.

Жизнь моей бабушки

1     2

. Рассказ об обыкновенной русской женщине, в чьей судьбе, как в зеркале, отразилась история XX века с его революциями и войнами, мирной жизнью и семейными радостями. Основан на бабушкиных рассказах, которые помним мы с мамой. Некоторые уточнения внесли наши родственники, а также потомки выходцев из села Сельцы, чьи письма я получила после первой публикации. Написан в 2006 г., уточнения внесены в 2010-м.

В деревню большую,

В деревню чужую.

 

Мужики там все злые,

Топорами секутся,

А по будням там дождь,

И по праздникам дождь.

 

Песенку эту я помню с детства, бабушка часто напевала ее.

Будучи девушкой, гадала Груня ночью в бане – хотелось увидеть своего суженного. Поставила два зеркала друг напротив друг друга, две свечки между ними, так что их отражение образовало длинный коридор, и долго смотрела туда, в мерцающую темноту. И то ли заснула, то ли действительно привиделось, только увидела она, как подъехали к крыльцу разукрашенные сани, а из саней вышел пожилой мужик с черной бородой. Весь следующий день она проплакала – не хотелось выходить замуж за старого. Но через некоторое время действительно подъехали к крыльцу разукрашенные сани, вышел из них тот самый мужик, и отдали девку замуж, несмотря на ее слезы. Было Груне 16 лет.

 

– Матушка моя, что во поле пыльно?

Сударыня ты моя, что во поле пыльно?

– Дитятко мое, кони разыгрались,

Свет милое, кони разыгрались.

 

– Матушка моя, на двор гости едут,

Сударыня ты моя, за стол садятся.

– Дитятко мое, ты не бойся не пужайся,

Свет милое, я тебя не выдам!

 

– Матушка моя, образа снимают,

Сударыня ты моя, меня благословляют!

– Дитятко мое, Господь Бог с тобою!

Свет милое, Господь Бог с тобою!

 

(Старинная русская песня)

 Муж Груни, Иван Федорович Макаров (мой прадедушка), на 20 лет старше, был вдовцом, портным, родом из того же села.

Фамилии Макаровы и Дуриновы были распространенными в Сельцах. Макаровых было три ветви, они издавна занимались портновским ремеслом. Заказы брали в Белоомуте (село в 12 км), шили в основном брюки. (Сведения предоставлены Татьяной, также как и я, потомком Дуриновых-Макаровых).

Иван Федорович увез молодую жену в Москву, где снимали они «угол». Четыре угла большой комнаты были отгорожены занавесками, там стояла кровать (а то и просто лежал матрас). В каждом углу жило по семье, а в центре была общая кухня. Впервые попав в город, Груня удивлялась: «А ведь Москва – это большая деревня! Бабы на скамеечках сидят и семечки лузгают, совсем как у нас в Сельцах».

Из Москвы супруги Макаровы переехали в Петербург, где жила родня. Дела пошли лучше, появилась возможность снять небольшую, но чистую квартирку на Сытнинской площади. Здесь родилась первая дочь Мария (Маруся), с большими, словно бы всегда удивленными глазами. Она была «молёной», как говорили родители (детей долго не было), и стала любимицей отца. Затем появилась вторая дочь Анна (Нюра), а через три года в Сельцах, куда погостить к родным уезжала Груня – младшая Надежда, или Надюша, как ее называли, моя бабушка.

            Детство

Отношения в семье были хорошими. Иван Федорович бережно относился к молодой супруге, и она привыкла к нему и начала уважать, а может быть даже любить своего суженного. Она была его второй женой – первая жена, которую он помнил до конца своих дней, умерла молодой. После шумных праздников, когда расходились гости, Иван в одиночестве сидел за столом перед пустой рюмкой, опустив рано поседевшую голову на руки, и тихонько напевал:

 

             Над серебряной водой, на золотом песочке,

             Долго девы молодой я искал следочки.

             Но следов знакомых нет, нет как не бывало,

             Видно милая моя здесь и не гуляла.

И плакал. В такие минуты Груня не осмеливалась подойти к мужу.

           

Иван Федорович и Аграфена Афанасьевна Макаровы

(фото примерно 1930 г.)

Работал Иван Федорович не покладая рук – прокормить большую семью было не просто. Шил он для ателье Курца и Краута, расположенного в Гостином дворе. Работал дома, целыми днями сидя по-турецки на топчане перед верстаком у окна. Шил костюмы, фраки, пальто – в общем любую, в основном мужскую, одежду. (Его швейная машинка фирмы Зингер прожила в нашей семье почти сто лет и прекрасно работает до сих пор). Груня, добрая, тихая, но строгая, содержала дом, вела хозяйство, смотрела за детьми, помогала мужу – пришивала пуговицы, обметывала швы и петли, относила в ателье готовые заказы.

Семья жила небогато, но детей одевали хорошо – от заказов часто оставались большие куски материи. С обувью было хуже, но у маленькой Надюши были лакированные туфельки, которыми она очень гордилась. После воскресной службы в церкви, когда у выхода собирались поговорить родственники и знакомые, она, словно ненароком, выставляла напоказ изящную ножку.

С ранних лет дети были приучены помогать по хозяйству, ходить в магазины, стирать, мыть полы. Старшая Маруся училась в женской гимназии, домашней работой ее старались не загружать. Среднюю Нюру побаивались – гордая и независимая, она с детства держалась строго и с достоинством. Поэтому больше всего доставалось младшей Надюше, обладающей веселым, мягким и покладистым характером. Мать брала ее с собой в прачечную, располагавшуюся в подвале дома. «Неправильно стираешь, костяшками три, костяшками!» – учила она. В субботу, когда в квартире проводилась уборка, мать приносила стул, ставила его в центре комнаты, садилась и наблюдала, как маленькая девочка с огромной тряпкой оттирает грязь с дубового паркета. Утомившись, Надюша тяжело вздыхала, а мать говорила:

 

Не вздыхай тяжело,

Не отдадим далеко,

Хоть за курицу,

Да на свою улицу!

Уборку нужно было закончить к удару колокола, приглашающего в церковь.

По праздникам мать пекла блины. Пекла много, так что стопка была с метр высотой. Приходили гости, стол накрывался белой скатертью, ставилась лучшая посуда. Ели много, потом пели песни – грустные и веселые, играли в карты, иногда плясали.

По дворам в те годы ходили старьевщики-татары, одетые в халаты и тюбетейки, с мешком за плечами, и кричали: «Халат, халат!» Услышав этот призыв, люди выносили тряпье, которое они скупали. Молоко по дворам разносили чухонки – финны, жившие на Охте. Надюша знала, что молоко должно быть «от чухонки», поэтому в гостях у родственников в Сельцах молоко от коровы пить отказалась.

К революции у Ивана Федоровича была уже целая мастерская: двое подмастерьев и шесть мастериц. Работал он по-прежнему на ателье Курца и Краута. Шел 1917 год, в городе участились перестрелки. Иван Федорович болел, заказы выполняли подмастерья. Относя в Гостиный двор готовую одежду, Аграфена Афанасьевна всегда брала с собой младшую дочь. Надюша любила ходить к заказчикам – они угощали ее шоколадными конфетами, которых не было в повседневном рационе семьи. Мать и дочь шли в ателье с узелком, в котором лежали два готовых пальто для генеральских дочек, уезжавших за границу. Вдруг с одной стороны Троицкого моста на другую началась перестрелка. Кто-то крикнул: «Ложись!» Мать толкнула девочку на мостовую, прикрыв своим телом. Так и лежали, боясь шелохнуться, пока перестрелка не стихла. Когда дошли-таки до Гостиного и стали примерять пальто, оказалось что рукава не вшиты, а только вметаны, и при примерке оторвались. Генеральские дочки – в слезы, хозяева ателье в крик. Аграфена Афанасьевна повернулась и пошла, а Курц кричит ей вслед: «Мадам, а конфеты-то ребенку забыли!»

Иногда перестрелки начинались прямо на Сытнинской, стреляли с чердаков. Квартира Макаровых была на шестом, последнем, этаже, и отец заставлял жену и детей ложиться на пол под подоконником – пули влетали в окно, но толстые кирпичные стены старого дома надежно защищали испуганную семью.

1918 год, голод, разруха. Жить в Петрограде стало тяжело. Хлеба не было, ели дуранду, с работой было плохо – ателье Курца и Краута в Гостином дворе прекратило свое существование. Курц бежал за границу, его партнер Краут остался, но вскоре его забрали. Дней 40 о нем не было ни слуху ни духу, потом он вернулся, совершенно седой. По его словам, несколько дней его держали в «парилке» – тесной комнате, битком набитой народом, где нельзя было сесть, люди стояли вплотную друг к другу.

Дети падали в голодные обмороки, вопрос о пропитании вышел на первое место. Иван с Аграфеной решили ехать в Ставропольский край, менять соль на пшеницу. Взяли с собой младшую дочь. Ехали в товарняках, на открытых площадках между цистернами, весь поезд был набит такими же «мешочниками». Ночевать в Ставрополе было негде, поэтому устроились на улице за пристанционным рестораном. На всю жизнь Надюше врезалось в память, как подъезжали к ресторану роскошные коляски, из которых выходили мужчины в смокингах, подавали руку нарядно разодетым дамам и исчезали в ярко освещенных дверях.

Утром пошли пешком на рынок, верст за десять, неся за спиной мешки с солью. Остановились отдохнуть в каком-то селе, местные жители жалели, пригласили в дом, налили щей. Щи были очень горячие, но такие жирные, что пар не шел. Надюша подумала что они холодные, с голодухи хватанула полную ложку, и сильно ошпарила рот. Обратно шли опять с мешками, теперь уже нагруженными пшеницей, снова ехали на площадке между вагонами. Извергая клубы черного дыма, поезд медленно полз в гору. Один из мешков упал на землю, Иван Федорович спрыгнул, побежал за ним, потом успел догнать состав и вскочить на подножку. Поезд этот называли почему-то «Максим Горький».

Пшеницы хватило ненадолго и семья решила временно покинуть Петроград и переехать в Воронежскую область (название села не запомнилось). Вещи отправили багажом, но в дороге все потерялось. Старшая сестра Маруся, из-за революции не успевшая закончить гимназию, но по сельским меркам хорошо образованная, устроилась работать учительницей. Ей дали комнату в здании школы, с окнами на каменную церковь с колокольней. За версту от школы, на холме, стояла бывшая помещичья усадьба – большой дом с садом, куда Надюша с Нюрой лазали за вишней. Помещика недавно выгнали, приусадебные амбары были открыты. Народ тащил мешки, сестры тоже побежали и вдвоем с трудом приволокли домой огромный мешок зерна.

Здесь было не так голодно, как в Петербурге, но продуктов все равно не хватало. Чай пили «вприглядку» – единственный кусочек сахара подвешивали на ниточке над столом.

Церковь напротив школы по-прежнему оставалась действующей. Деревенские девушки, приходившие на службу, останавливались перед школой, чтобы обуться (шли, как правило, босиком – берегли обувь). Здесь же надевали платочки, и за неимением зеркал смотрелись в окно комнаты, где жили Макаровы, поскольку оно выходило на дорожку. Иван Федорович сердился, Аграфена Афанасьевна его успокаивала: «Ну надо же им во что-то смотреться!»

Шла гражданская война. Село попеременно занимали то красные, то белые. Местным жителям приходилось приспосабливаться, и в каждом доме хранились два портрета – царя и Ленина. На высокой каменной колокольне, откуда далеко просматривались степные просторы, постоянно дежурили мальчишки. Завидев белый отряд (на лошадях, в фуражках и с шашками наголо), они бежали в село, и жители вешали на стену портрет царя, а Ленина прятали в подвал. Завидев красных (тоже на лошадях, но в буденовках) – доставали Ленина и убирали царя. Маруся была комсомолкой, поэтому при появлении белых ее прятали в большую бочку в школьном подвале. Однажды белые спустились в подвал и стали плашмя бить шашками по бочкам, но все обошлось, девушку не заметили.

В 1922 году семья вернулась в Петроград. Первое время жили у родственников на Троицкой 25 (ныне Рубинштейна), спали на полу. Потом переехали на Разъезжую 7, в темную трехкомнатную квартиру на втором этаже с окнами в узкий двор-колодец. Неподалеку жила популярная до революции писательница Лидия Чарская. Она была бедной и выглядела старой, носила длинную старомодную юбку, жилет и широкополую шляпу. Ее произведения, «не соответствующие идейным и педагогическим требованиям», были уже не в моде.

Одна из трех комнат квартиры Макаровых стала мастерской – отец вернулся к портновскому ремеслу, работая на прежнего хозяина Краута, снова открывшего ателье на углу Графского и Троицкой (ныне Рубинштейна). Начинались годы НЭПа.

Надюше исполнилось 13 лет, ее отдали в няньки к знакомой портнихе, но пробыла она там недолго – ребенок, которого она нянчила, прыгал и ударился о кровать. Портниха надавала Надюше пощечин и отправила домой. Пришлось искать новую работу. В подвале на Большой Московской частники варили ириски, Надюша покупала их оптом, красиво раскладывала на латке, вешала его на шею и шла продавать в розницу на толкучку у Владимирской площади. Была она приветливая и улыбчивая, ириски быстро раскупали и бизнес шел хорошо. Параллельно училась в школе на Фонтанке. Школа была бывшая купеческая, широкие светлые лестницы еще были устланы коврами.

Вечерами работали дома. Сестра Нюра, учившаяся в швейном ремесленном училище, «бесподобно», как говорил отец, обшивала петли. Надюша пришивала подкладку, ставила силки или наметку. Во время работы кто-нибудь из сестер читал вслух.

Покладистая и безотказная, Надюша с готовностью выполняла любые родительские поручения. Квартиру топили дровами, дровяники были внизу во дворе. Однажды она наколола и сложила в поленницу три кубометра дров, за что мать похвалила ее и дала яблоко. «Ну-ка бегом, одна нога здесь, другая там!» – говорил отец, и 13-летняя девочка вприпрыжку бежала по Чернышеву переулку в Апраксин двор за мелом, или по Загородному к «Пяти углам» в магазин Лютова за «колбасными обрезками». В «колбасные обрезки» входили хвостики колбасы, ветчины, копченостей – словом всё то, что не должно попадаться приличному покупателю. Стоили они дешевле, 17 копеек за килограмм. Приказчики Лютова, стоявшие с двух сторон у входа, в чистых белых передниках, кланялись девочке, как взрослой, и отдавали заранее заготовленный восхитительно пахнущий пакет. Однажды к ней вышел сам Лютов, седой, с бородой, и вежливо осведомился о здоровье родителей. Позже, в 27-м году, его сослали.

Иногда Надюше удавалось отпроситься поиграть в лапту с дворовыми мальчишками, которые вызывали ее свистом. Однажды этот свист услышал отец и сказал: «Ты что, проститутка что ли, чтобы тебя свистом вызывать?» – и целую неделю не отпускал на улицу.

Родители, особенно мать, были религиозными, так же воспитывали и дочерей. Обладая хорошим голосом, Надюша начала петь в церковном хоре во Владимирской церкви на Владимирской площади. Иногда ее ставили петь одну на клирос, и тогда молодой дьякон украдкой строил ей рожи. Приходя домой, она жаловалась матери, а та успокаивала: «Он службу исполняет, но тоже человек!»

В 1922-24-м годах составлялись описи о религиозной принадлежности, по квартирам ходили люди со списками и спрашивали «верующий или неверующий». Мать, посоветовавшись с отцом, спрятала иконы и ответила «неверующие».

Осенью 1924 года Нева вышла из берегов. Надюша с подружкой Ирой пошла на Фонтанку смотреть, как быстро поднимается вода. Народу была тьма. Когда вода стала заливать набережную, все побежали. Люди бегут, а вода по пяткам. Деревянные шашки мостовой всплывали. На бегу сняли обувь, побежали босиком, а вода бежала вверх к Загородному и догоняла всех. Только на Троицкой (ныне Рубинштейна) вода отстала, там было выше. После наводнения мостовые покрыли булыжником, и только потом – асфальтом.

Где-то в эти годы отец тяжело заболел. Вторую неделю лежал он в постели, не вставая, и доктора не видели надежды на выздоровление. Вся семья была в горе, мать плакала, жизнь в доме остановилась. Втайне от матери и сестер Надюша убежала во Владимирскую церковь, и со слезами, долго и горячо, на коленях молилась перед иконой Св.Николая Чудотворца. Когда она встала и повернулась, чтобы уйти, какая-то женщина, стоявшая сзади, сказала: «Ты так горячо молилась, девочка, что даст Бог твоему отцу здоровья!» Вернувшись домой, Надюша увидела отца сидящим в постели и улыбающимся.

               Молодость

Однажды в Сельцах, на родине родителей, три сестры шли вместе по улице. Навстречу попалась старушка, пригляделась к девочкам: «Ах, это Грунины идут…» Потом сказала, обращаясь к Марусе:

– О-о, ты будешь самая несчастная.

– А ты самая счастливая, – предрекла она Нюре, – всё у тебя будет, чего ни пожелаешь.

– Ну а ты ни то, ни се, – обратилась она к младшей сестре, – будет у тебя в жизни и радость, и горе.

Забегая вперед, нужно сказать, что так оно и вышло.

Три сестры: Анна (слева), Мария (в середине), Надежда (справа).

Сестры начали выходить в свет, у Надюши появилось первое (и единственное) нарядное платье небесно-голубого цвета. Была она веселой и румяной, любила танцы, вечеринки, посиделки. Мужчины стали обращать внимание на молодую симпатичную девушку, приглашать на свидания. Свидания Надюша любила назначать у кинотеатра «Титан», но приходила не всегда. Сначала останавливалась на другой стороне Невского и смотрела, пришел ли кавалер, или подсылала на разведку подругу Иру. Там же, у «Титана», собирались проститутки, вертя на пальце ключики и заманивая клиентов. «Что это девушки там все время ключиками вертят?» – спросила Надюша однажды. Ей объяснили, после этого место свиданий было перенесено.

Родители строго запрещали дочерям возвращаться домой после 10 часов вечера, и те не смели ослушаться. Однажды молодой человек пригласил Надюшу в кино. Одев свое выходное платье, она под руку прошлась с ним по Невскому (неженатые пары гуляли тогда по правой, более солнечной стороне проспекта (если идти к Дворцовой площади), а семейные – по левой), потом еще прокатились в пролетке, потом пошли в зал. Фильм, вопреки ожиданиям, затянулся, и выйдя из кино, Надюша вдруг поняла, что должно быть уже поздно. Спросив у прохожего, сколько времени, и узнав, что уже половина одиннадцатого, она, не простившись с кавалером и не сказав ему ни слова, пулей бросилась домой, сбивая с ног прохожих. Молодой человек, ничего не понимая, бежал следом и кричал: «Ну куда же вы, куда?»

В те годы много гуляли, знакомились на улицах, большие гуляния устраивались летом в пригородах на вокзалах. Гуляли в саду возле нынешнего театра Ленинского комсомола, катались на американских горках, размещавшихся на территории нынешнего зоопарка. Ходили на вечеринки, которые устраивались по очереди на квартирах. Комната освобождалась от мебели, у стены ставились стулья, парни и девушки танцевали в центре. Музыкальное сопровождение было самодеятельным – кто-нибудь из молодых людей играл на домбре или мандалине, меняясь, чтобы потанцевать. Если музыкантов не было, танцующие пары сами помогали себе – пели и хлопали в ладоши. Ходили в Ярославскую кадриль, плясали под «Светит месяц». На вечеринках у Макаровых иногда плясал и отец, но только со старшей дочерью Марусей. Мать всегда стояла в дверях, пристально наблюдая за молодежью – не позволили бы чего лишнего. Родители подруги Иры не были такими строгими, поэтому у них на Рубинштейна 30 часто играли в фанты, целоваться уходили в соседнюю комнату.

Сестра Нюра, красивая и гордая, с королевской осанкой и величавой походкой, больше любила балы, которые устраивались в большом зале Филармонии и в школе на Бородинской улице, но Надюше балы не нравились.

Окончание

Бабусины песенки и присказки

     ..

ЛЮДИ И СУДЬБЫ:
Жизнь моей бабушки
Две встречи
Моей бабуле посвящается
Синявинский раскоп