И это все о ней... К.П. Гемп

Ксения Петровна Гемп, ур. Минейко (1894-1998) – человек легендарный в городе Архангельске, где она прожила почти всю свою жизнь. Архангелогородцам повезло – многие из них знали ее лично. Остальные знают ее по ее книгам, самые известные из которых – «Сказ о Беломорье» и «Словарь поморских речений».

Посмотрите на годы жизни этой замечательной женщины и не удивляйтесь, здесь нет ошибки – да, она прожила более ста лет. Родилась она в Петербурге, где ее родители, архангельские дворяне, в то время учились, отец – в Технологическом институте, мать – в консерватории. По окончании института отец, инженер-технолог (что в те годы значило гораздо больше, чем сейчас) вернулся с семьей в Архангельск, где стал крупным специалистом по изысканию и строительству морских портов на побережье Белого и Баренцева морей, и многое сделал для своего города. Семья была высоко образованной и интеллигентной, в их доме собирались ученые, исследователи, культурные деятели того времени. С детства окруженная талантливыми и творческими людьми, Ксения с серебряной медалью закончила женскую гимназию, затем педагогический класс, получив диплом домашней наставницы по русскому языку и математике. Потом поехала в Петербург и поступила на Высшие женские курсы, более известные как Бестужевские – первый и единственный в то время женский университет. Блестяще закончила историко-филологический факультет и летом 1917 года вернулась в Архангельск, где начала преподавать.

Революция резко изменила жизнь семьи. Отец погиб в 1920 году при невыясненных обстоятельствах, мать через год умерла в лагерях от тифа. Ксения продолжала преподавательскую работу, но в 1925 году оставила ее, объясняя это болезнью сына, хотя реальной причиной было, скорее всего, «неблагонадежное» происхождение.

С февраля 1925 года и до самого выхода не пенсию (1974) она проработала в области альгологии – науке по изучению водорослей. Более тридцати лет возглавляла Центральную водорослевую научно-исследовательскую лабораторию, став ведущим специалистом-альгологом и опубликовав более 70 научных работ. В годы Великой отечественной войны работала над получением пенициллина в Архангельске, организовала производство пищевых продуктов из водорослей в блокадном Ленинграде. После войны стала инициатором искусственного разведения анфельции в Белом море, на Соловецких островах, в возрасте 75 лет спускаясь с аквалангом на дно…

Волею судьбы альгология стала главным делом жизни Ксении Петровны Гемп, но она никогда не забывала свое первоначальное увлечение и в душе оставалась историком и филологом. Вместе с мужем, тоже историком, собирала древние рукописи, карты и книги, работала в архивах, вела обширную переписку с учеными из других городов. Ее научная и общественная деятельность не имела границ, только перечисление ее заняло бы несколько страниц. Член научно-методического совета областного краеведческого музея, член ученого совета областного исторического архива, лектор общества «Знание», ученый секретарь Архангельского отдела Всесоюзного географического общества, консультант художественных фильмов «Михайло Ломоносов» и «Россия молодая», и прочее, и прочее, и прочее… Она была настолько занята, что у нее, может быть, никогда не хватило бы времени написать те две книги, которые сделали ее знаменитой, если бы не несчастный случай – в 83 года она сломала ногу и впервые оказалась прикованной к своей маленькой квартирке на набережной Северной Двины, д. 100. Только тогда взялась она за расшифровку старых стенографических записей, которые вела всегда, в каждой поездке, в каждой командировке, в каждом соприкосновении с местными жителями, коренными поморами, внимательно слушая и записывая то, что считала величайшим богатством – слово поморское. Книги эти мы уже упоминали, это «Сказ о Беломорье» и «Словарь поморских речений». К какому жанру их отнести? Мемуары? Этнографические заметки? Филологический труд? Я бы, скорее, назвала их песней души, песней о том, что Ксения Петровна так любила – о ее родном Беломорье. «За этим словарем – вся моя жизнь», – писала она в предисловии. Как пример, приведу только три толкования из «Словаря» – о море, о старых временах, и о чувствах человеческих. И комментарии будут излишни.

ВЗЫГРАЛО МОРЕ – разыгрался ветер, и пошла волна, началось волнение.

• Взыграло наше море Белое. Получасу не прошло – гребни взбеливать зачали, а там и взводень встал, зашумел, запылил. Сиди на печи, помор. • Любит наше Белое себя показать. Кажись, спокойной ковшечек, а ветер зачнет силу показывать – ну где же ему отстать. Ну и взыграет. • Волнышки невелики, а обещают взыграть и поболе – ветер-то восток. • Взыграет море, но не завсе идет к шторму, а, может, и стишает к вечеру – ветер-то летний, обедник. • На берег зашло море, взыграло на всточниках, поднялось – вот-вот запылит.

ДОСЮЛЬНИЙ, ДОСЮЛЬНОЙ – прежний, давний, до нашего времени.

• В досюльны времена рыбы-то ловилось куды больше: сельдь грудно шла, семушка в каждом замете. Народу боле стало, рыбу-то и приели. Кормись ноне сайдой да мойвой. • Девку замуж отдаем, дак и придано идет все мои парчевы сарафаны и коротеньки. Они все досюльни, мне от матушки это придано. • В досюльни времена труд тяжельше был, ноне легко жизнь пошла, то и обленился народ. • Досюльни времена по памяти родительской знаем. • Когда мы пришли на Терский бережок – не знаю я, не на моей памяти, досюльны мы, испокон здесь, на Варзуге, живем. • Досюльны-то жители крепко живут, а пришлы – те еще помаются. Да обживутся. Жизнь здесь хорошая. • Досюльны привычны и к морю, и к ветру, и к морозу.

• И што оно такое – любовь? Пришла, шестнадцать мне было. Взяла за сердце. Всё я забыла, одна радость – свидеться с им. Он взял в жены другую, я – побоку. Скорехонько выдали меня в другую деревню, на другой морской бережок. Мужик у меня хороший был, работящий, неругливый. По своей любви когда и слезу пролью. Не забывается. Мне сорок шесть теперь, а всё помню. Все ласковы словечки. • Любила мужа до беспамяти. Война его взяла. Слова и руки его – всё вспоминаю, забыть не могу. Как без него выжила? Видать, для ребят. Двое их. • Бывало, сколько я выходил за ней, как она девкой была. Все у ей с форсом было (оба смеются). «Не пойду за тебя». Верность моя победу взяла. Заслал сватов – дала согласие. Ждала, небось, сватов. Любовь у нас была верная, в радость. В жизни нашей она форс свой оставила. Теперь, на старости, в уваженьи живем. Деток пятерых выростили. И от их уваженье нам. Серебряную справили двадцать тому, к золотой подходим. Трудились согласно: я – добытчик, она – по хозяйству. Обои труда не мало положили по дому – там достаток. Когда и шумели, она и зачинала (смеются).

В последние годы Ксении Гемп в ее квартире раз в неделю устраивались вечера, где собирались люди, интересующиеся историей и культурой края. Придти туда мог любой. Бывал на этих вечерах и Николай Николаевич Уткин, архитектор из Петербурга, как и я, закончивший ЛИСИ, любимый ученик нашего любимого преподавателя истории русской архитектуры Юрия Сергеевича Ушакова. Закончив институт, молодой Уткин оставил родной город и переехал в Архангельск ради прекрасных северных церквей, изучению и реставрации которых посвятил всю свою жизнь. Именно от него, будучи студенткой, я услышала в первый раз слово «Унежма», и, может быть, когда-нибудь еще напишу об этом. К Ксении Петровне его привел кто-то из знакомых. Она была уже стара и говорила с трудом, но каждый вечер, превозмогая усталость, вдохновенно рассказывала – о ее любимом русском Севере, о его древней истории, его богатой культуре, его мужественных и сильных людях, воспитанных морем.

Ксения Петровна Гемп бывала в Унежме как минимум пять раз: в 1948 г. (приблизительно), в 1953-м, 1958-м и 1961-м. Бывала она там, очевидно, в командировках – там, как и в других местах, в колхозные годы добывали водоросли. В 1958 году, в четвертое посещение нашей деревни, она записала «Сказ о взятии Рязани», приведенный в книге «Сказ о Беломорье». Имя сказительницы – Парасковия Парамоновна Ампилова.

Фамилия Ампилова – не унежомская. Здесь таится весьма любопытная загадка, и я пока не могу ее разгадать. Дело в том, что нигде – ни в одном списке избирателей унежемского сельсовета и колхозников колхоза «Великое дело», которых в старых архивных делах мне попадалось множество, не встретилась фамилия Ампилова, мало того, не встретилось даже имя Парасковия Парамоновна. Я расспрашивала о ней старых унежомов, живущих в Архангельске и Мурманске, помнящих события, годы, имена, но никто, ни один человек не мог вспомнить эту женщину. Население Унежмы в колхозные, а тем более послеколхозные годы, было не так уж велико, и с уверенностью можно сказать, что каждый там знал каждого. В чем же дело?

Анна Ивановна Кондакова, бывшая унежомка, проживающая в Архангельске, на мой вопрос высказала предположение, что фамилия Ампилова созвучна с Акилова, а Акиловы – она из распространенных унежемских фамилий, и, может быть, здесь просто имеет место ошибка. Это вполне вероятно – Ксения Гемп, по ее собственному признанию, расшифровывала запись (вероятно стенографическую), спустя 20 лет, и было ей уже за 80. Но Парасковии Парамоновны Акиловой тоже никто не помнит. В списках колхозников ее могло не быть, потому что к моменту образования колхоза (1930 г.) ей было уже за 50. Но списки избирателей? Может быть, была «лишенкой», из кулаков? Но к концу 30-х годов все «лишенцы» были либо высланы из деревни, либо восстановлены в избирательных правах. Что же тогда? Давно уже жила в городах и приезжала в деревню только на лето? Вообще никогда не жила в Унежме, и Ксения Гемп ошиблась не в фамилии, а в месте?

Как ни обидно это признавать, но похоже, не было такой женщины в Унежме, и запись «Сказа» сделана в какой-то другой деревне. Многие нюансы говорят об этом: и упоминание чужих, не унежомских, фамилий, и то, что сестра сказительницы вышла замуж в Нёноксу (с которой у Унежмы не было тесной связи), и то, что бабка ушла в Амбурский старообрядческий скит, хотя были скиты и поближе к Унежме … Мне кажется, место, где было записано сказание, тяготеет больше к Онежскому полуострову, к Летнему или Онежскому берегам, т.е. к нынешнему Приморскому району, а может, и подалее – к Мезенскому.

Но предположим все-таки, что Ксения Гемп не ошиблась, и что сказ о сокрушении Рязани действительно записан в Унежме. Что мы знаем тогда о безвестной унежемской сказительнице? Парасковья Парамоновна Ампилова (возможно, Акилова), рождением до 1878 г., а вероятно ранее.[1] Потомственная унежомка, т.к. еще бабка ее жила в Унежме. Бабка была старообрядкой и на старости лет ушла в Амбурский старообрядческий скит. У нее была книга древнего письма, которое внуки, став грамотными, разобрать не могли. Из этой книги бабушка читала им «Сказ о сокрушении Рязани» и другие истории – про Мамая, про Ивана Грозного, про Соловки.

Сама Парасковия Парамоновна славилась как хорошая певунья – песни она «в нитку вела», знала их множество, ее приглашали петь в другие деревни. Было у нее трое сыновей, все погибли в Первую мировую войну. Кто-то из детей, однако, остался в живых – у нее было несколько внуков, четверо из которых погибли во Вторую мировую войну. Осталась внучка и ее потомство, с ними-то старая женщина и жила в Унежме свои последние годы. По ее словам она – последняя из рода Ампиловых, т.к. мужчин, продолжателей фамилии, в их роду не осталось[2].

В заключении этого длинного предисловия хочу заметить, что, даже если «Сказ» записан не в Унежме, а в какой-то другой деревне, то, спустя годы, он прочно ассоциировался у Ксении Гемп именно с Унежмой (имя Парасковии Парамоновны неоднократно упоминается в связи с ней), поэтому его все равно можно считать унежемским.

А что же скажем мы про описание самой деревни, предваряющее «Сказ»? Унежма ли это, или ее таинственная сестра-близнец? Можно было бы однозначно сказать: да, это Унежма, если бы не несколько настораживающих моментов, которые я отмечу в примечаниях. Мне кажется, был у Унежмы двойник, слившийся с ней воедино в памяти Ксении Петровны… Эта загадочная деревня-близнец должна быть очень похожа – и по созвучию названий, и по облику, и по духу. Должна она быть на море, прямо на берегу, и иметь деревянную церковь (побольше унежемской), и быть почти заброшенной. Распространенными фамилиями там должны быть Ампиловы, Деревлевы, Антипины, Мякишевы, Агафеловы… Быть может, кто-то поможет разгадать эту загадку? И если такой двойник найдется, то именно там был записан «Сказ о сокрушении Разани», именно там жила сказительница Парасковия Парамоновна Ампилова, и именно там читала Ксения Гемп свой «Плач о невозвернувшихся с поля ратного».

Имена М.С. Крюковой, М.Д. Кривополеновой, их произведения давно и широко известны в стране. Но были в поморском крае удивительные сказительницы, чьи имена и творения до сих пор остаются безвестными. Об одной из них расскажу.

В августе 1958 года я четвертый раз побывала в Унежме. Это старинное село расположено на юго-западном берегу Онежского залива Белого моря, в низине дельты мелководной и каменистой реки Унежмы. Оно упоминается в документе XV века – переписи владений новгородской посадницы Марфы Борецкой, владелицы-захватчицы многих земель и промыслов Беломорья[3]. Село уже в XIX веке было большое и богатое, к XX веку в нем насчитывалось 80 дворов и 555 человек взрослого населения. Жители занимались сельским хозяйством, сравнительно с другими близлежащими селениями здесь было значительное поголовье рогатого скота, сенокосы были большие и богатые[4]. Кроме того, унежане[5], как и все поморы, промышляли в Белом и Баренцовом морях рыбу и морского зверя. Были у них своестроенные суда – поморские карбаса, пригодные для далеких плаваний, промысловое оборудование и знание своих северных морей, северных ветров. Ходили они промышлять и на Новую Землю, привозили гольца, оленью шерсть, кое-какую пушнину и гагачий пух. Оленью шерсть в прошлом широко применяли для набивки постелей и даже подушек. Из гагачьего пуха вязали на спицах узорные шали и платки. Они были мечтой каждой поморки. По наследству их передавали. До Архангельска и Питера доходила слава пуховых гагачьих шалей, вязаных унежанками. На Всемирной выставке в Париже в начале нашего века побывали они. Не уступили оренбургским. Торговое было село. Избытки промыслов везли в Онегу и Архангельск на ярмарки.

В тридцатые годы село начало помалу пустеть, в пятидесятые уже несколько домов было заколочено. При четвертом моем посещении большая часть домов стояла «без глазу и призору». Окна и двери их были забраны досками, взвозы на поветь полуразрушены. Первое впечатление: пустое, замолкшее село. Но нет, не все покинули пепелище. На крыльце трехоконного дома сидели две женщины. Я подошла к ним, поздоровались, разговорились.

– Пустовато стало у вас. Выехали в другие места или на промысле?

– Мало́й ноне у нас промысел. Пять старых мужиков на своем жительстве осталось, тут недалече рыбку кое-какую ловят. Молодежь ушла вовсе, на производства.

– Помаленьку живем, огородцы маленькие есть, картофель, репу, редьку, капусту ро́стим. Всё работа и какой-то доход. Невелик, конечно, а все же своя копейка. За хлебом карбасом либо зимой пешем в Нюхчу ходим, сухари, сушку, сахар берем. «Пензии» есть кой-какие, ягоды, грибы в Нюхче сдаем. Одна корова в селе есть.

– Радио у вас есть, газеты, письма получаете?

– Радиво нет, газетка Петровичу[6] ходит, почитать всё дает и сам объясняет суть делов, письма тоже ходят от детей, иной и деньжат посылает. А так, больше смерти ждем. Все больше старые тут. Гадаем, кто кого хоронить будет. Ругаемся промеж собой, так, не из-за чего. Дела стоющего нет, ребят нет, вот и ругаемся[7].

За деревней, на открытой поляне перед Большой Варакой (холмом), по-прежнему стоял одинокий деревянный одноглавый храм, еще более ободранный, чем десять лет назад, но все еще рослый, могучий. Его увидишь на море еще с дальних подходов к устью Унежмы. В одиночку борется он с ветрами, непогодами, но все еще стоит прочно, как укор нерадивому человеку, не отдающему должного уважения труду, таланту, творчеству самобытных зодчих, плотников, резчиков и живописцев, поставивших его в 1826 году. Строили-возводили все сельским обществом, звоны какие были навешаны знаменитые[8].

Храм, благодаря своей высоте и положению на открытом, возвышенном месте, служил неофициальным маяком. В периоды ненастья, ветров, штормов, на вышке у купола сельчане жгли сигнальный огонь, подавали весть рыбакам, застигнутым погодой на промысле. Этот огонь на храме-маяке помог спастись многим рыбакам и морякам, выбраться из слепящей вьюжной заверти, под визг и свист полуношника, под рев грозных взводней на родной бережок. Все же кто-то неизвестный при малых возможностях, но по велению совести былого «кумпанства» и по доброте душевной прикрыл кое-какие дыры на крыше, подколотил провисающие доски и навесил замок у входа. Всё какая-то охрана.

Когда-то здесь, в старинной трапезной храма, проходили собрания сельчан, они судили-рядили, решали все дела сельские, творили суд над нарушителями порядков и спокойствия села. На лужайке девицы в праздники водили хороводы, заводили песни, похваляясь ста́тью и нарядами, женихам себя казали. Парни выхвалялись силой, удалью, городки ставили, в звоны играли, на девиц поглядывали, невест себе приглядывали.

И перед, и за Варакой следы труда человека: когда-то возделанная земля для полей, луга для сенокосов. Утратила Унежма былое экономическое и историческое значение. Оставил человек когда-то с громадным трудом обжитые места. Ушел на современные рыболовные оснащенные техникой суда, на промышленные предприятия, на стройки – туда, где гул машин, где ритмично стучит сердце мотора, где радио, телевизор, библиотеки, самодеятельность, где широкая дорога вперед. Ушел в большой людный мир.

В конце села между уснувших жилищ стояла большая пятистенная рубленая изба. Охлупень с четко вырезанным коньком, крыльцо под навесом на резных столбиках, взвоз целехонек, ворота во двор прикрыты, на окнах белеют занавески. Хозяева живут здесь. Вспоминаю – в прошлые приходы живала я в этом старинном доме по нескольку дней. Здесь-то я уж всего наслушаюсь, как и прежде. Надеюсь, встречусь со старыми знакомыми. Стучу, вхожу, здороваюсь. Встречают приветливо, по-беломорски. Изба большая, чистая, красивая мощная печь. У печи хлопочет молодая женщина, ей помогает девчушка лет двенадцати. У окна на лавке сидит старая женщина с вязанием в руках. Она смотрит на меня поверх очков. «Заходи, гостьей будешь, давно никто не захаживал. Откуль тебя опять занесло, знакому стародавню? Я тебя, Ксеньюшка, сразу признала». Здоровались и ликовались мы по-хорошему, как полагается в Беломорье после долгой разлуки. Хозяйка, Парасковия Парамоновна Ампилова, познакомила меня с внучкой и двумя правнучками. Хозяин – муж внучки – был на промысле.

Десять дней прожила я в этом гостеприимном доме, сохранившем во многом старый поморский уклад. Изо дня в день шел наш разговор о том, чем живем, о близком и далеком, все еще памятном и Парасковии, и мне, но уже иной раз и странном ее внучке, и особенно правнучкам.

Началось все с песен. Правнучка начала напевать-мурлыкать какую-то современную песенку. Парасковия прервала её: «Загунь, не тешат твои песни. Нонешни песни для молодых. Толкут и толкут одни и те же слова. Завтра другу схватили, тоже толкунок, другое слово вертят-перевертывают. Сегодняшнюю уж и отставили. Ни на сердце, ни в памяти не осталась».

Парасковия вспоминала, как она девицей хаживала не только на свои унежемские хороводы, но ее приглашали и в другие деревни. Хорошо запевала она песни девичьи, в нитку вела и знала их множество. Тут вмешалась внучка: «Осьмой десяток перешла[9], а нет-нет да и запевать зачинает. Вот такова наша бабка».

Затем продолжался рассказ Парасковии Парамоновны: «Живем – не жалуемся, потому как работаем. Всё своими силами да старанием нажито. Живем сердешно, в семье ни разделу, ни шуму не бывает.

Только горе-печаль у меня про сынов и внуков. Трех сынов в перву мировую и четырех внуков в последней я утеряла. Мужиков нашего корня в семействе нет, я последняя рода Ампилова. Именной род кончился. Не одни только моего, ампиловского, корня с войны не пришли, и других корней тысячи. Какие города-села, какие народы защищали – не знаем, нам известия не давали.

Газетки читаем, школьны книжки есть. Всё не то, ни на сказывание, ни на песню не находит это. Не находит, нет. Говорят, стихи это нонешни. А по мне, так наговорено всяких слов – и всё. Или на деревню шлют плохое писание, думают, хорошего не поймут. Поймем, да еще укажем, что не так.

Нам надо навечно, и для всего нашего места, и чтоб Мезень, и Варузга, и Кандалакша признали и сказывали, как про своих. Знаю такие сказывания про город Рязань и рязанцев жителей. Не видать, не бывать нам в Рязани – где она, на Оке-Волге далеко лежит, а сказывание о ней до Белого моря дошло и на голос и на сердце легло. Сказывают про нее и в других деревнях. Старое хорошее слово мы, поморы, храним.

Прошлым летом московки на судне приходили. Писать про старое хотели. Рублевку, а то и трешку подают. Не беру. Святое это дело – помнить про старое и сказывать, что помнишь. Благодарение за сказ мой слушаю, да и сама за послух благодарением отвечаю. Ты знаешь этот наш обычай, ты нам, как своя. Московки про Рязань не писали, говорили: «Это не поморское. Нам надо северное, поморское»[10].

Про Рязань я никому прохожему не сказывала. Нельзя под смешки да разговоры о таком деле сказывать. Своим сказывала, слеза у многих была. Редко сказывала, только чтоб не запамятовать вовсе. Помру, ты сказывай, первая будешь писать мое сказывание».

(Сказывание она прерывала своими замечаниями, привожу их в скобках).

И началось необычайное, на всю остальную жизнь памятное:

«Бабушка наша кончилась тому семьдесят лет[11], в землю легла. Чтица была великая. Как жила с нами в Унежме – читала разное нам, внукам своим. Старая книга была у нее. Мы потом в школу ходили, а читать книгу ейную не умели. Надпись не та. Баушка в Амбурский скит[12] ушла доживать. Унесла книгу с собой. Отказала потом ее своей младшей дочери, котора жила в Нёноксе. Затерялась та книга, а может, кто унес, втихую прихватил. Ноне и так бывает. Интерес большой к книгам.

Слушала баушку, запомнила много, боле всего про Рязань. Страшное дело было на Рязани, то и запомнилось, не единожды слыхала, а всё дрожь брала. Такое дело было, событие на века. Не один век миновал, а народ наш, простой, поморский, всё помнит. Не я одна баушку слушала по книге. Слеза не выжималась, а всю душу дрожь брала. Что помню – скажу, мало теперь чего помню. Позабывать стала. Некому сказывать, да и восьмой десяток сама переломила. Слушай, пиши по-быстрому. Не спрашивай ничего. Сама скажу, что помню».

Парасковия сняла передник, оправила рукава и головной платок. Перекрестилась и села на скамью в передний угол. Лицо ее побледнело, глаза были прикрыты, руки теребили маленький платочек. Она волновалась. Ее волнение передалось и мне, и ее внучке.
Вдруг она как-то встрепенулась, выпрямилась, распахнула глаза, руки положила на стол. Начала сказывать.

«Не вставало еще Солнце красное над степью дальней. Толь на востоке загорелося красно пламя ниточкой. А всколыхнулися травы высокие, кабыть ветерок по им прошел. То в степи дико́й ко́ней поить на Дон-реку погнали. Погнал враг грязно́й, нечисто́й, кибиточной. Ратью конской на Рязань собирался, грабить, губить целил.

(Изб по-человечески у его не было. В кибитках жил. Дикой был враг, без понятия и жалости.)

Но не спала Рязань, тревожилась, знала-чуяла: ей перво́й врага встречать. На стольный град Москву дорогу стерегчи-берегчи ей же опять. Главная она, Рязань, надёжа и крепостна защита. Приготовила Рязань стены бревенчаты крепкие, двойные, скобами схвачены, ёжи поверху. Башни бойные высокие, завалы да засеки непроходные округ Рязанских стен и башен. Остерегли и Оку-реку, как бы враг наплывом не подобрался. Все запасы воинские всякие из складо́в-амбаро́в к стенам, башням вынесли. Крепко биться-рубиться готовились.

Не спал и Смоленск-город, крепость великая, верная. Не спал и Меценск, невелик, а смело́й городок. Не спал и Владимир белокаменный, распрекрасный, со дворцами и церквами расписными, разукрашенными.

(Прозванье города – Меценск, вроде нашей поморской Мезени. Это хороший город должон быть.

Не повидала я города Владимира, а не единожды слыхала о его благолепии. Весть о хорошем далеко идет, крепко держится. Вот так.)

Все города-братья подмогу готовили. Мечи булатные ковали, луки тугожильные гнули, стрелы летучие пером оперяли. Едовы́е запасы в мешки да в сумы заправляли.

(У нас завсегда так. С Беломорья и с Мурмана и на француза, и на германа северные-то наши полки вместях хаживали. До самого главного города француза доходили. Медали были за то и у Деревлевых, и у Антипиных, и у Мякишевых[13]. Немца тоже били в ихней столице. Стеной станет помор. Никому в подмоге не откажет. Так приучен на морском деле. Отказал бы кому в правой помочи – и домой не ходи. Родители осудят: не позорь роду поморского. Отец сына, хоть и женатого, за провинность такую может и огреть ремнем. Вот так. Не дело заветов отцовых забывать. Забыть их – своих не накопить. Мы так смотрим.)

В Рязани-городе князем стоял степенный воин. Гюрга́ прозвание егово, жена его Проксе́на, божоночка-краса. Очи синие распрекрасные, косы длинные.

(Прозвания не наши поморские. По старине, видно, прозваны. В святцах не записаны.)

Они пятерых сынов породили, взростили. Дочерью судьба обошла. Горевала мать. Матери дочь нужна беспременно. Сыну старшо́му двадцать два годка, а моло́дшему двенадцатый. Два старши́х сына уже жен поимали и внука от старшего князь Гюрга восприял. Старшего Фео́дора-сына отец отослал в татарскую о́рду подарки дарить, от находа на город Рязань откупаться. Не возвернулся сын пе́рвой, наследник отцов. Злобой татарской Феодор и еговы соратники все мукам преданы были и загублёны. Не возвернулся никто из стана ордова.

(Много народу загубил разный враг и на моей памяти. По нашим деревням поморским сколь не возвернулись с разных войн. Слез сколько пролито, сирот-то оставлено, хозяйств сколько порушено. Прошло како-то времечко – смотришь, и оправились. Нет, стоять нам века. Народ наш крепко́й. Вот так.)

И пришел час грозный, в жизни единожды встретится он. Князь Гюрга взошел на стены рязанские. Оглядеть и поверить, всё ль на местах, как воины рязанские к отпору врагу изготовились. И сказал князь Гюрга им твердое слово свое: «Стоять будем, как отцы-деды стаивали, и нам, потомству своему, стоять завещали. Тяжко будет, а ни один не забудет – Рязань мы». То слово «Рязань мы» рязанские воины все повторили.

Поставил Гюрга воинов всех по местам. Правую башню хранить приказал сыну второму. Заместо старшого Феодора сына его он поставил. Сторожить-берегчи леву сторону третьему о́тдал. Место свое взял князь у надворотной башни высокой. Башня та стерегла-берегла крепостные ворота́.

(Надворотная – самая высокая, главная башня. Вход – ворота стерегла. Видать все князю с высокого места, в середке всех. Укажет кажному его дело.)

Все рязанцы во шлема́х, в кольчуга́х. Мечем опоясаны, колчана́ми обвешаны. По леву руку лук тугожильный, а стрелы каленые, пером оперенные – у правой руки. Все изготовились встретить врага в тяжком бою.

Во двор княгиня Проксена всех жен, дочерей, матерей посклика́ла. Слетелись, как птицы вместях собрались. Костры порасклали, котлы принесли, смолу кипятили, камни калили, паклю крутили, смолили и жгли. Дымом и гарью ворого́в хотели душить. Кипящу воду, смолу, камни калены к стенам несли. Со стен на врага их молодши сыны опосля поливали, бросали.

Врага еще не видать, а идет грохоток, топот ко́ней несчислимых, дики́х. Вонь-заразу страшенную ветер несет. Враг дикой рушить, грабить идет на Рязань. Жалость не даст он ни граду преславному, ни воину хороброму, ни жительству старому-малому. Всех либо забьют, либо в плен уведут. Рязаночкам, девицам молоденьким, всех доля тяжельше, горшее. Опоганят, надругаются, охому́тят и опосля изведут. Биться рязанцам без сроку, на себя все тяготы брать, воинску доблесть беречь, славу Рязани.

Налетели, орут и крычат, свист подают. Скачут по-дикому, ко́ней вертя́т, на дыбки подымают, на вызгото́к позывают, толкают копытами бить. Лезут на стены без удержу, страху. Лезут на башни, как черные жу́ки, что в навозе живут. Крючьями стены и башни по бревнам цапляют.

Пала на Рязань черная туча великой вражеской силы. Из луков тяжелых стрелы каленые на стены, на башни рязанские она дожжом поливает. В одиночку бьется Рязань. Стрелой, каменьем, смолой и водой держит защиту.

Времечко не стоит, а бежит. Одна бьется Рязань, силы теряет. Подмоги все нету, ждут ее, не дождутся. Не дошла вовремя подмога, не поспела. Снеги сугровные, дороги не езжены, кони выбились вовсе. Пешем тяжко воины шли, ко́ней вели под уздцы. Воинскую походную справу на себе волокли. Все на подмогу спешили, силы своей не жалели. Видно, силы на месте собрали не все. Билась Рязань в одиночку.

Вдруг вскрычала княгиня, вся всколыхнулась. Несут со стены ее сына второго. Как пал тот сынок, права рука, на стену поднялся без зову четвертый, молодой, удалой, весь в отца. А было ему толь пятнадцатый год. И братнино место он занял, на отца лишь гляну́л. Дрогнуло сердце отцово – и этот мале́ц Рязани защитник.

Долго билась-рубилась Рязань в одиночку. Князь Гюрга оборону крепко держал. Круто и храбро бились рязанцы. Один за другим оборону сдавали толь смертному часу. Несут и несут со стены защитников, смерть восприявших. И средь их третий княгинин сынок. Он по левую руку бился на стенах, крепко, долго стоял. Матери многие тут потеряли деток своих, сынов молодых ненаглядных, опору свою.

По стенам точь ветер колыхнул и застонал. То князь Гюрга, стрелою пробитый, упал. Последний молодший остался княжий сынок. Светел волосом, ясен синим поглядом, нравом приветлив и весел. В матерь свою уродился, красу.

«По давней стари́не на стене у отца, – ответил старый рязанец-слепец. – Последнее смертное благословенье и меч его он примает. С ним его други в забавах, в играньях, они свово не оставили княжича».

Тяжел воинский меч, и взял его сын руками двумя. На стене городской у башни высокой он бился с друзьями отважно. Недолго стоял он, прилетела стрела и смертно ужалила меж сини глаза. Пятого сына мать отдала на защиту Рязани.

Последни защитники держат стену́. Никто не ушел, не спасался рекой. Никто не покинул Рязани.

На поруганье врагу не оставят воинов, павших в бою. К дальней стене у реки собралися матери, жены и дети погребенье копать, всех в землю класть и платом покрыть. Обычай такой стародавной.

(Завет старый – покровом крыть. Последнюю охрану человеку воздать, защиту и память. Завсегда покров хороший готовят, иные из последнего, а покроют хорошо. Прощальный это покров.)

Все в землю рядками легли, одной земли люди. На приступок княгиня взошла, до земли поклонилась всем павшим в бою, всем, землю родную хранившим. Плач свой по всем убиенным рязанцам она прокрычала: «Князь мой, сыны мои ненаглядные, рязанцы хоробрые – дети мои, смерть воинская райскую дверь вам всем отворила». Лицом распрекрасным на погребальную землю княгиня легла. Руками могильный холм обнимала, сердцем к ему припадала. Прощалась с Рязанью и жизнью своей.

«В плен не ходить мне, без Рязани, без вас мне не жить». И бросилась сердцем княгиня на меч вострый. Этот меч первым ейный муж, главный в семье, и последним сыночек меньшой на защиту Рязани вздымали.

(Невестка тоже порешила себя. Смерть от руки своей на таком деле Бог простит. Я ране свечу ставила за их всех в день поминовения всех святых. Как помянуть ноне – разве только сказыванием. Поминать их баушка наказывала. Не забываем.)

Не отбилась, не отстоялась Рязань, но врагу не сдалася на милость. Полегли все защитники на стенах, на башнях. Стены и башни, всё жилое свое рязанцы сами до смерти своей сожигали.

И встала по памяти этой народной нова Рязань, как Сирин из пёпла. И жизнь, и слава ей на веки.

От нас воздаем всем рязанцам, стоявшим в бою, благодаренье, почет и поклон наш земной».

Закончилось сказывание. Парасковия Парамоновна встала, и мы, две старые женщины, отдали друг другу земной поклон. Я благодарила за сказывание, она за слушание.

Слушание и запись сказывания «О Рязани» продолжались пять дней. Сказывание Парасковия Парамоновна начинала под вечер. На следующий день утром я зачитывала ей записанное. Она часто прерывала чтение и просила повторить только что прочитанную фразу или отдельное слово. Раздумывала. Иногда она вносила поправки в последовательность слов и ударения или говорила: «Так». Чтение продолжалось. Когда все поправки были закончены, я вновь читала записанное, перерывов уже не было. Под вечер записывался новый отрывок сказывания, на следующий день утром вечерняя запись проверялась. Так сказывала и проверяла Парасковия Парамоновна пять дней сохранившееся в ее памяти удивительное повествование о далекой не виданной ею Рязани, пережившей в XIII веке страшное татарское нашествие.

На шестой день вечером в избе собралось девять человек. Я зачитала записанное. Слушали молча и взволнованно, а затем все с поклоном благодарили Парасковию Парамоновну. Она, уставшая, платочком вытирала редкие слезы.

«Конешно, давно и не близко, а сердце лежит, свое родное».
Это было сказано в Беломорье, в старой замирающей Унежме, о Рязани, перенесшей смертные страдания и проявившей несокрушимое мужество шестьсот лет назад где-то на далекой Оке-Волге. Сказала их одна из слушательниц, старая поморка.

На следующий день после окончания сказывания Парасковия Парамоновна сказала мне: «Ну-ко, возьми свои скоры карандаши. Есть еще у меня на памяти сказывания небольшие про Мамая, про Грозного царя, про Соловки наши. Запиши. Расскажешь другим. Все память о стародавнем.

Врагу не взять русскую землю. Сама знаешь, всё отдаем за нее, всё, нам, жонкам, самое дорогое. Ты рассказывай, а то некоторые нонешие и не знают, как испокон бережем родное-заветное. Сказывания старые храним в памяти. Посчитай-ко, сколь веков помнит простой-то народ, особо поморы, что свершилось-то. Родину помним, горя́ все ейные. Много их. Горевал и народ, а не жалился. Всё надея – пройдет.

Ты не обессудь. Нитку для складного голоса утеряла я. Сказывала, как могла. В книге-то больше складу. В память так и идет из книги, а потом и на голос. Стара я стала, говорила тебе, восьмой десяток переломила. Книгу баушка читала, а мне было восемь-девять годков. Вот так».

Записала я всё, но проверить текст со сказительницей не удалось, пришлось нам расставаться – мне надо было спешить в Онегу к рейсовому пароходу. Расшифровывала, припоминала полувыцветший текст я уже в Архангельске через двадцать лет.

Ниже – текст вступления Прасковии Парамоновны и ее сказывание. В запись сказывания, в скобках, включены ее примечания.

«Сама сказала тебе про Грозного царя. Вспоминать стала – мало упомнила. Это не про Рязань. Про Рязань-то баушка еще и от себя сказывала, книгу полнила. Про Грозного она незавсе читала. Почитает, да и крест положит: «Не к ночи будь сказано, слушано, потому как царь этот – сыноубийца. Грех незамолимый на ём, хоть и царь он был». Баушка на слово смела была. Все в ответе за грехи.

Был грозен царь Иван Васильевич. Сердце жестокое, глухое от юных лет было у него. Лежало камнем сердце царево. Оно не понимало ни горестей, ни радости народа, над которым был он вознесен. В нем кровь играла, веселился он, как видел слезы горькие народные. Разумом-то он был силен и далеко глядел. Крепка была государева рука. (Так сказывали о нем, так и должно быть у царя.) Но сердце сумеречное и окаменелое сбивает разум с верного пути. Ведет оно на путь неверный, не на правду и добро, а округ да около вертит – задумал доброе, а сбился. Веселия сердечного, памятного на всю жизнь – и нет. Не было его у Грозного царя. Сам не рад, промашка ярестит его, пуще в гнев приводит. Вот он и кидался – то поклоны клал в церквах, то казнил, то миловал. Криком насылает он угрозу – устрашение округ его. То и прозван он – царь Грозный.

Все страшилися его. Жен имел он многих, но были все они с ним не в любви. Жены-то пригожие, молоденьки боялися его, и мало народилось деток у царевой семьи. Еговая вина, не тянулись сердца женины к нему, в страхе, в нежелании с ним были. (Каки уж тут зачнутся детки. Рази каки ущербны, с изъяном.)

Не век жить человеку, не век царствовать царю. Не хотел делиться царством Грозный царь, а пришлось ему приучать ко царству сына своего старшо́го. Рослый был он, молодец могутной, да слаб был сердцем, душою слаб сын-от то, царевич, первенец наследный. Страшился он, как все, Грозного Ивана. В трепете стоял он перед царем-отцом, как по спросу о Новгороде ответ ему держал. Не угоден был ответ Грозному царю. Разъярился царь, обеспамятел, поднял свой тяжелый костыль, размахнулся и ударил сына, да попал в височную кость, жизнь хранящую. И упал царевич-сын, как подкошенный, на ковры, ко престолу, ко подножью царскому. Насмерть сын убиен отцом. Убиен царем наследник царства.

Как увидел царь невинну кровь сыновью, родным отцом пролитую, не отцово сердце, а разум царский, устрашенный, тут возговорил. «Не я, не я, то костыль из рук сорвался», – кричит, стонет царь. Не сына наследного, видать, он пожалел, а устрашился Божьей кары за себя. Но всё же обымает, поднимает он царевича. Руки царевы сыновья кровь, кровь отцова, дедова, тут и обожгла. Показала кровь – он, отец, погубитель сына, государева наследника. В злобе, в гневе царском он святую заповедь порушил.

Правда-истина по земле идет и в сердце людей стучит: «Не страшится совести своей Грозный государь-отец. Не покается – держать ему ответ на последнем Суде страшном».

Припоздал он в покаянии своем. Не смывалась кровь невинная сыновья с рук отца-царя. До кончины дней очам Ивана Грозного царя блазнит. Он во снах кричал: «Не я, не я!»

(Покоя с той поры царь Грозный, видать, до смерти своей не знал. Не должон был и знать. Совести не ответил он, потому как с царя и спросу не было).

Примечания Парасковии Парамоновны – это короткие сказывания, свидетельствующие и о прочной памяти народа, и о высокой нравственности его оценок.

Уважительно и бережно должны мы относиться к народной памяти, к наследию творцов безвестных, века хранившемуся в ней. Оно всегда находит отклик в родной душе, отчее наследие, а зачастую помогает человеку на трудных путях жизни. Напоминает нам это наследие и о величии нашей Родины, и о нашем долге перед нею. Напоминает о несокрушимой верности народной родной Земле, своему краю, о готовности стоять за них.

Когда в 1958 году была я в Унежме у Парасковии Парамоновны Ампиловой, записывала от нее «Сказ о сокрушении Рязани», пожалилась она мне в одном из разговоров: «Не знаем, какие сказания, сказывания, песни складены по воинам, всем нашим поморам невозвернувшимся. Видать, ничего не написано, али писал кто, а никому на память не легло – так писал, не для нас. До нас не доведено. Обида это, все молодые они, молодость свою отдали, а говорят нам: «Погиб», – да не погиб, а на защиту Родины жизнь свою положил. Ничего не сказывают душевного. Всё веселые песни поют, больше про тех, кто на виду живой остался, – живым не в укор это я сказала. Защитники-то безотказные в землю неизвестную полегли, сами они молчат. Об их молчать – не по совести это.

Слово надо простое, правое, душевное. Оно везде пройдет и найдет сердце ожидающее. Тоску-память утешит».

При расставании она, потерявшая в первую мировую войну трех сыновей, а в Великую Отечественную четырех внуков своих, дала мне наказ написать Слово о наших воинах невозвернувшихся.

В 1961 году я вновь побывала в Унежме. Привезла на суд Парасковии Парамоновне Слово о невозвернувшихся с поля ратного – плач моря Белого.

На следующий день в ампиловскую избу собрались все старые женщины Унежмы, а их было десять. Они пришли слушать Слово, молчаливые, в лучших своих сарафанах, белых рукавах и платочках. Так же обрядилась и Парасковия Парамоновна. Она прошла в передний угол. Поприветствовала пришедших поклоном, перекрестилась и громко сказала: «Присядьте, слушать будем Слово. О наших поморах. Взяты они на войне морем и землей. Примем Слово али нет – нам скажет сердце».

Женщины слушали, молчали. Безмолвна и горюча была их слеза скупая. Когда чтение кончилось, хозяйка встала и без слов взглянула не женщин. Они помолчали, а потом разом сказали: «Да». И Парасковия подтвердила: «Вот так».

Это был для меня самый строгий суд. Суд над Словом, а не за сплетение слов.

27 солдат не вернулись с ратных полей двух войн в семьи этих вдов и осиротевших матерей. Они знали и помнили горечь утрат. Утрат близкого-родного, своей поддержки, будущих радостей.

Двадцать лет пролежало Слово в моей записной книжке, с трудом я восстановила то, что сама написала…

Памятная доска в Унежме, поставленная А.А. Евтюковым

в кон. 1980 - нач. 1990-х гг. Фото М. Огневой. Список погибших здесь далеко не полный.

Им, и сотням других, ушедших на фронт из поморских деревень,

посвящается «Слово о невозвернувшихся с поля ратного»

Бой идет, бой на земле, на море, в поднебесье. Смертный тяжкий бой. Враг напал на нас, силен и изворотлив.

Весь народ поднялся на защиту Родины своей. Вровень всем поднялись и северяне. Встали на борьбу за жизнь, за правду и свободу. Невпервой стеной стоять им. Невпервой их рука не дрогнет на прави́ле, невпервой их глаз наметит в точку цель удара, невпервой их тяжелый верный штык найдет свой путь. Беломорский край, суровый и отлеглой, закалил сыновей и дочерей своих, научил за отчий дом стоять, научил беречь, хранить жизнь привольную свою, научил плечо и руку соседа – друга верного – ценить, научил и кормщика избрать.

Не помедлив поднялися все по воинскому долгу, по заветам дедов и отцов, по зову разума и сердца своего, по призыву кормщиков своих. Бой идет. Бой кровавый долгий. Готовы северяне нести все тяготы его, нести их до конца. А где, когда, какой конец? Конец один – победный, он впереди. Держит каждый ту победу во своей руке, хранит и в памяти, и в сердце каждый ту задумку о победе. Коль придет такое дело, верные сыны и дочери жизнь свою, которая зовет и манит дальше, отдать готовы за Мать-Родину свою, за правую победу. Извечно повелося так у нас, и будет так. Напутствие сердечное им всем дала страна родная – в узелочке горсточка отеческой земли и на груди благословение материнское. Нерушимы заветы эти. Они – опора в тяготах, надежда, свет впереди. В котомочке заплечной чистая рубаха, так, на случай. Книжечка заветная там же, она не раз утешит в горький час.

Но с поля ратного, победного возвернулися не все. Огневая буря обожгла, спалила многих, а они-то, не дрогнувши, стремилися вперед к вечному концу кровавых битв, стремилися к жизни мирной, труду и счастью. Полегли бойцы отважные, кто в землю, кто на дно морское. Полегли в бою, за дело правое положили жизнь свою.

И в печали, горести великой, но не тяготит, легко лежит над ними кровью их политая земля. По вёснам, летом приветно зеленеет и цветет для них она, в осенню пору под листом багряным, памятным, отдыхать зачнет, а в зиму ее белый снег покроет, легкий, чистый. Хранит и бережет земля родная защитников своих. Оберегает море их и в спокое, и в грозе, и в шторме ином. На дне морском в тиши, на глубях темных не тревожит их каменье перекатное, не засыпают их пески.

Покой уснувшим вечный. Почет уснувшим вечный. Память вечная.

Как пришли до дому вести скорбные, запечалился весь Поморский край. Белая береза молодая обронила слезу чистую, ива старая горючи слезы пролила. Загудели, как струна на ветрах, сосны мачтовые, зашумели глухо ели темные, вересок душмяный ране времени сини ягоды сронил. Пестры цветики позакрыли чашечки свои, и трава, высокая зеленая трава, склонилась долу. Накатила туча грозовая, огневая молния рассекла ее, скрылся месяц, закатилось Солнце в огневой заре вечерней, прокатились громы, пролились дожди, простучали градины, затревожились сполохи, и пали звезды до земли, всколыхнулась она. Горе-горькое…

Застонал, рыдает взводень ярый беломорский. А с востока налетели ветры буйные, рвут они со взводней гребни пенные. И пылит, бушует горькой вестью растревоженное море, с силой бьет накат на берег, бьет об угор высокий и взлетает до вершин кекуров. В пене, с грохотом несет он слезы гневные, кровавые, слезы горя неизбывного, сердце рвущего. Тяжелы те слезы – пробивают они камень, скалы, хоронятся в них. Море Белое их льет. Это память моря вечная по воинам – защитникам своим. Каплей каменеет на век каждая соленая беломорская слеза. Памятен тот камень каждому, повидавшему его, темным пламенем горит и не меркнет он. То гранат – печали сердца камень. Трудно открывают его скалы – берегут. Берегут и те, кому открылся он.

И звенел литийный колокол. Звенел не день, не два. Звенел он скорбно и протяжно, печали полон. Звенел тот колокол, что один еще остался на деревянной старой звоннице, три века пережившей. Она-то, красота нетленная, служила верно памяти народной. По всему Беломорью слышали тот звон.

В домах и родных, и близких, и далеких память верная живет – о воинах-защитниках, о их пути отважном, тяжком и победном. Живет неизбывная, гордая матери печаль, матери, отдавшей Родине сокровище свое. Живет и память-гореванье молодой жены, осталась ей лишь песня недопетая о счастливой жизни. Живет и образ светлый воина-героя, память детская по отцу родному.

Помнят все свои утраты и не забудут их. Это нашей Родины утраты. Их не забывают и утрат не знавшие. След в след отцам идут сыны вперед. Теперь они – защита жизни, совести и правды на всей Земле. Они – опора наша верная: борцы за мир…

Прошли года. Завоевана Победа долгожданная. И звенит многоголосный хор народный, как колокол звенит. Победу славит.

Одежда помора проста и практична как по ткани, так и по покрою. «Всё сами улаживаем по-хозяйски и с умом», – сказала мне М. Агафелова[14] из Унежмы.

Был разговор в Унежме, у Парамоновны – Парасковии Парамоновны Ампиловой:

– Живущее в нас или у нас, в нашем житье-бытье.

– Живое слово – это когда вопросы задаешь, путь для своей мысли прокладываешь с помощью книг или газет или разговоров.

Я никогда не думала, что разговоры о языке будут так интересны поморам. Куда интереснее, чем в школе на уроках.

В поморской деревне услышишь: «Наше слово, мы сказали».

В 1953 году была я в Унежме. За деревней, близ берега морского, стояла там церковь, деревянная, огромная, уже почти заброшенная. Пожилая женщина серпом срезала у ее стен сильно разросшуюся траву. Разговорились. Она сетовала на то, что деревня пустеет, народ расходится, дома заколочены, церковь рушится. Старой веры люди еще собираются у одной старушки – она читает старые книги, рассказы ведет[15]. А церкву содержать некому. «О чем же рассказы ведут?» – спросила я. «Как в старину жили, крепко на своей земле и при своем деле сидели, о праведниках наших».

Женщина была старой веры. Она вспомнила об Аввакуме и его жене – Настасьице.

«Женку-то свою как жалел душевно, и лаской мужниной не обошел. Детки у ней были, женщины без их тоскуют. Она с ими терпела голод и муки. Двойна ей тягота – за деток страдание. Откуда силы брала! Напиши ты о ней в газетке какой. О матерях, дочерях пишут, а о мужней жене не пишут. Без жены мужик – сирота, семья рушится. Сколько жена на себе несет тягот! Напиши, у тебя слово наше, понятное. Мать она тоже».

[1] В 1958 году внучка говорит, что бабушка «перешла восьмой десяток», но мы знаем также, что трое ее сыновей к Первой мировой войне успели достичь призывного возраста (19-20 лет) и погибли на фронте.

[2] Если ошибка в фамилии, это еще раз говорит против Унежмы, т.к. род Акиловых продолжается в Мурманске.

[3] Этот документ мне не известен.

[4] Сенокосы в Унежме были бедными, это отмечают все ее жители. На сенокосы ходили за 10-15 верст, косили каждый клочок даже болотной травы. Сельское хозяйство тоже было развито слабо за неимением пригодных незаболоченных земель, хлеб выращивали только на свою семью, и хватало его только до весны. В отличие от соседних деревень, Унежма кормилась исключительно морскими промыслами.

[5] Вероятно, неточность. Как я уже писала в предыдущих примечаниях, жители Унежмы традиционно называли себя унежомами.

[6] Вероятно, Вениамин Петрович Евтюков, «Хозяин Унежмы».

[7] Любопытный момент – всё, что касается описания деревни на 1958 год, в точности совпадает с Унежмой. Сомнения вызывают лишь некоторые исторические детали.

[8] Это любопытно. В известных мне описях церковного имущества говорится о весе колоколов, но ничего больше. Возможно, Ксения Гемп знала об унежемских колоколах что-то такое, что теперь забылось.

[9] В 1958 году Парасковии Парамоновне должно было быть уже сильно за 80, раз трое ее сыновей погибли в Первую мировую войну.

[10] Возьмем на заметку: в 1957 году в Унежме побывали собиратели фольклора из Москвы, и где-то хранятся их записи. Что ж, это материал для будущих исследований.

[11] Т.е. приблизительно в 1888 г.

[12] Амбурский старообрядческий скит был основан на Амбурском озере (сейчас Приморский р-н Архангельской области) во второй половине XVIII века и просуществовал до 1960-х годов.

[13] Это все не унежемские фамилии. Если сказительница упоминает фамилии своих односельчан, то запись точно сделана в другой деревне.

[14] Опять не уженемская фамилия.

[15] Если речь здесь идет все-таки об Унежме, значит, там было распространено старообрядчество (вспомним также бабушку Парасковии Парамоновны Ампиловой).