И это все о ней... (Унежма в литературе). В.Е. Евтюков

В 1933 году в Ленинграде вышла очень любопытная книжка: небольшого формата сборник «Рыбный Мурман», состоящий из двух частей: «Пахари моря (старый Мурман)» и «Победители моря (новый Мурман)», с предисловием, введением и послесловием. В сборник вошли рассказы, воспоминания и даже стихи 26-ти авторов. Казалось бы, что в этом необычного? А то, что авторы эти были не профессиональными писателями и поэтами, а моряками и портовыми работниками мурманского тралового флота, «полуграмотными рыбаками», как выразился автор предисловия П. Смидович, и взялись за перо впервые. Что же побудило их к этому?

В самый разгар колхозного строительства, в завершающие годы первой пятилетки, по заданию партии и правительства из Москвы на северные окраины Советского Союза выехала литературная бригада под руководством товарища Р. Липец. В ее задачи входило ознакомление с хозяйственной жизнью района, выявление социалистических достижений, сравнение старого дореволюционного уклада с новым, советским (разумеется в пользу последнего), и отражение всего этого в ряде очерков. Журналисты, однако, были ленивыми. Вместо того, чтобы писать очерки самим, они привлекли к ним местных жителей-поморов – от рыбаков-колхозников до капитанов рыболовных траулеров. «Бригада организовала литературные кружки на тральщиках и в становищах, создала редколлегию по истории рыбных промыслов Мурмана, и для закрепления всей работы связала авторский коллектив рыбников Мурмана с центральными литературными организациями». «Надо было видеть, с какими усилиями эти часто непривычные к письменному труду люди работали над маленьким рассказом или очерком, по несколько раз его переделывая, урывая часы у своего отдыха, после многосуточной напряженной работы, между вахтами в море и сменами на берегу. Надо понять, как внимательно относились к их работе товарищи». «Первые очерки новых авторов-рыбников, собранные в этой книжке, являются большой художественной и политической ценностью»[1].

Не знаю как на счет ценности политической, но литературной, исторической, краеведческой и просто человеческой ценностью очерки эти обладают в полной мере. Через года́ и смены политического строя они донесли до нас голос обычного человека – свидетеля и очевидца событий, ушедших в невозвратное прошлое. Голос бесхитростный, образный и правдивый.

Один из очерков – «В зуях» – написан Василием Егоровичем Евтюковым, уроженцем Унежмы. Об авторе мы знаем, к сожалению, очень немного. В годы, когда создавалась книжка (1932-33), он был еще молод – 26-27 лет, и работал помощником тралмейстера рыболовного траулера № 22 «Мурманск». Мне кажется, Василий Евтюков обладал незаурядным литературными способностями – рассказ написан живо и колоритно, изобилует тонко подмеченными бытовыми деталями, выразительными поморскими словечками, образными характерами, забавными сценками-зарисовками, дающими яркую картинку повседневной жизни в далекой поморской деревне и на мурманских промыслах.

Мне неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба автора, и был ли рассказ «В зуях» единственным, написанным им, или его литературное творчество имело продолжение. О детстве же своем, проведенном в Унежме, он расскажет сам.

В страстную субботу мать подала на ужин редьку и сделала солонуху. Налила в чашку воды, положила туда соли и принялись мы эту воду хлебать. Другой еды у нас не было. После ужина из-за стола вышли голодными.

Спать в эту ночь было нельзя: надо в церковь идти. Мать дала мне опорки, и я пошел. На дворе темно, идти к церкви мимо кладбища[2]. На кладбище стоит крест, к нему прибито белое полотно, на ветре полотно полощется. Рядом с кладбищем поставлена амбарушка для покойников.

Страшно мне стало. Побежал я, только опорки хлопают. Прибежал в церковь, там мой товарищ Тимоха евангелие читает. Остальные ходят по церкви да свечки обожженные жуют. Голова Тимохи еле-еле достает до евангелия, читать ему трудно. Стал я рядом с Тимохой и смотрю, как он тянет голову кверху и на цыпочки становится. В это время в церковь зашел наш поп Володя посмотреть, что там делается. Прошел он мимо нас, а мы стоим: один читает, остальные свечки жуют. От попа Володи как от винной бочки разит. Посмотрел он на нас пьяными глазами и пошел в алтарь, а мы вон из церкви, и Тимоха с нами.

Пришел домой. Там пирожки, шанежки испечены, маслом пахнет. У меня в животе как мыши бегают. Живот весь голодный, изо рта слюну гонит. Присел я к столу. Пирожки на столе. Сидел, сидел, да раз в карман одну штуку. Мать не видит, садит в печку рыбники. Горячим пирогом жжет мне колено, вскочил я на ноги и выхожу из избы в сени. Съел пирожок, и живот у меня успокоился. Вышел на улицу, а в это время в большой колокол:

Я обрадовался: «Ну, думаю, сегодня я наемся. Пойду по знакомым сбирать булки и калачи белые». Больше году не едал белого хлеба.

Кончилась обедня. Сели мы за стол и принялся я есть булки. Каши похлебал с молоком и стал сыт. Мать поставила в угол стол, накрыла его белой скатеркой, приладила четыре свечки и положила на стол книжку «за упокой души». «Пришла богоматерь», – ребята поют, и вдруг поп Володя, вдрызг пьяный, вваливается в нашу избу. Мне смешно и ребята тоже захохотали, видя, как он запинается. Больше всех смеялся Тимоха, который ходил впереди попа и собирал для него хлеб. Рассердился поп на Тимоху:

– Это что такое? Над батюшкой смеяться? Марш от меня домой.

Испугался Тимошка попа и убежал домой. Разжаловал поп Тимоху.

Не успел поп еще кончить у нас службу, как прибежала Тимошкина мать, вдова:

– Господи Исусе! Батюшка ты милостивый, возьми ты моего Тимошку хлеба носить. А я приду тебе дров напилить. Приду, приду, вот тебе бог, приду.

– Ну ладно, возьму, только пусть он надо мной не смеется.

– Не будет, батюшка, не будет, – дитя глупое.

После нас поп с «богоматерью» пошел к Ефимке. К этому времени его так развезло, что не только петь, даже выговорить ничего не может. Стал он подниматься по лестнице на Ефимкино крыльцо, да упал и покатился обратно, только крест бренчит.

Ходил он прошлый раз масло собирать по деревне и до того напился, что и крест потерял. Потом, в другой раз, попал в яму, в которой ребятишки кошек да собак топили. Вылез оттуда, что черт, риза в грязи, креста не разберешь. Ребята принялись смеяться, а поп Володя рассердился и давай ребят по деревне гонять.

Был еще и такой случай. Ходил с крестом по деревне. Напился, по обыкновению, пьяным, напоил его Прохорович. Шел, шел Володя по порядку домов, и сел на бревна прикурить. А бревно покатилось ему на ноги и придавило их. Вытащили попа из-под бревна, молчит и сердится. Пришел он к Парфеньевне, по порядку, с молитвой, и разодрался. Побил старуху, расцарапал ей нос, будто она виновата, что ему бревном ноги отшибло.

Пришла весна. Лед понесло в море. Порядившиеся к купцам ловцы уехали на Мурман. Оставшиеся дома женщины и старики стали готовиться к ловле селедки.

Мой дядя Никон Николаевич тоже стал готовить невод. У стариков была такая примета, что невод нужно готовить, когда народился новый месяц. Однажды вечером Никон Николаевич развесил невод на сарае и хорошенько осмотрел его. В три часа ночи, когда все еще спали, он потихоньку встал, вымыл руки, и стал молиться. Полчаса на коленях стоял в углу, и сам плакал для порядка. Потом осмотрел все сетки, плавки, проверил камни и приступил к чинке невода. Два дня починял. Когда крылья починил и дошел до матицы, то опять помыл руки и стал что-то приговаривать. Поговорил, пошептал, поплевал и начал к матице какой-то узелок привязывать, вроде наперстка. Я это все подсмотрел.

Когда дядя ушел и никого не было у невода, я взглянул в матицу и увидел узелок. Развязал его, и оказалось, что в нем завязаны десять зерен жита, серебряный гривенник и щепотка золы. Старики считали, что «колдовство» помогает промыслу, и много водилось раньше разных обрядов и примет среди рыбаков.

Подул ветер-шелонник. Все заторопились к промыслу. Девки больше не играют мячиком, не гуляют на лужках – некогда, нужно ловить селедку. Ребятишки ночи не спят, ходят смотреть, как селедку ловят. Весной вода теплая, девушки сидят в лодках и ждут своей очереди метать невод. Было в обычае, чтобы взрослые ребята бросали в воду девушек. Матери и тетки не очень ругались за это.

Берег был полон бабами и ребятишками. Придет Анна Горюша на наволок. Жила она богато. Было у нее две коровы, бык, десять штук овец. Принесет шанег белых и даст бабам по куску, а бабы помогают ей за это. Сама Анна – богомольная, горой стояла за попа Володю. Вот однажды Анне ничего не попало рыбы: ни бог, ни поп Володя не помогли. В этот день на полной воде селедка не ловилась никак, и все бабы уехали промышлять на другие луды. Осталась только одна Сарка со своим товарищем Александром Зайцем, с которым она промышляла.

Сарка – настойчивая баба, что захочет, то и сделает. Сама ростом с ноготок, а голова с локоток. Жила неважно, да отважно. Была она бедная, а богатым ни в чем не корилась. С Анной всегда спорила насчет бога и попа. Та ей и шанег не давала никогда. В церковь ни Сарка, ни муж ее не ходили, и все ее называли безбожницей. В революцию ее уж «Коммунаркой» стали звать. Муж в партию вступил, и она, кажется, тоже.

Когда бабы уехали, ветер северный стал стихать. К тому времени и вода начала убывать. Сарка с товарищем закинули невод. Заяц и говорит:

– Сарка, смотри-ка, кто-то у нас в матице ходит!

– Давай, Александр, потянем скорее, это селедка подошла. Чего ты испугался-то?

Потянули, а селедки от матицы идут к берегу, о самое крыло. Потащили невод, а вытащить не могут, так много попалось рыбы – сила не берет. А селедки так и прыгают через поплавки. Сарка побежала в деревню, позвала баб, те прибежали и помогли вытащить невод. Селедки попало пятьдесят пудов – невод был маленький. Узнали о Саркиной удаче бабы, что в другие луды ездили и остались не при чем. Поохали они, поругались и пошли домой. Идут и укоряют Сарку:

– Ей, безбожнице, натреснуло, налопало селедок, а мы, как ни молили господа бога, нам все нет ничего.

А того не понимают бабы, что Сарка смекалистей их была и лучше умела промышлять.

Была у нас в селе бабка Васина, злая старуха и косая. Про нее рассказывали, что она колдовством занимается. «Поговорит, да поохает, да повздыхает, и как рукой снимет болезнь.

Любила она «святую» воду носить из церкви. Не один год «святую» воду у себя в подполье держит. «С лешаками возится», – говорили про нее бабы.

Один раз я заболел, послали меня к бабке Васине лечиться. Достала она из подполья туесок со «святой» водой, развернула платок, в который он был завернут, открыла туес, а там все загусло и мышь плавает. Я заревел :

– Не будешь пить, так иди домой. Да не болтай зря про мышь-то.

Я убежал домой и больше уж не ходил к бабке лечиться – боялся.

Весной бабка Васина тоже ловила селедку. Силы у нее было мало, старая старушонка – не может сама тащить невод. Стали мы просить ее:

– Давай, бабушка Васина, мы за тебя половим, только вечером дашь нам лодку съездить погулять.

Взрослый парень Ванька Хобот и ребятишки – Петька Монах, Андрюшка Курица, Митька Плита и я – стали выметывать бабкин невод. Невод выметали, а сами поехали гулять с гармошкой, с песнями. Покуда ездили до острова и обратно, приехали обратно к берегу, а вода уже в море ушла, невод весь забило глиной, а селедки попало пудов восемь. Выбираем мы из глины невод, а в это время идет бабка и давай нас ругать:

– Сто вам чирьев, не одна тысяча! Унеси вас леший!

Всяко выругала. Мы испугались, как бы нам чего не сделалось от бабкиной ругани. Не рады и лодке, отступились от селедки и убежали домой.

Летом мы с ребятами ездили на острова километров за двадцать – за яйцами водяной птицы.

Приехали туда, вытащили карбас на берег. Ребята разбрелись по острову, а я остался караулить карбас. Вижу, ребята наклоняются: ну, думаю, наберут яиц.

Через час идут ребята к лодке. Я спрашиваю Плиту:

– Разные. Пятнадцать гагиных, да пять клушьих.

– А, мне, Митька, дашь одно гагино, покрупнее?

– Дам. А ты мне дашь, когда я останусь караулить у карбаса?

Вслед за Плитой идут Тимоха Масло и Андрюшка Курица. Оба невеселые.

– Что с вами случилось? – спрашивает их Плита.

– Тимоха на чужие яйца прилетел, – начал жаловаться Андрюшка Курица. – Я нашел гнездо и согнал гагу с яиц. В гнезде было шесть штук.

– Нет, я первый гнездо увидал, – возражает Тимоха.

Ребята стали спорить, а мы их давай мирить. Оказалось, когда они оба побежали к гнезду, то стали друг друга отталкивать, чтобы каждому вперед схватить яйца. Тимоха толкнул Андрюшку сзади, тот упал на гнездо и раздавил все яйца.

Андрюшка Курица разозлился, схватил камень и бросил его в шапку, где у Тимошки были яйца, и все их разбил. После этого пошли ребята к карбасу, дорогой все спорили. Нам их удалось все-таки помирить.

Переехали на другой остров, подальше, так как на этом было мало яиц. Вытянули карбас сажени на три из воды на берег, привязали его веревкой за большой камень. Сами малы, а смекаем, что надо делать. Поставили греть чай. Хлеба у каждого было по куску. Часть хлеба съели с чаем, а другую оставили на дорогу.

Пошли собирать яйца. Яиц было много. Больше всего было чайкиных и гагиных. Когда сошлись вместе и сосчитали яйца, ребята спросили меня:

– Гагиных сорок шесть, да тридцать три чайкиных. Только чайкины-то, кажется, запарены все. Ребята стали надо мной смеяться:

– Ах ты, Вася Вавило, запарышей набрал. Мы тебе и не дадим чистых. Я заплакал:

– Да разве моя вина, что Митькина собака мне сегодня дорогу перебежала!

– Верно, Вася, мы это видели. Ладно уж, мы по десятку дадим тебе.

Поехали домой. Подул сильный ветер, в самую нам встречу. Мы с Митькой гребем, по два весла в руках. До берега далеко, а ветер все сильнее да сильнее. Силы у нас не стало грести. Андрюха сидит на корме с веслом вместо руля и правит.

Кое-как подъехали к берегу, только бы пристать. Привязали лодку за камень, сами мокрые, как из-под матки телята. Есть охота, а хлеба нет – весь съели. До деревни еще далеко, верст пятнадцать. Дождь идет. А мы не боимся погоды – молоды, а знаем, как наши отцы на Мурмане живут. Побегали да полежали, холодно стало лежать.

– Ребята, а ребята, давайте яйца варить, – говорит Митька Плита.

Тимоха пошел бересту собирать, а мы начали носить щепки. Развели огонь, положили яичек кругом. Положил я одно, оно лопнуло. Положил второе яйцо, опять лопнуло, да мне на рубашку. Яйцо по рубашке потекло, ребята хохочут, а я поскакиваю – тело жжет, яйцо уж горячее было. Котла нет, варить не в чем. Тимоха Масло и говорит:

– Давайте, ребята, в горячий песок их зарывать. Я слыхал от Артюхи Брюха, что через три минуты яйца в песке варятся.

Так и сделали. И действительно, вышло так, как говорил Артюха Брюхо. Тут мы обрадовались.

А в это время вода прибывала. Мы сидели за наволоком и не видели, как наш карбас стало поднимать водой и раскачивать, а потом веревка отвязалась и карбас стало относить от берега в море. Первым это заметил Андрюха Курица и заорал во все горло.

– Ребята, карбас наш в море унесло! Мы испугались, стоим на берегу и не знаем, что делать.

В это время на другом наволоке бабы селедку ловили и увидели, что чью-то лодку несет. Лизка с Феклиской сели на другой карбас и вытащили нам лодку. Поехали мы домой. Сперва родители не знали про то, как у нас лодку унесло, а на другой день Феклиска проговорилась. Бабы рады стараться, раззвонили об этом по всей деревне. От родителей нам здорово попало за лодку и мы долго на смели ездить на острова за яйцами.

Осенью мне исполнилось восемь лет и меня приняли в школу учиться[3]. Учился я хорошо, на все внимание обращал и ученьем интересовался. В тетради к ребятам не заглядывал, сам своей головой работал.

Первую зиму проучился целиком, а вторую зиму не доучился и пришлось уйти из школы. Надо было работать, иначе хлеба нет, есть нечего.

Учитель у нас был пьяница. День учит, а неделю гуляет. И прозвали его Иван Туес. На один глаз он был слеповат, а потому носил очки. Напьется он, начнет свою жену ругать да бить. Частенько валялась на полу у них посуда ломаная. Научить он нас ничему толком не мог.

Учился у нас сын судохозяина Прохора[4]. Сын-то богача, а отцу от него один позор. Как же! Беднячата хорошо учатся, а у него, богатея, сын совсем пустоголовый. Звали его Толя. Придет он в школу, подсядет к кому-нибудь на парту, угостит конфетами и давай списывать с тетради. Хоть дурак был, а хитрый. Когда у него нет конфет, ребята не дают списывать. Бежит в перемену Толя домой, глядишь – тащит полные карманы белых булок, и опять в чужие тетради лезет. Вечером Толю нигде не увидишь. Отец его никогда не отпускал с нами играть. Ходил Толя всегда в костюмчике, чисто одетый.

Прошло много лет. Как-то я встретил его в Мурманске. Идет в форме штурмана и не узнает. Я крикнул:

– Да неужели забыл? Земляк твой, Васька, вместе в школе учились. Ты еще все у меня с тетрадок сдувал. Теперь я здесь в механической мастерской работаю.

– Много вас, рабочих, – фыркнул Толя и пошел от меня к своему пароходу.

– Эх ты, бюрократ, кулацкое отродье! – крикнул я ему вслед...

На другую зиму нам дали другого учителя – Андрея Матвеевича Кучерина. Вот это был учитель. Никогда худого слова не скажет. Вечером пойдет погулять по деревне, а ребята за ним целой стаей. Зайдем все вместе в школу. Приходим мы в класс, садимся за парты, а Андрей Матвеевич начинает что-нибудь рассказывать или читать книжку. А потом с нами начнет шутить, фокусы какие-нибудь показывает. На дорогу угостит конфетами и даст нам книжки с картинками.

После революции Андрей Матвеевич служил в отделе народного образования. У нас, учеников, на всю жизнь оставил он о себе хорошую память.

На урок закона божия приходил поп Володя. Не любил я этот закон. Надо учить его наизусть. Как придет Володя и начнет спрашивать, а меня будто кто ножом по сердцу режет. Уж не на книгу нервы ходят, а на попа. Ты ему говоришь, а он тебя передразнивает, да вспоминает про Марию с Христом. Мне-то не все равно, где Мария рожала? А тут учи, только голову себе забиваешь.

Володя умел обирать жителей, особенно бедняков. Умер однажды наш школьник Арсентий. Ему было восемь лет. Поп взял с матери Арсентия за отпевание десять рублей пятьдесят копеек. Матери мальчика по бедности пришлось эти деньги по рублю да по полтиннику собирать взаймы у соседей.

У кулака Мошина умер тридцатилетний сын, так поп взял с кулака только восемь рублей, да еще снес на кладбище богатого покойника. Зато на поминках у Мошиных он здорово погулял. Глядя на все это, я еще пуще невзлюбил закон божий.

Кроме отца с матерью, в семье у нас было пять человек ребят, и самому старшему из нас было восемь лет. Жили мы бедно, день не евши, а два голодом.

Отец работал у кулака Акилова, кокоры в лесу копал да обтесывал к парусным судам. Плотник хороший был, а зарабатывал всего мешок муки в неделю. Мать с сестрой дрова пилили на суда по три рубля с кубика. Я дрова да щепки волочил от судов к берегу домой на топливо. Лошади у нас не было, коровы тоже. Домишко наш худой, ветер дует в щели.

Играют соседские дети на улице: то лыжи работают, то поползухи, то коньки; оленями играют, в баски, а мы сидим в избе, да в окошко на них поглядываем – выйти не в чем, валенок нет. Сижу я у окошка и думаю: «У Гнуса-кулака дочери в одежде хорошей, а у меня выйти не в чем».

Кулака Акилова, у которого работал отец, прозвали Гнусом за то, что он был скряга. Жена его была не лучше. Однажды в субботу вечером посылает меня отец к Акилову за деньгами:

– Сходи, Васютка, попроси хоть рублей пять. Дров, мол, привезти надо.

Пришел я к Акилову. На кухне маслом пахнет. Девки его, Лизка и Анфиска, едят конфеты. Захотелось и мне конфет, а сам Гнус говорит:

– Васька, возьмешь мою Лизку замуж? – а сам хохочет, глядя на мои лохмотья.

– Возьму, — отвечаю я, поглядывая на Лизку и на конфеты.

– Когда пойдет. Говорю это я, а самому совестно.

А хозяйка Маланья услыхала эти слова и набросилась на Гнуса:

– Эх ты, пьяница! Отдай, отдай людям деньги! Сам с чем останешься? Я тебе покажу деньги!

Гнус как будто испугался и ничего не говорит. А Гнусиха надрывается:

– Унеси тебя леший! Заверни концом и без отвороту! Я тебе все глаза выколю! Леший-то тебя не унесет! Хоть бы в лес унес куда-нибудь, мне легче было бы с девками жить, чем с тобой.

– Ну что, сынок, ничего не дал? – спрашивает меня отец.

– У Гнуса с Гнусихой сговорка такая: как деньги платить, так они ругаться начнут, и уйдешь не солоно хлебавши. Не с нами одними они так делают. А где больше зимой-то заработаешь? Вон тетка Наталья прошлую зиму порядилась у них судно опешивать. Двадцать рублей за зиму, а морозы-то какие стояли. Вся измерзла, из сил выбилась баба, а денег до сих пор не может получить.

Наша деревня Унежма стоит на самом берегу Белого моря. Когда на море бывает большой шторм, то морская вода заливается в деревню. Она попадает в колодцы и унежомы остаются без пресной воды. Кто посмекалистей да позаботливей, тот успел запастись пресной водой, а кто мышей ловил, тот без воды остался.

Дров поблизости от деревни тоже нет. Пахотной земли нет, потому нет и хлебопашества. С одной стороны мох да грязь, а с другой – вода морская.

Старики выбрали неудобное место для деревни, поселившись у самого моря. Теперь они сваливают вину на Николая чудотворца. «Здесь раньше всех поселились Захар да Кузьма. Сперва-то они жили у реки. Построили часовню, все честь честью. А в часовне поставили икону Николая чудотворца. Пришло шестое декабря. Захар да Кузьма встречают свой престольный праздник. Приходят в часовню, а Николая-то чудотворца в часовне нет, смылся, значит. Испугались Захар с Кузьмой: чем, думают, мы ему не угодили? Кабы не вышло что теперь, ведь Никола – старик сурьезный.

На другой день Кузьма поехал по берегу дрова сбирать. Заехал на наволок и видит: на сучке сухой сосны стоит их икона. Взял Кузьма икону, поворотил лошадку и давай ее кнутом настегивать.

Приехал с иконой домой и говорит: «Братец ты мой, Захарушко, Николай чудотворец на наволок ушел, к морю. Надо и нам переселяться туда». К весне Захар с Кузьмой переехали на наволок». Так рассказывали старики о переселении основателей Унежмы с реки на наволок.

Много на севере легенд и сказок о «святых», которые по своей прихоти таскали деревни с места на место, топили в море рыбаков и требовали от людей обильных приношений. На самом же деле рыбацкому населению нередко приходилось из-за промысла переносить свои поселки ближе то к морю, то к тоням, к рыбе. Так вот и унежомы. А для благочестия сказку о Николе выдумали.

Море кормит рыбаков. В самом Белом море промышляли больше селедку неводами. Кроме того, каждую весну мужики уходили на Мурманский берег промышлять треску. Дома оставались старики, женщины, да малые дети.

Начал таять лед. Мужики справляются на Мурманский берег рыбу ловить. Еще с рождества нанялись к хозяевам. Нанялся и мой отец. В пасху хозяин отца – Андрей Прохорович[5] – созвал своих рабочих на отвальный обед. Пришли корщики, наживочники, казаки, зуйки. Собрались, помолились богу, а Андрей Прохорович начал назначать жалованье. Много он не даст, жаден.

– Тебе, Савоха, даю пятьдесят рублей да пять пудов голов сырых.

«Сукин ты сын, думает Савоха, все равно головы-то у тебя гнить будут».

– А тебе, Егор, шестьдесят рублей, пять пудов пертуев, три фунта сала трескового, один пуд пшена, потому что едешь ты от меня не первый раз и знаю я тебя как работника, – обращается он к отцу.

– А тебе, Никита, всего сорок рублей, потому что не соблюдаешь хозяйских интересов: в прошлом году в Зелиницах чья-то бочка керосину целую неделю на берегу без призору провалялась, а ты прикатить ее к хозяину не догадался, небось. Так другим и досталась.

Андрей Прохорович таким образом назначил плату каждому из рыбаков, а те молча соглашались, так как все уж было забрано вперед за зиму и никуда не денешься. Закабалились рыбаки за эти гроши работать с 15 июня по 29 августа – до Ивана Постного.

Зуев – мальчиков для подсобных работ – на Мурманском промысле хозяева начинали нанимать тоже еще с зимы.

Мне было уже восемь лет[6]. Пора было подумать о заработке, и отец решил отдать меня на эту весну в зуи.

В праздник отец пошел к одному хозяину – Ивану Максимовичу.

– Не возьмешь ли, Иван Максимович, моего Васютку на лето к себе в зуи?

– Маловато, Иван Максимович. Жить ведь в грязи приходится, сколько одежды порвет, и опорки, или клумпы надо.

Долго еще отец упрашивал кулака набавить и доказывал, что пяти рублей мало, а тот все ломался и, наконец, сошлись они на семи рублях и одном пуде муки. Работать я должен с первого июня до первого сентября.

Пришла весна. Настало мне время собираться на Мурман.

Пароход пришел 20 мая. Утром в этот день наша семья встала рано. Напились чаю и пошел я по своим родным – прощаться. Старухи и старики плачут, и я тоже в слезах. Маленький я был, из-за стола не видно.

В это же утро хозяин собрался со своим семейством в церковь. Купил пятирублевую свечку для себя, а жене, сыновьям и дочкам купил свечи подешевле. Жертвуют богу и Николе чудотворцу, чтобы промысел удачный был, чтобы барыши хорошие получить. Идут они из церкви довольные, разряженные, ни на кого и смотреть не хотят.

Прихожу домой. Мать уже напекла шанег и рыбников на дорогу. Сели обедать, но никто не ест. У матери слезы ручьями бегут. Я, мореход, сижу, не ем, не знаю, что сделалось со мною: весь дрожу, горло пересохло, от горя или радости, слезы у самого так и капают.

Вышли из-за стола, сели на лавку, посидели. Потом мать встала. Поднялись остальные и начали молиться. Мать молится усердно, со слезами, а я в это время приманиваю в избу кошку Маньку. Молиться я никак не любил. Помолились и начали со мной прощаться. Когда простились, я первый вышел на улицу, за мной вся семья.

Меня в лодке перевезли на браму, которая стояла на рейде. Я со своей корзиной спустился в трюм. Еще несколько ребят, моих товарищей, тоже ехали зуями на Мурман. Духота там страшная, сердце у меня бьется. Выйду на палубу, взгляну на берег, а там стоят родные, плачут. Уйду в трюм и сам давай реветь.

Наконец, брама подошла к пароходу. Розыскал меня в трюме хозяин, развернул свою постель и говорит:

– Сюда, в постельку. Садись скорее, пока с парохода никто не смотрит.

Завернул он меня в постель, сунул в мешок и завязал его крепко над моей головой. Потом мешок на веревке потянули на палубу парохода. Головой я ударялся о железный борт, после этого она у меня долго болела, но хозяин приказал сидеть тихо, и я не только кричать – и шевелиться не смел. Подняли на палубу. Хозяин освободил меня из мешка, а сам пошел за кипятком. Потом я узнал: так хозяева возили на Мурман зуйков, чтобы не платить денег за их провоз.

Другие хозяева тоже стали вынимать из ящиков своих зуйков. Мне в мешке только руки передавило, да и голову ушибло, а ребятам в ящиках еще хуже было подниматься на борт – все бока перемяло.

Принесли хозяева кипятку. Сели мы пить чай. Всем ребятам матери на дорогу положили гостинцев. На море поднялся шторм. И страшно нам, а реветь не ревем, – боимся хозяев.

Перед проверкой билетов нас, зуйков, хозяева опять попрятали по мешкам, ящикам, под постели. В мешки с нами напихали они подушек, ковриги хлеба, старую одежду, чтобы не так заметно было. Когда проверили билеты и ревизор ушел, хозяева нас выпустили, а сами ушли пьянствовать.

Свалился я на мешки и лежу. У самого тоска на сердце, а голова от ушибов и качки болит. Так я и уснул. Проснулся я от холода, замерз весь, дрожу. Подходит ко мне Тимошка Масло, он от другого хозяина зуем шел:

– Вставай, Васька, иди, там хозяин у тебя пьяный валяется.

Сходил я, посмотрел, а он весь в блевотине лежит. Посмотрел, посмотрел на него – что с ним делать? И пошел обратно к багажу – караулить. На другой день хозяин тоже пьянствовал, а я сидел голодный, не смел без него хлеба отрезать.

По приезде на Мурманский берег зуям приказали выгрести из стана грязь, вычистить каминку. Наш стан – избушка из четырех столбиков, обитых досками. Внутри стана построены нары на четырех человек в два этажа, крошечное окно, еле пропускающее свет. Сложен маленький камин. Стол из досок вносили с улицы только во время обеда, иначе в стану и повернуться нельзя было бы. Кто мимо стана пройдет – всех в щели видно. Все лето прожили – потеть не приходилось, а рады были, лишь бы дождь не попадал. Привыкли рыбаки к таким станам, считали – «ничего, жить можно».

Когда стан привели в порядок, зуи стали греть чай, рубить дрова намелко. После чаю надо было чистить чайники, мыть посуду, обеденный стол. Зуям работы было много. Целый день на ногах. Меня послали за ивовыми прутьями – пафурами, потом за камнями для якорей к ярусу. Камни весят фунтов тридцать. Тяжело мне было таскать эти камни. Потом послали на берег посмотреть, не принесло ли дров. Взрослые рыбаки начали осматривать и править тюки. Сам хозяин осмотрел свою шняку-тройник, зимовавшую на Мурмане, и приступил к ремонту. Проконопатил ее, доски подколотил и просмолил. Когда шняка подсохла, ее спихнули в воду.

Материалы и продукты хозяин забрал в кредит под рыбу у местного купца.

В воскресенье все приезжие хозяева заказали в местной церкви молебен. Пришли все рыбаки. Приказали и зуйкам итти молиться. Хозяева стали впереди, молятся со слезами, а мы стоим позади и смеемся над ними. Иван Максимович оглянулся назад и, увидев, что мы с нашим казаком Захаром плохо молимся, рассвирепел. Когда кончился молебен, Иван Максимович сразу поймал нас с Захаром и заорал:

– Так-то вы молитесь, сукины дети! Неделю без каши сидеть будете! Небось, научитесь молиться.

После молебна хозяева устроили «новоселье» и пропьянствовали всю ночь. Когда все справили, стали ловить наживку.

Наживили яруса и пошли в море в первый раз. Идти до места лова нужно было двадцать верст. Ветер пал встречный. Пока добрались до места, наживка вся испортилась, и пришлось воротиться. Так зря и проездили.

Вернулись домой, наживили яруса свежей наживкой, взяли еще хлеба, воды и опять пошли в море. Дошли до места, где метать ярус, стали метать. Иван Максимович снял шапку и обернулся на восток:

Сам молится опять со слезами. Взрослые раз перекрестятся, усмехаются за его спиной, а меня опять смех разбирает на его слезы. Засмеялся я, а сам кричу:

– Дяденька, там кит из воды выскочил! Смешно больно, – соврал я.

Кончил хозяин молиться, бросил что-то в море, «поколдовал», помыл руки и выкинул кубас в воду. Выметали ярус. Стали на стоянку.

Шняка вся была разделена перегородками на «чердаки» – ящики для дров, пресной воды и для рыбы. Две «заборницы», на носу и на корме, сверху были покрыты настилом. В них рыбаки отдыхали и прятались от дождя. В носовой заборнице, где сквозь щели дул ветер и тянуло сквозняком, помещались мы. Лежим в рваной одежде и дрожим от холода. А у хозяина заборница на корме глухая, хоть тесно ему, да тепло. Хозяин толст очень, спустит ноги в люк, еле пропихнется, лежит и пыхтит.

Через пять часов стали тянуть ярус. Я стою, крючки глушу. Мальчишка маленький, руки мерзнут, холодно в море. Заплакал, слезы бегут. Хозяин хлестнул меня по глазам мокрой рукавицей. Я еще больше заплакал. Обидно: холодно, мокрый весь, море качает, я и так еле жив, работать трудно, да еще бьют.

Приехали с моря, привезли рыбы пудов пятьдесят. Хозяин с тяглецом стали рыбу шкерить, а казак снасть отвивать. Меня толкнули на брюгу, заставили уху варить из свежей рыбы.

Вымыл я рыбу в морской воде, положил в котел, разживил огня и стал подкладывать в камин дров. Соли положил немного, чтобы солоно не было, как в пословице говорится: «Недосол на столе, а пересол на спине». Уха закипела, я сейчас же снял с нее пену и положил в нее балки – мелко нарубленную тресковую печень. Уху варить научил меня казак.

Пока я варил, хозяин и остальные рыбаки спали в теплом стану. Когда уха сварилась, я разбудил их. Все сели обедать. Наложили полную миску крошонок. Хлеб ожирел в ухе, противно есть. К чаю Иван Максимович дал мне одну сушку:

– Ешь, Васька, хорошо будешь работать, буду давать не по одной сушке.

Сами съели по семи штук, а мне одну дали. Они едят, а я слюни глотаю.

После обеда я пошел мыть посуду и чистить чайник. Мою посуду на берегу, вдруг мне в тарелку прилетел камень, тарелка – вдребезги. Вскочил я с колен, взглянул назад и вижу: от меня бежит зуек из соседнего стана – Васька Лихой. На одном глазу у него бельмо было. Парнишка озорной. Такой уж он был – каждого зацепит. Хозяин его сильно обижал, вот Васька на всех и срывал обиду.

Увидал хозяин разбитую тарелку и давай меня ругать:

Что больше скажешь? Он вытянул меня по спине веревкой, я кувырнулся. Убежал за брюгу, сижу там и плачу. Подошел ко мне Дядя Флотский, тяглец из артели, где Васька Лихой был зуем.

А я ему не отвечаю, продолжаю плакать. Он опять ко мне пристает:

– Брось реветь, я тебе говорю! А то вот я еще тебе прибавлю. Не у мамки на печке.

Дядя Флотский всегда за дело, не за дело обижал маленьких зуев. Особенно доставалось от него Ваське Лихому. Я испугался и перестал плакать.

Сел он невдалеке от меня, спустил кальсоны и давай вшей бить. Бьет Дядя Флотский вшей и трубку курит. А Васька Лихой опять тут. С берега как пустит камень в Дядю Флотского, и попал ему в трубку. Трубка разбилась, только мундштук у того в зубах остался.

Дядя Флотский заметил Лихого, надернул кальсоны и за ним. Поймал он Ваську и давай его ремнем стегать. Так бил, что парнишка встать не мог. После этого я долго не видел, чтобы Васька кидался камнями, а потом он еще пуще озорничать начал.

Из Архангельска пришел пароход «Сосновец». Хозяин положил в шняку пять пудов рыбы и повез на пароход. Выменял на рыбу вина, да еще в пароходном буфете купил четыре бутылки. Пригласил своего брата Александра Максимовича, напились они пьяными, поговорили и раскричались. Я проснулся от шума. Хозяин наступает на брата с кулаками и кричит.

– Ты и яруса тянуть не умеешь, блевотина этакая!

– Ах ты, брюхан, Иван Максимович! – рассвирепел тот.

– А ты, вор! Помнишь, когда ездили вместе на Обозерскую, ты овес из-под носа у моей лошади украл.

– Ах ты, пузо, мать твою перемать! Черт и точка! – кричит Александр Максимович.

Схватились они драться, разбили друг другу носы, губы, расцарапали лица. Потом Иван Максимович схватил плицу[7], и как хватит по голове своего братка. Тот упал в угол у бочки и сразу же уснул. А я испугался, выскочил на улицу раздетый. Простоял с полчаса, озяб весь, вернулся в стан, а они уже оба храпят на полу.

Встали они утром поздно, оба невеселые. У Александра Максимовича на голове большая шишка, голова болит. Спрашивает он у нашего хозяина:

– Зачем мы вчера разодрались, что у нас вышло?

– А я сам не помню, – отвечает Иван Максимович. – Ну это ничего, у всех бывает. Давай-ка выпьем, опохмелимся.

Выпили бутылку и пошли в колонию. А мы с казаком напились чаю и принялись за работу. Он пошел на берег снасти править, а я дрова рубить.

Приходит домой хозяин из колонии ночью, опять вдрызг пьяный. Идет не один, ведет гостей, кричит мне:

– Парнишка! Грей чай! Вари обед! Жарь оладьи! Живо!

Я давай бегать. Ушат с водой стоит на берегу. Принести его некому – я не могу один, мне не под силу. Я котелком начал воду носить с берега, из ушата. Прибежал обратно, и только стал на каминку чайник ставить, а хозяин мне дал подзатыльник. У меня из рук выпал чайник и вылился на каминку. Я заплакал, пошел из стана. Своих никого нет, заступиться некому, и сказать некому.

Слышу я – в стану началась драка. Не разберешь, кто кого бьет. Все становище в тот раз перепилось. Бегают по берегу один за другим, кто с коромыслом, кто с палтухом[8], кто с рожнем, кричат, матерятся.

А Дядя Флотский схватил багорок и гоняется за моим хозяином. Иван Максимович брюхо хорошее наел, бежать тяжело, задохнулся, испугался. Захватил голову руками, бежит к своему стану и орет:

На другой день после побоища ловили наживку. Покуда делили ее на семь посуд, мы с казаком Захаром приготовили снасть и ящики для наживленного яруса.

Захар, семнадцатилетний парень из соседней с нами деревни, был хороший работник, но характером тихий и хозяин его совсем съел. Другие казаки обижали зуйков, а Захар меня никогда не обижал, а иногда даже помогал мне, если я не справлялся со своей работой. А у зуйков работы было столько, что и взрослому бы хватило досыта.

Захар принес уды, нож для правки снасти, и мы начали наживлять тюки. На каждый крючок надевали по мойвине – маленькой рыбке. Когда мы с Захаром наживили весь ярус и сложили его в ящики, рыбаки взяли эти ящики и стали носить их в шняку. Захар принес в шняку чайник, а я тяглые суконные рукавицы. Когда рыбаки сели в шняку, я отдал поводок – веревку, на которой была привязана к камню шняка. Хозяин поднял якорь из воды, весельщик развязал парус, а казак взял шест и стал отталкивать шняку дальше от берега, на глубокое место.

На этот раз они ушли в море без меня. Я остался один, сам себе хозяином. Пришел я в стан, согрел чаю, сижу и пью; никто меня не торопит. В это время заходит ко мне в гости Тимоха Масло со стариком Ванькой Слепком.

Старик Слепко – нищий. Ходит он по колонии, собирает шаньги, булки. В этот раз он много насобирал, целую корзину. Тимоха Масло водил по колонии слепого старика. Тимоха был спец по этой части, еще для попа с «богоматерью» собирал. Он сегодня был свободен. Его, как и меня, не взяли в море.

Зашел Слепко в сени, поставил корзину с добычей в угол за бочку, а сам заходит в стан. Помолился богу и спрашивает:

– Дозволь мне у тебя, Васенька, чаю напиться.

– Садись, дедушка, пей на здоровье. Мне не жаль.

– Спасибо, батюшка. Вот только сейчас шаньги принесу, – и пошел в сени за корзиной.

Пока он со мной разговаривал, Тимоха у него из корзины все белые шаньги повыбрал, сложил их к себе в подол, сел в другой угол сеней, спрятался за бочку и ест.

Слепко нашел корзину и стал в ней шарить. Белые шаньги мягкие, а тут мягких шанег ни одной не попадается.

А Тимоха сидит, посмеивается да ест. Слепко постоял, постоял да и говорит:

– Ах ты ворина! Вот ворина! – и давай он по бочкам батогом колотить. – Ах ты, Масло! Где ты, ворина? Я тебе, анафема, все зубы выколочу.

Тимоха выскочил из-за бочки, и бежать по улице. Слепко за ним. Бежит Слепко, а сам щупает дорогу палкой. Бежал, бежал да споткнулся, покатился на брюхе под гору. Угодил прямо в салалай – место, куда отбросы рыбьи выкидывают, барду из салотопок и помои сливают. Встал он на ноги, а жир по рубахе и штанам так и течет, и куча червей в брюки под ремень набилась, Прибежал я к нему, очистил с него червей, омыл кровь с носа. Жалко мне его стало. Свел я его в свой стан, и старик Слепко положил свою корзину в изголовье, лег спать, лежит и плачет.

Зуев иногда посылали на «птичий базар» за яйцами. Птичий базар – скала, часто неприступная, где морские птицы вьют себе гнезда и выводят птенцов. Чтобы достать яйца, иногда приходится спускаться по веревке. Висишь на большой высоте над морем или скалами, и так страшно, а тут еще птицы вокруг тебя вьются, защищают свои гнезда.

Не всякого зуя пошлешь на «птичий базар». Чтобы проверить, кто годен, кто нет, а больше для озорства, проделывали с зуями-первогодками такие штуки. Залезет один из рыбаков на стан с веревкой, бросит конец ее на землю, а к этому концу привязывают зуя. Народу смотреть соберется много. Зуй отбивается, а его тащат кверху. Другой рыбак залезет на стан с ведром рыбных помоев. А зуй об этом ничего не знает. Когда подтянут его наверх, то неожиданно обольют помоями. Если зуй не сильно испугался, то сверху кричат:

Подходит вечер. Зуи поднимаются на гору и смотрят в море, не идут ли с промысла хозяева. Вот показались рыбацкие суда, и зуи становятся невеселыми.

У каждого зуя брюхо да сердце болит – наживлять неохота.

Сидит, сидит зуй за ящиком, с мойвой в руках, наживляет. Холодно, иззябнет весь, посинеет и заплачет.

– Чего, парнишка, плачешь? – спрашивает хозяин.

– Да давеча, когда стоял на бугре, вас ждал, – скоро ли приедете с наживкой.

Видит хозяин, что зуй захворать может, простудившись, потом возись с больным, и скажет:

И бежит зуй в теплый стан со всех ног, боится, чтобы хозяин не раздумал и не вернул обратно. В камине горят дрова, у огня тепло. Отогреется зуй, слышно: песни поет, веселехонек.

Сидит зуй, наживляет перед утром, солнце поднимается кверху. И у взрослого от дремоты из рук уда или мойва выпадает, что же с восьмилетнего спрашивать. А чуть зуй вздремнет – от хозяина получает подзатыльник. Когда наживляют – торопятся, чтобы впереди всех выехать в море. Измучится за ночь парнишка, поставит чайник, а сам заснет. А с улицы кричат:

А зуй обрадовался теплу и спит, как убитый. Заходят в стан, а чайник уже вскипел. Тут добрый рыбак сам чай заварит, а позлей – начнет зуя пинать. Соскочит он и не знает со сна, за что схватиться.

Рано поутру проводят зуи хозяев с рыбаками в море, постоят на бугре, посмотрят им вслед, кабы не вернулись, и давай в бабки играть. Сами оборванные, кто в опорках, кто босиком. У другого в руке чуть не полковриги хлеба. Зуй всегда голоден. Некогда в стану поесть, играть надо, пока хозяева не приехали. Хитер зуй. Не зря пословица говорится, что «мал, да удал».

Рыбу скупали местные фактористы и приезжие скупщики. Сдаст хозяин рыбу, а скупщик его угостит маленько. Захочется хозяину побольше выпить. Достанет вина, и опять напьются рыбаки. Если не хватит, пойдут искать, добавят. Песни поют, заспорят, подерутся и спать лягут на солнце. Погода хорошая, на промысел пора ехать, а рыбаки пьяные валяются. Зуи веселехоньки бегают – наживлять не надо.

Один раз Тимоху Масло хозяин взял в море погудало[9] волочить. Тимоха блевать начал, и пока в море ездили, все блевал. Надо тянуть ярус, посадили Тимошку в руль погудало дергать. Хозяин ему кричит:

– К нам тяни поскорее! Видишь, ярус под бортом.

А Тимошка свесил голову за борт, тошнит его – до руля ли тут.

Тогда хозяин осерчал, схватил пертуя, рыбину такую, и – раз Тимошку пертуем в спину, а парнишка так ослаб, что не может поднять головы из-за борта, одной зеленью рвет. Хозяин на него кричит, а Тимошка и не слышит, совсем из сил выбился. Пока шли с моря домой, Тимошка лежал, как мертвый. Приехали, выпустили его на брюгу, а он идет, как пьяный, да спотыкается.

Наживка перестала ловиться. Хозяин приказал червя копать. Дали мне червеницу, вроде вил маленьких, и пошли всей артелью на куйвоту. Это пологий берег песчаный, с которого во время отлива уходит вода. Пришли на куйвоту, начали копать песок. Копнул я раз – ничего нет, второй копнул – тоже нет. Стал смотреть, как старые рыбаки копают. Казак Захар опять помог мне:

– Вот видишь, Вася, кучки на песке. Под этими кучками черви находятся. Тут ты и копай.

Копнул я червеницей песок и нашел трех толстых красных червей. Раньше я их никогда не видел. Обрадовался я своей удаче и давай копать, торопиться, чтобы от стариков не отстать. Как я ни старался, а накопал только на один тюк, на полтораста крючков, а старые рыбаки на шесть-семь тюков каждый.

Начался прилив, вода заприбыла и полезла на берег. Пора кончать работу.

– Эй, парнишка, беги-ка домой скорей, грей чай, пока мы идем! – крикнул мне хозяин.

Я побежал. А бежать-то пять верст надо. Скинул пиджачишко, шапченку, сапоги и давай прискакивать. Бегу, а сам боюсь – «солдаты» (черные чайки) низко над головой летают. Птицы злые, хищные, зазеваешься – того и гляди в голову клюнут.

Пришли рыбаки с куйвоты, у меня чай готов, даже налит в чашки. Напились мы чаю и поехали в море. Выметали ярус. Ветер усиливался все больше и больше, и пошел дождь. Посуда наша малая. Волна большая, как щепку ее бросает. Кое-как вытянули ярус. Рыбы попало много. Шторм стал еще сильнее, вместо своего становища угадали верст за сто. Пришли в пустую Веселкину губу. Жилья никакого нет, приютиться негде, сидишь весь мокрый. Дрова сырые, не горят. Шторм стал стихать, пала поветерь, поехали в свое становище. Пришли в становище ночью, мокрые, замерзли, дрожим. Затопили камин – ветер дым обратно гонит, в стане дышать нельзя – горько от дыма. От мокрой одежды пар идет. Я присунулся к камину и греюсь. Согрелся немного и задремал.

– Парнишка, иди дров сухих наколи! – закричал мне хозяин.

Пришлось мне идти на холод. Взял топор и давай дрова рубить. Ночь морозная, гвозди побелели от инея. Дело к осени идет. Я рублю дрова, а сам еле на ногах держусь, топор из рук вываливается, спать хочется. Ослаб за лето. Пищу хозяин сам ест хорошую, а нам только хлеб покупает да рыбу дает, какая помельче и подешевле. Рыбак хоть в шторм отдохнет, а зую и в шторм, и в хорошую погоду работы хватало, и так все лето.

Принес я дрова в стан, а у меня еще посуда стоит немытая. Рыбаки уже повалились спать. Мне спать тоже охота, но не смею. И принялся я посуду мыть.

А утром хозяин заставил меня варить квас. Я вымыл боченок и начинаю квас делать. Стараюсь, чтобы квас хороший вышел. Если квас будет плохой, то хозяин, того и гляди, возьмет решето, поставит меня у стана и процедит квас на мою голову. Я слыхал об этом порядке. Как начну варить квас, так сам не свой делаюсь.

Так в работе проходило у зуйка время, иной раз сутками не спишь. Хозяин не спит и мне не дает. Хозяин-то к себе в карман гнетет, а у меня последние силы выматываются.

К концу лета Захар не стерпел, убежал от хозяина. На другой день хозяин послал тяглеца разыскивать Захара. Тот нашел его в другом становище и привел обратно. Иван Максимович, много не разговаривая, схватил Захара за ногу, сдернул сапоги и выгнал из стана. Казак заплакал, пошел босиком по каменистой дороге, куда глаза глядят, босой и голодный.

Наступила осень. Ночи начали сереть и с каждым днем делались все длиннее и длиннее. Нам, зуям, эта жизнь надоела. Недолго – а тошно. Три-четыре месяца не за один год покажутся. Глаза ни на что не глядят. Живем в грязи, холодно, одежда рваная. В стану блохи скачут. В рубахах вошь кипит. Когда работаешь или с ребятами играешь, так еще ничего, а как остановишься, то сразу почувствуешь, что вошь поджигает. Бежишь на бугор, присядешь за камень и давай вшей ломить. Не бьешь, не ломишь, а прямо метешь прочь с рубашки.

Бьем один раз с Васькой Лихим вшей, а он приговаривает:

– Это не вши, а вот вши – с головы катятся, да драться схватятся. Вот это вши!

– Вот у мужиков, у тех вшей меньше. Они как выедут в море, так начинают вшей бить.

Нам хозяева, когда уезжают в море, тоже прикажут:

– Ищите, зуи, вшей. Нарубите дров, наносите воды. На улице долго не бегайте. Когда всех вшей выбьете, ложитесь спать, голову вычешите хорошенько, руки вымойте получше.

А как они уехали, так зуй про все забыл: спешит наиграться, пока хозяев нет. На руках у него грязи – втолстую. Пиджачишко порвет, весь в лохмотьях ходит.

Когда с моря приедешь, особенно в дождь, одежда сырая, почти мокрая. Сушить негде. Волей-неволей приходится в мокром спать ложиться.

В баню ходили один раз в месяц. Баню нужно топить своими дровами, и платить три рубля. Колонисты стараются на приезжих нажиться, а хозяева скупые, денег жалеют.

У зуев руки молодые, к холоду не привычные, а наживлять приходится ночами, на холоду. Поколет зуй руки о крючки, руки грязные, еще больше разболятся. Наживляют зуи да морщатся, рот косят от боли. Слезы нет-нет да и хлоп на руку.

Время подходит домой ехать. Дожили до Ивана Постного, 29 августа. Надо домой уходить с Мурмана; зуи повеселели. Поют, кричат, ругаются, бегают, а некоторые заберутся за стан да покуривают табачок.

Степка Кана не боится, даром, что ему всего восемь лет. Взял отцовскую трубку и курит, а батька его тут же стоит да посмеивается, глядя на Степку.

Хозяин стал собираться домой на шняке. Положил в судно рыбу, головы сухие, тресковое сало, соли мешок, хлеб для себя, и послал домой телеграмму жене: «Иду».

Меня с другими зуями отправили домой на пароходе. Домой ехать четыре дня. Зуи на палубе держатся кучкой, как стая воробьев.

Зуи гордятся, что заработали по несколько рублей за лето. А мне хозяин вместо семи рублей заплатил только четыре.

– Три рубля я тебе посчитаю, что ты кашу хлебал лето, – сказал он.

А с отцом раньше порядился, что я буду все готовое есть. Ничем не брезговал хозяин, лишь бы выколотить деньгу.

Радуются зуи, что едут к мамкам домой. Осмелели, как мышата шныряют по пароходу, во все уголки заберутся, им все интересно. Заглянут к матросам в кубрик, а те их гонят:

– Пошли, пошли отсюда, вшивики, а то вши-то по вас пешком ходят.

Пассажиры почище перед вшивыми зуями сторонятся, дорогу уступают, только бы зуй прошел, не задел своими лохмотьями. Четыре дня прошло у зуев в беготне и в ожидании, а мужики-мурманщики без просыпу пьянствовали.

Наконец пароход подошел к якорной стоянке у нашей деревни. Навстречу ему уже вышла брама и ждет.

Якорь отдан. С парохода бросают в браму кидок, и она подтягивается к пароходу.

Зуи бросились к борту, мнут друг друга, стараясь поскорей попасть на браму. Надо пассажирам сходить, багаж спускать, а вшивые зуи под ногами путаются.

Зуев стали спускать с парохода по веревке. Первого спустили Пашку, по прозвищу Полтинник, низенького, толстенького мальчишку, за ним Тимоху Масло. Привязали его веревкой по рукам, да высоко. Стали спускать с парохода. Тимохе больно. Он закричал:

Тот, кто спускал, остановился. Тимоху качнуло и ударило носом об иллюминатор. Нос Тимохин разбило, кровь пошла.

За Тимохой спустили Ваську Лихого, Степку Вьюна, Петьку Монаха, Мишку Зуйка и других.

Всех сгрузили, отпихнулись от парохода, и брама пошла к берегу. До берега – две версты. Мужики достали бутылку вина, за ней другую, и началось пьянство. Рыбаки песни поют, заработком похваляются, а заработали-то всего ничего.

Когда подошли к берегу, стало уж темнеть. На берегу стоит куча баб и все плачут – дождались.

Зуи первые выскочили на берег и бежать домой. Васька Лихой вперед всех выпрыгнул. Бабы схватили его:

А Васька, ничего не говоря, протолкался через них и зашагал к дому – не его дело с бабами здороваться. Идет да посвистывает, да поплевывает, словно не слышит, как мать его сзади бежит и кричит:

Отошли далеко от берега, тогда Васька подождал мать и пошли с ней вместе.

Все матери вышли встречать зуйков. Смотрят они на своих оборванных да грязных худых ребятишек и плачут.

– Здорово, дитятко ты мое сердешное! – охватила меня мать, и слезы ее так и капают на мое лицо.

– Здорово, мамка! – отвечаю я и сказать больше ничего не могу, только плачу.

– В браме, мама, на самом низу, на подтоварке лежит.

Там уже кипит самовар. Дома меня встретили братишки, сестренки и вся родня. Мать достала чистое белье и свела меня в баню. Вымылся я, выпарился и забыл про весь Мурман. Наутро пошел навестить товарищей, а через неделю совсем ожил и забегал по деревне, как жеребенок.

Вскоре вернулся с Мурмана отец, и его сразу как запасного забрали на германскую войну. Я остался дома за хозяина. Школу пришлось бросить. Зимами перебивались кое-как, а из лета в лето я уходил на Мурман, на тяжелый морской промысел.

Много было пролито детских слез, много сгублено молодых жизней в угоду мурманским кулакам.

Теперь дети колхозников не зуячат. Они учатся в школах рыбацкой молодежи и выходят грамотными рыбаками, мотористами, судоводителями и бригадирами.

[1] Фрагменты из «Послесловия».

[2] Речь идет не о нынешнем кладбище Миронощина у Средней вараки (его тогда еще не было), а о старом кладбище возле церкви, с восточной стороны, от которого сейчас не осталось и следа. Раз Вася Евтюков шел к церкви мимо кладбища, значит дом Евтюковых стоял в Заполье.

[3] Речь идет о церковно-приходской школе, которая размещалась в двухэтажном причтовом доме напротив церкви.

[4] Прохор Иванович (возможно, Николаевич) Ульянов, судовладелец. Его двухэтажный дом стоял в центре Заполья, на тракте. Раскулачен и выслан из деревни вместе с семьей в начале 1930-х гг.

[5] Возможно, имеется в виду судовладелец Андрей Прохорович Евтюков. Раскулачен в 1930-е годы.

[6] Вероятно, это был 1914 или 1915 г.

[7] Плица – черпак для отлива воды из лодки.

[8] Палтух – жердь, на которой сушат рыбу и рыболовные снасти.

[9] Погудало – длинный румпель у шняки.