И это все о ней... (Унежма в литературе). С.В. Максимов

Сергей Васильевич Максимов (1831-1901) – писатель-этнограф XIX века – побывал в Унежме в 1856 году, во время длительного путешествия по русскому Северу, организованного Морским ведомством с целью изучения жизни и быта поморов. Результатом этого путешествия стала книга «Год на Севере», впервые изданная в 1859 году. Книга эта, разносторонне отразившая жизнь и быт поморов, их самобытный характер и богатую народную культуру, вызвала большой интерес современников и раскупалась нарасхват, сделав широко известным имя писателя. Русское Географическое общество удостоило «Год на Севере» золотой медали. Книга стала настолько популярной, что несколько раз переиздавалась в царские и советские времена.

Поражает наблюдательность и всесторонняя образованность автора, которому к моменту путешествия на Белое море было всего 25 лет. Подкупает правдивость, достоверность и узнаваемость описаний, будь то пейзажи, характеры, разговоры. В отличие от других этнографов, зачастую отражающих лишь конечные результаты наблюдений, Максимов описал процесс путешествия, подчас тягостный и утомительный, требующий от непривычного к суровым условиям человека полной выкладки душевных и физических сил. Дешевая придорожная гостиница с плесенью и клопами, томительная скука постоялых дворов, дымный чад нищих почтовых избушек в таежной глухомани, унылая тряска конных экипажей, леденящая стужа морских переходов. Мокрые сапоги, надоедливые комары и мошка, серое небо и моросящий дождь, ветер, от которого негде укрыться – помните ли вы это, туристы, геологи, путешественники? Подчас наступает момент, когда хочется крикнуть всему миру: «Всё, надоело, я больше не могу!» В такой, наверное, момент и выезжал С.В. Максимов на утлом карбасе из поморской деревни Нюхча, направляясь в сторону Унежмы. Уже который месяц он был далеко от дома...

Унежме, можно сказать, не повезло: знаменитый в будущем писатель проскочил ее, не останавливаясь, в порыве усталости и отчаяния стремясь поскорее попасть в следующий пункт маршрута – людную деревню Кушереку, где надеялся отдохнуть и восстановить силы. Как это ни странно, образы, схваченные мимоходом, на лету, без конкретной цели увидеть и запомнить, зачастую бывают особенно яркими. Так случилось и с Максимовым. Образы Унежмы, переданные короткими, но выразительными фразами, позволяют нам взглянуть сквозь время и живо представить себе, какой она была полтора столетия назад, представить в мельчайших подробностях, вплоть до картин на стенах почтовой станции.

Книга Книга Максимова написана в XIX веке и язык ее поначалу кажется несколько тяжеловесным, сквозь него продираешься, как сквозь чащу. Но скоро это проходит, и увлекательная нить путешествия захватывает читателя. Настоятельно рекомендуя книгу широкой публике, привожу здесь небольшой фрагмент о путешествии С. В. Максимова от Нюхчи до Кушереки через Унежму.

Путь от Нюхчи до Унежмы был последним карбасным путем, так сильно утомившим и опротивевшим в течение с лишком двух долгих месяцев. С Унежмы начинался иной путь и новый способ переправы, мною еще ни разу в жизни не изведанный и предполагавшийся лучшим.

Помню, когда, к неописуемому моему счастью, проширкал наш карбас своей матицей – килем – для меня в последний раз по коргам и стал на мель, я нетерпеливо бросился вперед по мелководью оставшегося до берега моря вброд. Помню, что с трудом я осилил гранитную крутую вараку, выступившую мне навстречу и до того времени закрывавшую от нас селение. Помню, что наконец осилил я щелья, переполз через все другие спопутные, перепрыгнул через все каменья и скалы и, освободившись от этих препон, бежал – бегом бежал в селение. Я не замечал, не хотел замечать, что небо задернулось тучами и сыпало крупным, хотя и редким дождем; я видел только одно – вожделенное селение Унежму – маленькое, с небольшой церковью, которая скорее часовня, чем церковь. Я ничего в этот раз не знал, что со мною будет дальше: так ли будет дурно или еще хуже. Я хотел знать и знал только одно: что меня не посадят уже в мучительный карбас и не стеснят будкой и капризами моря. Я хорошо знал, и, признаюсь, как дитя радовался тому, что привезший меня карбас пойдет отсюда назад в бесприветную Нюхчу, и что, если я не захочу сам, меня не повезут до Ворзогор прямым ближним путем, но путь этот идет опять-таки морем, опять-таки в карбасе. Нет, лучше возьму дальнейший, более поучительный путь и в первый раз в жизни попробую ехать верхом во что бы то ни стало, чем сяду опять в докучливый карбас.

– Готовы, – отвечает староста, – вещи на тележку-одноколочку положу и сам сяду, а то тебе марко будет и неловко сидеть: грязью закидает, да и коротка таратаечка, еле чемодан-то твой уложится. А вот и тебе конек. Не обессудь, коли праховый такой да неладный: сена-то ведь у нас не больно же много живет, а овсеца-то они у нас сроду не видят.

Мы ехали дальше. Я мчал во всю прыть, насколько позволяли делать то скудные силы клячи и чудная, ровная дорога куйпогой[2], то есть по песку, гладко обмытому и укатанному до подобия паркета недавно отбывшей водой. Виделись лишь калужины с водой, еще не просохшей и застоявшейся в ямах. Виделся песок, несметное множество белых червей[3], выползавших из-под этого песку на его поверхность; кое-где кучки плавнику – щепок, наметанных грудами морем; выяснился лес, черневший по берегу, речонка, выливавшаяся из этого леса, дальние селения впереди, из которых одно было самое дальнее – Ворзогоры. Назади едва поспевала за мною одноколка с чемоданом и ящиком. Я ощутил крайнее неудобство моего седла, кажется, деланного с тою преимущественно целью, чтобы терзать все, что до него касается; стремена рваные, высоко поднятые и неспособные опускаться ниже. Я мчал себе, мчал во всю немногую силу своей лошаденки, пугливой и в то же время, к полному счастью, послушной. Как бы то ни было, но только в четыре часа с небольшим я успел сделать на коне своем тридцать верст перегону до села Кушереки.

Вспоминались мне уже здесь таможенные солдаты, бродившие по улицам Унежмы, бабы, ребятишки, мужики, рассказы моего ямщика о том, что здешний народ весь уходит на Мурман, что до́ма иногда строят они суда и даже лодьи, промышляют мелких сельдей и наваг на продольники; что попадают также сиги, что хлебом пользуются они отчасти из следующего по пути селения Нименьги. Вспоминаются при этом кресты, так же, по обыкновению поморских берегов, расставленные и по улицам покинутой Унежмы. Видится, как живой, один из таких крестов под навесом, утвержденным на двух столбах. Вспоминаются бабы на полях, подсекавшие траву, перевертывая коротенькую косу-горбушу с одной стороны на другую. Вспоминаются почему-то и зачем-то картины, развешенные по стенам станционной квартиры: «Диоген с бочкой и Александр Македонский перед ним в шлеме»; «Крестьянин и разбойник» (басня); «К атаману алжирских разбойников представляют бежавшую пленницу»; «Жена вавилонская, Апокалипсис, глава седьмая-на-десять», «Дмитрий Донской»; «О богаче, дающем пир, и почему они не пришли» и прочие.

Ожидают новые впечатления, требуют внимания новые серьезные данные: перед окнами расстилается новое селение – Кушерека, людное, одно из больших и красивых сел Поморского берега. Село это строит малые суда (лодьи весьма редко). За три версты до селения по унежемской дороге в трех сараях варят соль.

[1] Текст печатается по изданию 1859 года, с современной орфографией.

[2] В Унежме чаще говорят «куйвата», слово «куйпога» больше распространено в других поморских деревнях, например в Нюхче. (Все примечания здесь и далее – составителя, если не оговаривается особо).

[3] Это наблюдение С. М. Максимова остается для меня загадкой – я никогда не видела в Унежме белых червей. Морские черви, которых копают для рыбалки, коричневого цвета и не выползают на поверхность. На куйвате видны только их многочисленные «домики» – горки отработанного песка.