Рассказывает Августа Ивановна Кондратьева

А.И. Кондратьева в Унежме. Фото И.М. Ульянова, 1970-е гг.

Августа Ивановна Кондратьева (урожденная Ва́рзугина) родилась в д. Унежма 3 декабря 1926 г. в зажиточной семье судовладельца и судостроителя Ивана Филипповича Варзугина (1896-1943), где помимо нее росли еще четверо детей и трое сирот-племянников. Мать ее, Анна Ивановна Варзугина, в девичестве Куколева, пришла замуж «из прислуг», из богатого дома Прохора Ивановича Ульянова, где после ранней гибели отца с 12-ти лет работала в казачихах. Зажиточной семье Августы Ивановны грозило раскулачивание и высылка, но благодаря смелости и находчивости матери их приняли в колхоз, где родители проработали до самой смерти. Детство Августы Ивановны пришлось на голодные 30-е годы, с шести лет нянчилась она с младшими братьями, помогала дома по хозяйству. С шестнадцати лет, с начала войны, добровольно пошла на лесосплав, потом на лесозаготовки, работала на лесобирже в Онеге. «Я все по лесам ходила, лесна девка-дак!» – говорила она о себе. В общей сложности проработала на лесозаготовках 7 лет. После войны с подружкой Зойкой (см. рассказ Зои Савельевны Варзугиной) нанялась на ледокол на зверобойку. Подумать только – работу эту, с которой не каждый мужик справится, выполняли совсем молодые девчонки!

На ледоколе обе девушки получили паспорта, что позволило им покинуть Унежму. С 1951 года Августа Ивановна живет в Мурманске, там вышла замуж и вырастила детей. Выйдя на пенсию, с братом Валентином летом стала ездить в Унежму в родной дом. Мне доводилось встречаться с ней тогда, но в те годы общались мы мало и до́ма ее, «двухфасадного», слывущего одним из лучших на деревне, я не помню. Он сгорел в начале 90-х годов. Больше Августа Ивановна в Унежму не приезжает – некуда, да и здоровье уже не позволяет. Я заходила к ней будучи в Мурманске осенью 2008 года, где записала ее необыкновенно интересный рассказ.

Самый красивый был наволочек у нас! К нам приезжали, когда еще я маленька была, с Москвы, с Архангельска приезжали, называли «уголок Москвы», вот у нас кака была деревня-то красивая. Я помню, я все помню. Дома двухэтажные, тракт так шел полого, панели деревянные, идешь так: тук-тук-тук, все звучит, все слышно. Дома друг на дружку все так вереницей тянулись. Всё разрушено. До самой Смолянихи большие дома были, вот тут где бабки Вали дом ворочается[1], последний.

– А почему все-таки Унежму называли «Москвы уголок»?

– Красивая была деревня. Обихожено было, заборы стояли, деревья, окна все выкрашены, рамы, все уделано, не было никакой мусоринки. Чистота, благодать, красота была, вот и называли «уголок Москвы». Не скажешь ничего плохого. Деревья стояли, деревья не у всех стояли, но были. Наш дом по заднему ряду, вот так тянулась улица, у нас чистота была в каждом дворе, порядок кругом. И всё, всё у нас было.

Отец мой на́ море ходил сюда, дед мой еще ходил на́ море. У деда моего было свое судно, он был капитан. Филипп Корнильевич Ва́рзугин. Был судовладелец. У деда моего было шестеро детей, четыре дочки и два сына, а последний мой отец был, Иван. Дед сам строил корабли, и сыновей научил. Старший сын Прохор уехал в Архангельск, в Архангельске на судоверфи работал, шхуны делал, корабли строил, там он и умер. Какой-то болезнью заболел и умер, в начале 20-го года, что ли, умер, точно не знаю, не помню. Дети остались маленьки[2], отец ро́стил, мы вместе росли с ними.

Дети Филиппа Корнильевича Варзугина (по старшинству):

А мама, Анна Ивановна Варзугина, в прислугах жила с 12-ти лет, из прислуг замуж вышла. У ней отец утонул в Тери́берке, в восьмом году, она осталась девятигодова. А куда деваться? Кормиться-то надо. А дядя Николай (вот Толька-то у него сын, теперь нету его[3]) остался трехмесячный в зыбке, мама рассказывала.

Сначала она в школу пошла. Походила в школу, а там поп преподавал, свои молитвы да всё. Она карандаш уронила и полезла под парту за карандашом, а поп пришел да линейкой по голове нашлёпал. И она больше в школу не пошла. «Дедушка, говорит, я в школу не пойду, буду ходить наваг ловить». Ходила навагу ловила, а потом в 12 лет нанялась в няньки. В няньках не понравилось, пошла в казачихи, в прислуги. «Я, говорит, пойду лучше в прислуги. Не хочу, говорит, с дитями, тут у них дристи» (смеется). Вот, вот так вот. И пошла за отца за моего замуж из прислуг, от Прохора Ульянова. Прохор Иванович Ульянов был. Вот внук-то его, Михаил Александрович Ульянов, артист-то был, он умер теперь. Вот откуда поколение-то тянется![4]

Мама рассказывала, как отец сватался. На вечеринку пришел, дак там пошел провожать, а она в прислугах жи́ла тут, рядом. А потом стал свататься. «Давай, говорит, вдвоем-ко мы содружаться вместе, да всё». А она: «Да что я-то, я бедна-дак, от вдовицы, да у меня никого да ничего нету». «А чего ты, говорит, на чужой зарод вилами показываешь? Замётывай свой! Я тебя сватаю». Вот так вот и поженились.

– А отца уже не было, когда мама пришла, уж много лет не было живого. А мать его уже старая, говорит: «Ваня, надо жениться, скот ведь, мне не управиться». Да еще трое племянников-сирот. Вот мама на сирот пришла еще, на племянников, их теперь никого нету в живых, все поумирали. Но они нам и помогали потом, до войны еще деньги посылали. Хоть не каждый месяц, а все равно сотен по пять, по шесть пошлют, подкинут. Посылки посылали всё.

Нас у мамы с отцом было пять человек – четыре брата и я одна пятая. Братьев нету в живых никого.

У нас, когда мама замуж пришла, был двухэтажный дом. Но дом-то стареет, отец низ опустил, ну и всё подвел. Рамы-то в передней старые сделал, рамы-то еще крепкие были, а кухня, вот так она была, приделана. На двухэтажный дом много надо было дров, а жизнь-то начиналась какая.

Вот что я вам расскажу. Мне было три года. Нас в колхоз не принимали, а налогами облагали. Отец в последний год уже сходил на́ море сюда, привез тут кое чего, немножко, так уже, всё уже забрали. Ну вот. И у нас всё описали, всё, что было, всё конфисковали. За что? В колхоз не берут, а налогами-то облагают, а налоги-то надо платить, а нечем, дак. Специально! Нас из дома хотели вывести, дом-то хороший был.

Дом А.И. Кондратьевой. Фото И.М. Ульянова, 1970-е гг.

Я помню, у нас были часы большие, во весь простенок, циферблат вот такой большой, римские цифры были, двухнедельный завод был, с боем, как забренчат, дак не проспишь! Зеркало было во весь простенок в комнате, а второ было зеркало, вот так уголок отбитый, сломанный, так того не взяли (смеется). Двенадцать стульев, венские стулья и мягкие стулья, шесть тех и шесть тех. Вот так. Ну кое-что и прятали, кое-что по мелочи. Машинку спрятали, самовар спрятали. Пять самоваров забрали медных, самовары были все хорошие, почти новые, на полке вот так стояли, от вот такого до вот такого. Забрали, да продавали потом. Пришли к власти-то беспорточники, надо платить им, зарплату да всё. А покупали люди, на последние копейки да покупали. Ой, что помню было-дак, а ничего больше нету (вздыхает). И всю деревню так разрушили. Вся дере́венька рухнула.

Мама говорила отцу: «Батько, что́ будем здесь, все уезжают, поедем, говорит, куда-нибудь». А дом только построили, ему жалко дом было. Да еще бабка старая, 90 лет. Он говорит: «Никуда, говорит, я не поеду. Из своего угла никуда не поеду. А куда старую, говорит, я повезу? Растрясет дорогой». И так и осталися. А которы люди помоложе были, так они уезжали, всё бросали. Лошадь к столбу привяжут, а сами пошли (смеется)!

Отца-то нашего два раза под ружьем, под дробовкой водили в Онегу. Пешком, тогда железной дороги не было, всю дорогу пешком, 92 кило́метра. Я это помню. Я маленька бы́ла, сижу, бабка еще жива была. Мама печку топит, нужно стряпать, да подорожников испечь, что-то ему на дорогу, хлеба, магазина-то не было. Пришел… вот кто пришел… наш унежо́мский, не помню, кто пришел, мужчина. Или Антон[5], или Петр Леонтьевич, вот из этих кто-то. Пришел так, а я сижу у окошка-так, у нас там лавка така, дверь открыл, с ружьем, сел на лавку, сидит там, у порога. «Ну что, Анна Ивановна, где хозяин?» «А хозяин спит еще, отдыхат». «А что он, не знает, что ему идти надо?» «Знает, что надо идти. А надо на дорогу хлеба испекчи». «В арестантской накормят» – вот так ответил. Она говорит: «До арестантской-то надо дойти. А голодный-то не дойдет». Вот и все. Сидел и ждал, пока испекется. В Онегу привели, а чего его вызывали? Он же… Отец-то у него судостроитель, самоучкой. Теперь попробуй самоучкой, научись судно построить! А тогда строили. Где учиться-то было? Тогда не было такого. И сыновей научил. Привели туда на суд. На суд пришел, спрашивают судьи: «Ну что, подсудимый (смеется), теперь подсудимый называют-дак, где ваши чертежи?» А он: «Чертежи у меня в голове». Два раза водили все вот так вот, весной да осенью, и он все говорил: «У меня чертежи в голове». А чертежи были какие-то, я не знаю, мы рвали, он нам давал: «Рвите, ребятишка!»

Нас не принимали в колхоз-то. Потом уж все стали говорить: «Почему Иванушку не принимаете в колхоз? У него руки золотые, он такой мастер, надо в колхоз принять его». «А у него заявления нету!» А он три заявления написал. Ну, из дому нас хотели вывести. Дом-то большой. Были вредители тоже, врагов-то немало было. Все шкуру свою спасали. Ну вот. Приехала народная судья, мама так все мне объясняла. Так и сказала: «Я народная судья с Архангельска». И мама пошла туда. Рассказала все про свою жизнь, про семью, что вот так-то, так-то, ну она говорит: «Напишите заявление. Только в двух экземплярах, говорит, на двух листах напишите одно и то же. А я резолюцию положу, чтобы в колхоз приняли». Мама-то неграмотна была, никакой буквы не знала. А кто писал, я не знаю. Может быть, отец написал, а мама подписала. Судья сказала: «Вот одно отдайте, а другое у себя берегите, не показывайте, никому не давайте, храните до времени. Мало ли что, вдруг не примут, потом покажете». Ну мама так и сделала. Она хоть не учена была, но она была грамотна на счет этого-то всего-то. Ну вот, принесла [заявление] в сельсовет, в колхоз, председателю отда́ла. Не наши, не местные были председатели-то, вот и хапали, думали загрести всё, да богатеть. «Ладно, посмотрим, как колхозники. Будет собрание, дак как колхозники поставят». И под сукно сунул. Она говорит: «Колхозники давно нас зовут, а вы не принимаете». И ушла.

Недели две прошло, собрание собрали, и вдруг приходят: «Иван Филиппович, у вас недо́имка, налоги недоплочены». Мама говорит: «Как недоплочены? Нас ведь в колхоз должны принять, я заявление принесла. Народная судья подписала». Пошла в сельсовет, а там ей: «Где такое? Не знаю». «Не знаешь, где? А другое у меня вот тут в кармане!» Всё. И пошла. Вот тут они нас взяли. Пришел, сосед-то, Иван Леонтьевич, и говорит: «Иван Филиппович, вас в колхоз приня́ли, с сегодняшнего дня вы колхозники». Вот так в 32-м году мы в колхоз вступили. Дак отец лошадь запрёг, все плуги, хомуты, дровни, сани, всё-всё-всё погрузил, что надо, всю лошадинскую утварь, хомуты, да вожжи, вобрати (? – неразборчиво), всё было у нас, было даже выходное… (не может вспомнить слово) оборудование такое, наряд-то красивый (смеется). …нички́ (неразборчиво) были, мало ли там ехать куда-то, в другу деревню, на свадьбу ехать, или в гости приглашают. Вот так. …нички́ расписные были, красивые, хорошие, дуга расписная была, колокольчик на дуге такой… шарки́-шарки́, шарками такой, всё отдали в колхоз. А несколько лет прошло, ищут хомут, ищут вожжи, а нету, потеряли всё, всё раскидали. Плуг оставят в поле, пашут, пашут осенью, распрягли коня-то, снег выпал в поле. Весной поехали – где плуги-то? Вот что значит нехозяйственность-то. Вот не сам-то хозяин.

У меня теток всех раскулачили. Вот там где со станции-то ездят, дом-то вот так стоит[6], тоже наших родственников, Куколёвских, там за ним моей тетки Ульяны был дом – забрали. Другой дом, где крыши то нету, тоже теткин дом, тетки Марьи. Мужа ее, дядю Филиппа, посадили, расстреляли, дом забрали. Ну что, куда – надо ремонтировать, а ремонтировать-то не хотят никто, дом-то и разрушается, вот так вот. А у тетки Олёны дом забрали со всей утварью, там, в самом-то конце, где Миша-то Ульянов живет, там дом был в конце деревни[7]. Большой был дом, так его жалко, ой какой дом-то, как игрушечка! Всё-то было в доме. Всё забрали да разрушили. Десять лет всего попользовались, в 30-м году забрали, в 43-м на дрова распилили. У тетки Олёны сын приехал в эвакуацию, дак сама пилила. Я говорю: «Тетка Олёна, тебе не жалко? Свой-то дом пилить, собственный». «А у меня уже все очерствело», вот чего. Распилили и всё, не пользуется никто. Не умеют. Надо было ремонтировать. Там пекарня была, в том доме, и столовая. Вот какой дом-то был. Тетка Елена пришла замуж шестнадцатой ложкой[8], семьи вот какие большие были! Две русских печки стояло на кухне, две коровы было. В одной пойла́ грели, в другой хлеб пекли, пироги. Все надо было сделать, людей-то надо кормить было. Не знаю, домработницу держали или нет, это я не знаю. Тетка Елена была за дядей Гришей Куколевым, у него были братья Иван, Павел, еще две сестры, вот семьи-то какие были, матерушшие, большушшие. Теперь один, да два, да никакого.

Двухэтажных домов у нас мало было. По нашему ряду только один наш двухэтажный дом был, а потом по центру – Прохора Ульянова. Не знаю, кем он был, наверное, на́ море ходил, у нас же ловом занимались все, промышляли. Дом-то хороший был. Выгнали их, а дом продали, на дрова пилить. Это у них мама в прислугах жи́ла, от них и замуж пошла. У Прохора Ивановича было три сына: Александр, Николай, Анатолий, и две дочери, те в Кушереку замуж вышли за капитанов. А Прохора выгнали, с семьей уехал. И все дома нарушили. Кто уехал, давай дома на дрова пилить, всё нарушили, всё нарушили!

Двухэтажный дом П.И. Ульянова. Не сохранился.

Тут еще богатые дома были – Кости Варзугина, дом двухэтажный был, обшитый, дом-то хороший, новый, на сухом месте, тын-то большой был. Он умер сам, а жену выгнали, дом забрали. А по тому ряду… Куколёвых дом тут был тоже, напротив, на той стороны, двухэтажный, потом Егора Абрамовича был двухэтажный, тот отдал дом колхозу, на дрова-то хорошо пилить, сухие дрова-то, горят хорошо.

Дом обшитый напротив церкви – тоже раскулачили их. Это Егоровича. Моя тетка Ульяна выходила в этот дом замуж. Вот этот дом, куда москвичи-то ездят, этот дом Иван Алексеевич Куколев построил. Раскулачили Ивана Алексеевича. Он с женой Татьяной только-только дом построил, чухался ночами, да всяко, делал. Семья ведь. От отца-то уходили, сами по себе строились, делали. Не дали им пожить, выгнали, а дом под колхозный магазин отдали.

Дом, где Ольга Григорьевна последние годы жила – это Павла Егоровича и Екатерины Ивановны Евтюковых дом. Тоже выгнали. Не знаю, Люба-то, дочь, жива ли, нет ли, она в Ленинграде жила. Она с 18-го года, так наверное уж нету. Их пятеро, пошли пешком, взяли что при себе. И дом забрали. Хорошо дядю Пашу еще не посадили.

До колхозов у мамы 25 сарафанов было. Кофточки были, а платков было – сундук полный! Всякие платки – шерстяные, шелковые, шали были. Ну вот, сарафан распорет, в магазине-то ничего не купить было, не привозили, да и денег не было – в колхозе работали за трудодни, за палочки. Сарафан распорет, себе две юбки сошьет, а мне платье. И вот так вот жили. А платочки тоже вы́носились все. У ней еще и брошка была золотая, роза такая дутая большая была, у нас украли. Сережки тоже украли, были золотые у мамы сережки. Голубой в серединке камушек, они такие, розочкой такой, как проволочка. Украли. Дом-то не закрывался, родители на работе, мы бегаем на улице, а что, кто зашел, да ничего не закрыто. Много поворовали. Свои воровали, кто же еще, чужих не было, только свои. Жабо у мамы было, в косу втыкала, а потом сломали. Некогда и наряжаться-то было.

Мама придет с работы уставша-да, от потемок до потемок-да, на сенокос уйдет, придет со сенокоса, корову подои́т. «Ребята, подьте-ко, повертите точило. Косу буду точить». А мы с братом по очереди. Комары кусают, мошка. «Ой, мама!» «Да ладно, ладно, ничего, потерпите давайте». Вот, наше детство тако было.

Я с шести лет стала нянчить. Шестилетняя! Мама родила, брат родился, Павел был. Отца дома не было, он тоже в отъездах был, в транспорт ездили, да возили, где-то он был, не знаю, но дома не было. Она родила, я помню как она родила. Думаю, чего она примощается там, в передней комнате, отдельно от нас от всех – скамейки, доски принесла, соломы постелила. «Мама, я здесь буду тоже спать». «Ну спи, спи, ложись». Я проснулась – ребенок лежит, мама ходит (смеется). Сама родила, все сама и сделала, это уже был четвертый. Она уж знала как. Фельдшера-то не было. Врачей-то не было, куда в деревню-то, 92 кило́метра [от Онеги]. Соседка у нас одна роды принимала, но она не у всех принимала. Первого только она принимала. Помню, Валентина.. Валентин третий-то у нас был, помню она его принимала. Бабка еще жива была наша, а она и не знала ничего-дак. Она не принимала родов. Вот так.

И вот две недели прошло, приходит бригадир, была Анастасия Афанасьевна, тоже Евтюкова, и говорит: «Анна Ивановна, завтра тебе надо ехать сено возить». А зимой, 20-го января родился он. Две недели дали отдохнуть, две недели хоть. И то хорошо, что не на другой день отправили. Мама: «Вот беда-то, да как я вот ребенка-то оставлю, с кем? Бабки-то нету». А бабка как раз умерла, в 32-м году, вот в это время, она о Покрове умерла. А мама в 33-м родила, в январе. А мне 6 лет исполнилось 3-го декабря. Дак мама: «С кем ребенка-то оставить?» «У тебя девка большая!» Шесть лет – девка большая! Вот так. И оставила. А куда денешься? Попробуй не пойди, врагом сочтут, посадят. Тогда ведь такое время-то было. Ну я: «Ладно, мама, я останусь». «На кухню не ходите, я трубу закрыла, можете угореть. А сидите в передней, там тепло, в передней-то», и ушла. Ну ладно, сидим. Брат еще старший был, Федор, говорит мне: «Да ты сама там сделай, да я не буду!» – парень есть парень. А я... стол большой такой у нас был, самовар на столе, посуда, ели, пили, всё тут, чай. Надо посуду намыть, стала посуду мыть. На стуле стою-дак, шесть лет-дак, нянька! Не достать до стола было, руки не хватали. Ну вот. Мою посуду, мою, ребенок-то заревел. Брат говорит: «Ты качай!» Да чего качай, я качаю, да он ревит, качаю, да ревит. «Качай, качай!» Няньки! (смеется). А ему было семь лет, он на год меня постарше только-то всего. Я качаю: «Да ты чего не спишь-то, да спи давай!» – качаю, зыбка у нас была, трясу. Идет старушка, Варварой звали, отчество не знаю как. Тоже Варзугина бы́ла. Она просила ходила. 33-й год самый год тяжелый был, голодный, самый голодный год был. Кто даст кусок, может есть, а кто картошину. Она пришла, корзину поло́жила на лавку тут. Я кричу что-то, она зашла в переднюю-то, а я говорю: «У-у, убью, убью, убью!»

– Да ревит, не спит никак, не знаю, соску не берет.

Посмотрела. «Ну что, говорит, описался, обкакался, дак надо ведь его подмыть. Принеси таз, налей теплой воды». Мы с братом ухватом горшок двое тянем, ей дали, она намыла его. Чистые пеленки-то есть, на печке, теплые там. Подали ей, она завертела его.

Двухнедельного коровьим молоком кормили. Из рога кормили. Соску натянут, ну и кормят. Я ей да́ла всё, она: «Мой посуду теперь, мой посуду, я буду делать всё». Ну, она усыпила его, укачала, а я посуду помыла, полы подмела.

Работать не могла. Век не забуду эту Варвару, старушка хорошая была.

–У колхоза кака́ пенсия-да? У кого были молодые, дак работали, а у кого не было, дак просили. Ей после дали… не десять ли рублей? В год раз. Десять рублей давали только. Старик-то умер, а дочь куда-то уехала, я так ее дочери и не видала. Где она бы́ла ли, не было ли. Говорят, бы́ла дочь. Не Агне́ей ли звали? Она уехала в Кемь, а там может замуж вышла да и так… Неграмотные ведь, писем не писали.

Дни рождения никогда не отмечали. Не было такого.

– Новый год первый раз я праздновала в 51-м году, когда сюда в Мурманск приехала, в гостях была.

– В школе помню.. я во втором классе училась. Оказывается, средства выделяли-то в каждый год, фонд, для детей, для школьников, а сельсовет-то всё воровал, себе хапали денежки-то. Вот помню тогда учитель был, Герасимов Максим Михайлович, нету, наверное, живого уж его, он в Новый год праздник устроил. Нам надавали конфетов столько, печенья! Не только школьники приходили, мама приходила с ребятам, которые в школу еще не ходили. Брат Валентин еще не ходил, вот втроем им надавали не по одному кульку, печенья, конфет, вот такие кульки-то были, не по одному еще. А мы, школьники, кто стихотворение расскажем, или у елки пробежим, попрыгаем, поскачем, там, какие-нибудь хороводы поем, песни, и нам опять надавали. Вот такой мешок был принесённый, нам надавали бесплатно всё. Вот единственный раз, больше всё. Этот учитель потом ушел в армию, а тут война, но в войну-то я уж не училась.

Ужасное дело. Это я все помню, вот это я все помню. Помню, как церковь разоряли. Все иконы-то рвут, ломают, стеклянные-то которые, под стеклом. Топчут, ломают, деревяшки в печке жгут. А мы шли с одной старушкой нашей. Она… …нихой (неразборчиво) звали. А отчество-то я не знаю. Она еще глухая была. А я шла от своих, она тоже идет, у сестры была. «Ой, девка, пойдем-ка, посмотрим, что-то там в церкви еретики делают, дураки. Ломают, рушат всё». Мы зашли в церковь, а там один был такой, Петром звали, рвет иконы-то, бросат. В печку бросат деревянные, на дереве которые, а которые под стеклом, те ломат. А какие иконы были! Теперь собираем иконы, ходим по миру, вот пришло время-то! А какая у нас была церковь красивая! В церкви было не наглядеться. Я маленькая была, помню. Всё блестит, всё под золотом. Всё разрушили, всё.

– Что ты, дитя, делаешь-то! Ведь тебя Бог-то накажет.

– О, бабка, не накажет, клуб будет, плясать будем, танцевать!

А году не прошло, да нога заболела. А как гангрена пошла, да его в Онегу увезли, в больницу-то, там и умер. Вот и поплясал. Это же… нельзя ведь такого рушить. Приказано было клуб делать. Ну дак постройте клуб-то, сделайте, навозите леса-то, да постройте клуб для молодежи! Вот нигде… в Кушереке там не разрушили, там в музей перевезли, в Малых Корелах. В Нюхче, там заключенные сожгли, в карты проиграли, когда железную дорогу строили, еще перед войной. Вот и в карты проиграли.

Мы-то ходили еще в клуб-то, так-то, да нам много не приходилось плясать. Некогда было. В рабочих ботинках придем (смеется), танцы наши-то были.. не музыки, ничего не было. Балалайка-то бы́ла.

– Были, да. Были концерты, спектакль, постановка была. Не помню, что ставили, я не участвовала в этом. Мне некогда было, я все по лесам ходила. Лесна девка-дак (смеется).

Часовня была на Великой вараке. Там где вышка, дак тут рядом с вышкой она стояла. На ровном месте, на скале, там теперь-то все заросло уже. Красиво было в часовне-то, ой, какие иконы-то, блестят, как под золотом всё. Всё разрушили. Вот советская власть-то пришла.

Отец все скотные дворы построил, а то все коровы, лошади по частным домам стояли. Телятники, курятники, овечник был. Всё евоными руками было построено. Бот в колхоз построил, все карбаса́ делал для рыбаков. Отец-то деловой был у нас, не курил, не пил. Хозяйственный был, но строгий. Нам воли не давал (смеется).

Развалины колхозной фермы, построенной Иваном Филипповичем

Варзугиным в 1930-х гг. Фото И.М. Ульянова, 1970-е гг.

Мать в колхозе всё делала, косила, на сенокос ходила, пахала, картошку сажала, жито, всё колхозные работы были.

Ели картошку да молоко, хлеба нету, тогда по карточкам хлеб еще давали. Мясо отдавали государству – 43 килограмма каждый год отдать мяса, 8 кг масла, и картошку отдавали 120 кг государству. Ну там, хлеб если, жито – тоже в колхоз. Колхозники не получали. Начальство себе забрало, хапали, жили хорошо, а после этого что колхозники получили…

Весы большие были около коровника. Вначале они были около церкви, как только колхоз начался. А потом, когда коровники-то построили, туда и поставили весы. Вешали сено, кладовщик был там. Лошадь стоит, а дровни с сеном на весах. Гири были большие. Скалки[9] были, конечно, вывешены. Ну они были такие квадратные, деревянные.

Бывшие колхозные весы. Фото И.М. Ульянова, 1970-е гг.

Маслобойка была ручная. Вручную масло сбивали. Сепаратор был, крутили, пропускали обрат, … (неразборчиво) в один рожок бежит, а сливки в другой рожок бегут. А потом сливки накапливаются, бочка была специальная, мешали, вручную катали, всё она так хорошо сбивала. Деревянная посуда лучше сбивает масло. Вот сейчас масло не такое стало, невкусное. А там масло такое, ой, любо, собъется! Отходы-то от масла, пёхтанье, ой вкусные были!

Всё отправляли в Онегу. В магазине не продавали масло. В магазин с города привозили после масло, продавали. Сливочное. Покупали учителя, да эти, интеллигенция, они покупали. Колхозники-то не покупали.

Я-то всю жизнь на лесоза́готовки ходила. Семь годов отбу́хала. Нас отправляли, сельсовет отправлял. План-то налагался, на каждую деревню, на каждое село, а война была, мужики-то все на фронт ушли, да и женщин много ушло на фронт, все ушли, вот, а лес-то надо рубить, стройку-да надо делать, все же, стройка дак стройка и есть. Строили, да всё. Вот и пошла я, сначала на сенокосе была, от сенокоса оторвали, отправили. Ну, можно было мне-то и не идти бы, а я сама согласилась. Сено косить тяжело, а у нас коровы уже не было, корову кормить [нечем]. Председатель позвал, я говорю: «Я пойду». Сначала маму вызвал, мне 16 лет было, не имели права, несовершеннолетняя считается. Она: «Не знаю, говорит, если уж пойдет, дак дело ейное, а я отправлять ее не могу». А мне сказала: «Иди, Антон зовет тебя на лесосплав». Ну я пришла. «Согласна на лесосплав идти в Онегу?» Я говорю: «Я пойду». А пошла в чем – в галошах (смеется)! Были ботинки рабочие, большие. Не знаю, чьи они были, у кого-то оставлены были. У нас жили переселенцы, эти… лишенцы. Как сказать… с Украины когда выгоняли-то тоже, переворот-то был, советская власть начиналась, у нас жили, семья жила. И они не взяли, оставили-дак, они тяжелые были, а я взяла, там ходила, хлёпалась.

А потом после сплава пришла на лесозаготовку. Там отработала, на другую, на другой участок опять, вот так вот и ходила. На сезон отправят, зимой, и летом тоже. Зимой там шесть месяцев, или четыре месяца, вот так вот. Апрель начался, уже сезон кончается, уже лес возить никак, и из лесу не вывезешь. Лошадь-то не пойдет, ну тает уже всё-дак. Мы в апреле месяце уже домой, только успели приехать – посылают в Онегу, на лесобиржу. Туда опять, на другое место. Поработано было. Зимой мы обмороженные, всё было. Ой, теперь уже не могу ничего, всё уже. Женщины работали, да подростки, ребятишка были пятнадцатигодовы, да старики, которы никуда не гожи. На фронт нельзя. Когда война кончилась, еще долго ходили, отправляли. В 50-м году еще ходили. А потом стали людей… люди стали вербоваться, приходить работать стали. Ну я в 50-м году сюда уехала, в ноябре.

– А помните день Победы? В Унежме я нашла документ, что 9 мая 1945 года был зарезан годовалый бычок и для колхозников устроен праздник.

– Я в деревне не́ была, мне в деревне жить не давали. Я была как раз в Онеге, на 32-м заводе, вот где день Победы справляла. Бычков-то резали, сами жрали, себе-то надо! Списывали на праздники, а сами уволокут себе, руководители.

– Нет, тогда не можно было свободно уехать. А у меня был паспорт. Паспортов у нас не давали, а паспорт дали когда мы с Зоей в 49-м году пошли на ледокол, зверя бить, тюленя. А без паспортов-то нельзя, вот паспорт и получили. Я вот таким путем уехала. Надо было бы сразу уехать-то, оттуда, с парохода, в Мурманск, с Архангельска.

Я не знала, когда у меня день рождения был, пока паспорт не получила (смеется), не знала, когда роди́лась! Только тогда узнала, что 3-го декабря, а то мама все говорила, 7-го. «Мама, когда я родилась?» «Ты родилась о введенье на Кли́менте»[10]. А когда было введено на Климент, мы разве понимали? Потом папа стал: «Ты 7-го, о Клименте, о Клименте. Августинам и Катеринам». И я думала всё 7-го да 7-го. Когда паспорт получила, оказалось, я 3-го.

[1] «Ворочается» – разбирается на дрова.

[2] Дети Прохора Филипповича – Вениамин, Александр и Леонид Варзугины.

[3] Имеется в виду Анатолий Николаевич Куколев, о нем см. рассказы «Тетрадки Толи Куколева» и «Унежемский менестрель» в разделе «Были и небылицы». Мать Августы Ивановны была его родной теткой, а сама Августа, соответственно, двоюродной сестрой.

[4] Это, очевидно, местная «легенда». Когда я спросила Августу Ивановну, почему она так думает, она ответила, что так говорил ее двоюродный брат, и что артист-однофамилец внешне был очень похож на унежемского «кулака» Прохора Ульянова. На самом деле артист М.А. Ульянов (1927-2007), похоже, не имеет к Унежме никакого отношения. Он родился в Сибири и по отцу имел другую фамилию.

[5] Вероятно, имеется в виду Антон Степанович Тюрдеев (1906-1945) – сын председателя сельсовета, комсомольский активист. Позднее тоже стал председателем сельсовета и оставался им всю войну.

[6] Дом, позднее ставший колхозным магазином.

[7] В Заполье.

[8] «Шестнадцатой ложкой» – шестнадцатым членом семьи.

[9] Скалки – чаши весов.

[10] 8 декабря память священномученика Климента, папы Римского (+101 г.)

Ниже приводятся воспоминания А.И. Кондратьевой из книги «Не век жить, век вспоминать. Народная культура Поонежья и онежского Поморья» (Онега-Архангельск-Москва, ТСМ, издательство Фолиум, 2006 г. С. 40-42), дополняющие мою запись.

Электричества в деревне никогда не было. Зимой остается три человека. Живут люди сбором ягод и их продажей.

Зимой в Унежме навагу промышляли. А в невода весной ловили селедку, корюха, камбалу. Теперь все море загажено, рыба пропадает. До колхозов у многих были боты. Собирались близкие, и вместе ходили на море, на Мурман.

В семье было шесть человек. Держали коня, корову, три овцы. Выращивали для себя картошку и ячмень. Рожь не сеяли. В Архангельске закупали пряники, хлеб, сахар, вино, соль. У дедка была своя лавочка.

Дед Филипп Корнильевич Варзугин имел свое судно. С зятьевами в море ходил. Его дочь ходила на море вместе с ним. Когда судно приводили домой, оставляли в реке Унежме. Нанимали людей, которые зимой судно опешивали[1] да караулили, чтобы его льдом не унесло.

Моя мама, Анна Ивановна Варзугина, в 12 лет пошла в наемные работницы – казачихи. Ее отец утонул в 1908 году в Териберке, отправившись на промысел морского зверя. Судно было парусным, только оно отошло от причала, начался шторм, они все и утонули. Все были местные.

Мой дед строил суда, отец тоже строил. В деревне всего было 3-4 судна. У моего отца, Ивана Филипповича Варзугина, был дом, конь, корова, 5-7 овец. Отец ходил в море вместе с родственниками, и, кроме того, брал за зарплату зуйков в помощники из других семей. Судно имел свое. В нашей семье были отец, мать, бабушка, три отцовских племянника: Вениамин, Александр, Леонид, детей пять человек (трое умерло во время войны от голода).

В 1929-30 годах организовали колхоз «Великое дело». Развал деревни начался с колхоза. Священника выслали на Соловки. При колхозе скоро перестали на Мурман ходить. Осталось скотоводство да рыбная путина.

В колхоз вступили почти все сразу. Кроме нас, в колхоз долго не принимали Варзугина Максима Григорьевича. В 1930 году отец писал заявление о приеме в колхоз, но его не приняли, хотели нас выжить, т.к. зарились на дом, он у нас был хороший. Нас обложили налогом. Платить было нечем. Приезжали и описывали вещи, продавали. Потом все повторялось. Помню как при описывании вещей один даже клееночку из-под моего младшего брата выдернул, и ту описали. В 1932 году мама написала заявление в колхоз «Великое дело». Судья из Онеги положила резолюцию «принять», нас приняли. Работала в колхозе я с 1942 по 1950 год. Совсем замучили на лесозаготовках, вот и уехала.

На лесозаготовки отправляли на Анды и на лесосплав в Усть-Кожу. В день вместо денег давали 500 грамм хлеба. План перевыполнишь, еще 380 грамм добавят. Кормили мусёнкой[2], супом из щавеля и грибов.

Самых работящих выслали из колхозов, а кто-то сам убежал. Все в город кинулись на веселую жизнь.

Отец умер в 1943 году. Он лодки делал, бота, скотные дворы строил. Так его дважды в арестантскую водили в Онегу пешком. В 1931 или 1932 году председатель в 5 утра приходит с дробовиком.

Брат у отца был в Архангельске, корабли, шхуны строил. Прохор Филиппович Варзугин. Когда отец женился, брат уже умер. От брата осталось трое детей, отец воспитывал. У отца были чертежи дяди Прохора. Отец их отдал нам, мы их изорвали, когда играли.

Умер отец на работе, когда колхозный бот разбило. Чтобы новый бот построить, копали кокоры[3]. Надорвался отец. На похороны не дали ни копейки. Нас трое оставалось детей. Так мы жили, и изъедали нас всяким путем. Затуркали нас коммунисты.

Раскулачен Прохор Ульянов. Не вернулся. Имел двух сыновей, Александра и Анатолия, дочерей. Был капитаном на своем судне, из местных набирал экипаж.

Раскулачен был Акилов Федор Игнатьевич[4] – имел коня, корову, в 50-х годах ходил на море[5]. Выселили и посадили. Был в заключении на Печоре. Семья жила в Архангельске.

Раскулачен Базанов Филипп Прокопьевич. Не вернулся. По слухам – служил в белой гвардии офицером. Только построил вместе с сыновьями дом – отобрали и самого увели.

Раскулачен Куколев Григорий Алексеевич. Не вернулся. Имел в хозяйстве коня, корову, три овцы, три курицы. В моря не выходил, ходил вместе с женой Еленой[6]. Наемной силы не применял. Только построил дом, все отобрали, уехал в Мурманск, там дали 20 лет. Был на Печоре вместе с Федором Игнатьевичем Акиловым, и, по его рассказу, умер с голоду. Его взяли в 1930-32 году. Семья осталась.

Евтюков Егор Григорьевич вернулся во время Великой Отечественной войны, год пожил и умер. Не вернулся Евтюков Григорий Егорович (отец Евтюкова Егора Григорьевича). У него было свое судно, ловили рыбу. Евтюков Павел Егорович только построил новый дом, так его просто выгнали, уехал с пятью детьми.

[1] Окалывали лед вдоль бортов судна.

[2] Жидкая похлебка из муки.

[3] Кокора – корень ели, использовался для изготовления шпангоутов.

[4] Акилов Федор Игнатьевич, 1887 г. р., русский, м.р. д.Унежма, Онежский район, Северный край, м.п. п. Пиня-Из, Троицко-Печорский район, Коми АССР, трудпоселенец. Арестован 15.05.1932 г. Осужден 15.01.1933 г. «тройкой» при ПП ОГПУ Северного края по ст. 19-58-2 УК РСФСР, 58-10, 58-11 УК РСФСР на 5 лет лишения свободы. («Книга памяти. Поименный список репрессированных жителей Кольского полуострова, а также иностранных граждан, проживавших в Мурманской области». Мурманск, 1997. Примечание автора-составителя).

[5] Очевидно, ошибка в записи. В 50-х годах на море уже давно никто не ходил. Может быть, в 20-х? (Примечание автора-составителя).

[6] Елена Филипповна Куколева (ур. Варзугина) – тетка Августы Ивановны по отцу (примечание автора-составителя).