ о твоем назначении. Оклад небольшой, всего сорок рублей, да ведь и это деньги, они везде нужны.

И я стал работать избачом. Прежде всего занялся оформлением бывшей церкви, а теперь клуба. Написал три лозунга на красном материале и развесил их перед сценой: сверху один горизонтальный и по бокам два вертикальных. Сверху вертикальных приладил с одной стороны портрет Ленина, с другой – Сталина. Потом еще написал два лозунга, которые повесил по правой и левой стороне зрительного зала. Были в хламе кое-какие книги, в том числе и художественная литература, собрал их, почистил, сложил в шкаф, принесенный из сельсовета, и стал выдавать для чтения односельчанам – парням и девкам. Работа пошла. Зимой организовал стенгазету и художественную самодеятельность. В клуб стали ходить подростки, дети, а иногда и взрослые. Старики и старушки не заходили, ведь это церковь, бывшее святое место, превращенное в клуб, где грешники поют и танцуют вместо того, чтобы молиться богу.

Из ребят-подростков в то время выделялись Евтюков Михаил, Ульянов Егор, Епифанов Иван, Евтюков Анатолий – все они могли играть на балалайке. Из девочек Евтюкова Анна – секретарь комсомольский, Епифанова Надежда, Куколева Ольга, Фролова Любовь, Варзугина Августа. В клубе обычно водили кадриль. Кто-либо из парней играл на балалайке, а остальные водили хоровод, иногда играли в «ручеек», пели песни. В доме Варвары Евсеевны[3] изредка собирались поиграть в дурака или подкидного. Играли по много раз. Однажды Любка Фролова осталась в дураках сорок раз.

Домой из клуба расходились в девять-десять часов. Как только я начинал гасить керосиновые лампы, мои посетители убегали на улицу. В темноте я добирался до двери, скорей закрывал входную дверь ни ключ и тоже скорей уходил из церкви. В темной церкви было жутко и страшно: кажется, вот-вот тебя кто-то схватит и не отпустит из этой черноты, ведь там, как говорили старшие, жили боги. На улице догонял девчат, а ими хороводила Ольга. Стояли на улице разговаривали, или шли домой по недавно сделанному деревянному тротуару. Так как из Заполья нас было двое – я и Любка Фролова, шли вместе. Она меня моложе на три года. Разговор с ней обычно не получался, а если я ее хотел задержать, она вырывалась и убегала.

Началась весна сорок первого. Как обычно пахали землю, сеяли картошку, ловили рыбу. В воскресенье двадцать второго июня 1941 года председателю сельсовета сообщили из Онеги, что сегодня будет важное правительственное сообщение. А так как радио в Унежме не было, никто этого сообщения не слушал.

Вечером в магазине председатель сельсовета сказал, что началась война. На нас напали немцы. В магазине, где в воскресенье обычно собиралось много народу, стало тихо, все замолчали. Потом посыпались вопросы, потом охи и вздохи, всхлипы и плач.

– В прошлую войну муж не вернулся, погиб, теперь очередь моих бедных сыновей подошла, – ревела Куколева Таисья.

– Много не вернулось мужиков с прошлой войны, а теперь опять немцы напали. Чтобы они сдохли, поганые! У меня тоже парни подрастают, – говорила Евдокия Варзугина.

– Мой сынок Ваня в этом году закончил военное училище. Пишет, что наша армия хорошо вооружена, много танков и самолетов. Не допустят немцев, перебьют всех на границе, – успокаивает женщин Евдокия Викторовна – мать моего друга Ивана Куколева.

– С полок целые горшки не падают, все равно разобьются, – всхлипывая, молвит Евтюкова Ольга.

Я стою в сторонке. Рядом Антон Степанович, Петр Ильич – председатель колхоза, Иван Александрович, Иван Леонтьевич.

– Да что вы, бабы, разревелись. Разобьет наша армия немцев, не допустит до границ. Ведь и в песне поется:

И на вражьей земле мы врага разобьем,

Малой кровью, могучим ударом.

– Хорошо бы так, да ведь немец-то он чувствует силу. Сколько мужиков наших с первой войны не вернулось, всех побил. Ох, чую я, добра не будет! – не унимается Таисья Кузьминична Куколева.

– Бросьте, бабы, шуметь, победит наша армия Гитлера, ведь с нами Сталин, – уверенно сказал Антон Степанович, председатель сельсовета.

Петр Ильич – председатель колхоза – и Иван Александрович поддерживают его:

– Да что нашей Красной армии Гитлер, есть у нас опыт боев на Халхин-Голе и с финнами, верьте, победим. Надо нам работать получше, своим трудом крепить мощь Родины!

Вскоре Антон Степанович сообщил мне, что должность избача сокращается, а при отделении связи организуется группа связистов по обслуживанию линии связи. Из Онеги приехал руководитель этой группы Виктор Постников, он меня оформил на работу в онежскую контору связи.

Немцы яро наступали, по телефону сообщали о сдаче городов. Тревога росла, стали получать письма из Мурманска: многих забирали в армию, бомбили Мурманск, немцы перерезали железную дорогу Мурманск-Ленинград. Появились переселенцы в Унежме, хлеб в магазине стали выдавать по норме. Жить стало трудней, хлеба не хватало, круп и макарон совсем не выдавали. Выручала мать, она ходила к деинке Ирке помогать носить воду на пекарню, переносить хлеб в магазин, за эти услуги деинка ей давала немного хлеба. Нашелся и другой добрый человек – Антон Степанович, он стал привлекать меня к ревизиям в магазине. За это тоже давался кусок хлеба, а иногда и целая буханка.

Вскоре в Унежму приехал техник связи и привез оборудования для установки усилительной подстанции для обеспечения регулярной правительственной связи по имеющейся бронзе. Он установил стойку в одной из комнат сельсовета и мотор для зарядки аккумуляторов в бане около Великой вараки. Обслуживание мотора и зарядка были поручены мне. Когда меня не стало в Унежме, был прислан техник Бавыкина Шура, она обслуживала правительственную связь и жила в нашем доме, в моей комнате.

Весной 1942 года в Унежму прибыла группа военных связистов – целый взвод. Они взяли под охрану линии связи на Кушереку и Нюхчу. Жили в доме Екатерины Куколевой (Рабадихи), а чуть позже появились военные девушки-связистки. Для них на церкви был оборудован пост по наблюдению за воздухом. Такой же женский пост был организован на реке Челице. Унежма находилась в прифронтовой полосе. В небе постоянно слышался гул моторов самолетов. Проходили они обычно на большой высоте и далеко на восток, до Архангельска и дальше.

В один из зимних коротких дней вблизи деревни необычно громко загудел самолетный мотор. Такого не бывало, все насторожились, выбежали на улицу, а мальчишки на вараку. Летел самолет на малой высоте, в тумане его еле-еле было видно. Метрах в пятистах от деревни между Великой и Варничной вараками нырнул вниз и исчез среди нагромождения льда. Думали, что немцы залетели, а когда прибежали, увидели что это наш самолет и летчики наши. Машина была до неузнаваемости искорежена, летчики ранены. С трудом вытащили их из кабины. Двое вскоре умерли, а одного Михаил Ульянов увез в Нюхчу в госпиталь. Пилотов похоронили на унежемском кладбище, теперь там стоит памятный знак, сделанный Михаилом.

Война, вопреки прогнозам, затянулась. Стали приходить похоронки, постоянно призывали резервистов, усилился голод. Спасала рыба, которую ловили зимой и летом, днем и ночью. На меня односельчане стали смотреть с подозрением и презрением или вообще не замечать. Я понимал, что надо идти на войну, там моё место, хотя в кармане был белый билет – знак непригодности к службе в армии. Искал случай уйти, и вскоре он представился. Он начальника отделения связи узнал, что в Онеге создается бригада ремонтников-связистов. Позвонил начальнику райотдела связи А.В. Куйкину, рассказал о своем желании. Вскоре он сообщил: моя просьба удовлетворена, и я уехал в Онегу. По приезде сразу же обратился к военкому, чтобы взяли в армию, но он сказал: "Работайте пока, а если нужны будете, пошлем повестку или вызовем по телефону".

Вскоре бригада связистов приступила к работе. Надо было ремонтировать линию связи от Онеги до Пертоминска. Начали от Онеги в сторону села Покровское. Работы было много: столбы перекосились, провода провисли, проржавели, соединение проводов проведено без пайки. Пришлось всё это исправлять, линия очень была нужна, она единственная по берегу Белого моря. В военное время использовалась как правительственная. Постепенно я научился пользоваться поясом и когтями, освоил пайку проводов непосредственно на столбах. Очень медленно дошли до Покровского. К осени дошли до Тамицы. Начались дожди, усилились холода и работу пришлось прекратить, хотя до Пертоминска оставалось еще далеко. Вся группа вернулась в Онегу.

В Онеге тоже нашлась работа. Надо было подтянуть провисшие провода линии связи через реку. Работа эта непростая. Река Онега в районе города широкая. На правом и на левом берегах столбы, да посредине реки столбик на каменном островке. Провода провисли так, что чуть не касаются воды. И мачты высокие. Не помню, какая высота мачт, но не малая. Стоим около мачты и задираем головы, так что кепка сваливается. Пять мужиков – монтеры-верхолазы – и бригадир прикидывают как быть, кому лезть. Высоко, страшно, техники безопасности никакой – пояс да когти, и то ненадежные. Все смотрят на меня – самого молодого, освоившего в этом году профессию связиста-верхолаза. «Тру́сы в карты не играют», – решил я. Надел пояс понадежней, когти получше, и пошел.

Чем выше, тем трудней взбираться, столб стал толще. Оказывается, мачта составлена из двух деревьев, скрепленных железными хомутами, а к хомутам прикреплено четыре кольца для растяжек. С трудом преодолеваю утолщение. Чем выше, тем страшней. Столб стал тоньше, когти соскальзывают, каждый шаг дается с трудом, да еще и качает. Кое-как добрался до перекладины, зацепился за нее цепью пояса, отдышался. Посмотрел вниз – голова кружится, человечки внизу как букашки, город как на ладони. Блоком подтягиваю провода, снизу помогают – тянут при помощи веревки. Когда с земли кричат «хорошо», вырезаю лишнее, накладываю концы один на другой, обматываю проволокой, чтобы не разошлись, и заливаю жидким кипящим свинцом. Это – пайка. Работа тяжелая и долгая, больше четырех часов провел на этой качающейся мачте. Закончив работу, спускаюсь вниз. Все довольны и рады, хлопают по плечу, говорят «Молодец!», а я еще долго успокоиться не могу...

Вечером все вместе ужинали. Бригадир объявил, что все поедут по своим деревням до весны, а потом опять соберемся в бригаду. Домой я не поехал. Утром следующего дня пошел в военкомат и написал заявление: «Хочу на фронт».

[1] Ворзогоры и Пурнема славились своей картошкой по всему Поморью.

[2] Лентяйкой называли швабру.

[3] Варвара Евсеевна Куколева – мать Ольги Григорьевны Куколевой, последней жительницы Унежмы.