О времени и о себе. Часть I (1)

О времени и о себе (Жизнь помора из Унежмы)

В родительском доме. Школа-четырехлетка. Ванька-воин. У добрых старушек. Онега. Васса Николаевна. Мурманск. Евдокия Степановна. Школа ФЗУ. Николай Григорьевич. Первое назначение. Саша Денисов. «Я вам пишу». Дуся и «Катюша». Винницы и Львов. С белым билетом домой. На самой высокой мачте.

– Наши приехали, наши приехали! Мам, приехали, приехали наши! – бежим и кричим я и брат Митя.

– Не кричите, лучше расскажите где пристали, надо ли чего помочь, – спокойно говорит мать.

– Разгружаются у Великой вараки, а потом будут груз возить. Велели баню топить, – наперебой кричим оба, еще не отдышавшись от бега.

Мама бежит в баню, мы за ней. Носим воду в котел, дрова в печку.

Вскоре появляется отец с «ребятами», то есть с сыновьями Федором, Алексеем, Николаем, Михаилом, и загруженной телегой. Зорька, отъевшаяся, похорошевшая за лето, упираясь и отфыркиваясь везет полный воз мешков, кулей, ящиков. Потом еще и еще. Последние поездки – бочки с мурманской треской, зубаткой, палтусом. Все привезенное складывается на сарае, а бочки с рыбой в подклет, что под домом.

После бани – привальный чай. За столом вся семья. На столе рыбники, шаньги, а главное конфеты в бумажках и сахар. За чаем отец рассказывает:

– Промысел в Шельпино в этом году был хороший. Заработали неплохо. Купили кое-какую одежду и обувь. Денег про запас осталось. Ребята подросли, можем своей артелью ловить. Надо строить бот, на нем безопасней в море выходить.

– Поля, тереба да пожни все обкосила, сено поставила в зароды. Лето было теплое, трава хорошая. Картошка уродилась, да до весны не хватит, – поведала мать.

Ложимся спать. Родители в чайной, на единственной в нашем доме кровати, а мы, вся ребятня, в передней комнате на полу на лосиных и оленьих шкурах. Теперь вся наша семья, и немалая, в сборе.

Дом у нас небольшой, в три окна по фасаду, с кухней, чайной и передней. Сзади сарай, под ним скотный двор с хлевами для лошади, коров, овец. За двором на задах баня и амбар. Дом построен отцом в 1906 году после женитьбы. Нас десять человек: отец, мать, пять парней от первого брака и трое от второго: я, Фиса и Свира.

Отцу нашему, Матвею Максимовичу, в том 1925 году исполнилось сорок шесть лет. Он среднего роста, крепкого телосложения, с небольшой бородкой и усами, нос прямой с горбинкой, выправка солдатская. Отец служил в царской армии, был на японской войне ранен в ягодицу, отчего сельчане за глаза называли его «Матюня стреляна жопа». Окончив два класса церковно-приходской школы, умел читать, писать, хорошо считал и по тем временам был достаточно грамотен.

У отца было два брата: Иван и Александр. Дядя Иван Максимович – старший из братьев. Он жил с дедом Максимом. У них с деинкой Таней было двое детей: Григорий и Валентина. Деда Максима и бабушку по отцу я не помню. В то время, в 1925 году, дядя Иван не ходил на Мурман, жил летом и зимой в Унежме, ловил рыбу в реке и море. Деревенские его называли «камунистом». Он был грамотен, читал книги, выписывал газету.

После смерти дяди Ивана в доме остался его сын Григорий. Жена его Антонина – родная сестра моей матери. У них было две дочки: Аня и Лида. Дядя Григорий из деревни уехал рано. Его преследовали власти якобы за участие в помощи интервентам-англичанам. Поселились они в Онеге, а дом в Унежме продали Ульянову Савелию. Дом деда Максима стоял посреди деревни, напротив двухэтажного дома Ульянова Григория – судовладельца, имевшего в нижнем этаже лавку (магазин).

Дядя Александр – младший из братьев, невысокого роста, полный. На промысел в то время уже не ходил. Жена его, Федосья Назарьевна – умная, добрая женщина. У них было десять детей, а выжила только одна, Анастасия. Дом дяди – рядом с нашим, крыльцо в крыльцо, еще ближе к полям. В доме была кухня и комната, сзади хлевы, сарай. Оба, дядя и деинка, работали в колхозе. Дядя дома шил корзины, вязал сети, ремонтировал рюжи. Деинка работала в полеводческой бригаде.

Мама, Мария Максимовна, еще совсем молодая, ей в августе 1925 года исполнилось тридцать лет. Среднего роста, волосы русые, добрая, спокойная, охотно вступала в разговор и располагала к нему. Все ее детство и молодость прошли в чужих людях: сначала нянчила детей, потом ходила по казачихам. В школе, как она говорила, «ни дня не была». Когда началась культурная революция я учился в начальной школе и взялся обучать свою маму грамоте. Сначала писали буквы, потом слова, как в школе учили детей в то время. Грамота ей не давалась, а может быть я был плохой учитель. Но как бы ни трудно, мы одолели буквы ее инициалов, а потом стали писать имя и фамилию. Писала мама медленно, забывала буквы. Чтобы побыстрее расписываться, ставила «У» и «М».

Отец ее, Максим Егорович, и мать Евдокия Корниловна жили прилично: имели дом, две коровы, лошадь, овец. Кроме матери и Антонины, в семье было четыре сына: Михаил, Дмитрий, Иван и Алексей. Михаил, Дмитрий и Иван женились в деревне, а Алексей холостяком уехал в Мурманск. В Мурманск же уехали Михаил и Дмитрий с семьями.

Иван остался в Унежме, работал в колхозе, плавал на мотоботе «Герой». Из рейса его привезли, вернее принесли, на руках, больного, вместо того чтобы в Онеге положить в больницу. Дома, перенося нестерпимые боли в животе, он медленно умирал. Умер дядя Иван ночью. Деинка Ираида осталась вдовой с сыном Николаем. Бабушка Евдокия до смерти жила у дяди Дмитрия в Мурманске. Дядя Митя после тяжелого ранения на фронте был комиссован инвалидом и с семьей жил в Унежме у деинки Ираиды. В Унежме он умер, не дождавшись Победы.

Дом дяди Ивана стоял около церкви. Чуть повыше, на горке – двухэтажный дом священника. В нижнем этаже его раньше размещалась церковно-приходская школа, в верхнем жил священник с семьей. Неподалеку на этой же горке – дом псаломщика. Чуть поодаль, к Великой вараке, дома крестьян Базанова Филиппа, Евтюкова Ивана, Евтюкова Леонтия, Куколева Ивана и еще многих Куколевых и Евтюковых, населявших этот район. Между церковью и домом псаломщика, почти на щелье, стояла колокольня.

Вот тут у Великой вараки на горке начиналась Унежма. Издавна это возвышенное место обжили наши предки. Старожилы рассказывали, что первыми поселенцами на наволоке Бранница были беглые новгородские крестьяне и солдаты, искавшие землю и волю. Место для жилья они выбрали хорошее – защищенное от холодных северных ветров, сухое, веселое. Тут же на месте жилья поставили крест. Неподалеку, еще ближе к вараке, выкопали колодец для питьевой воды. Вода в колодце всегда была чистая, как слеза. Колодец освящен и получил название «Крестово́й».

Ученые считают, что селение Унежма появилось во второй половине XVI века. Основанием для этого принято считать первое письменное сообщение об Унежме, то есть жалованную грамоту царя Федора Ивановича Соловецкому монастырю, подарившему в 1590 году волостку Унежму[1]. Однако в описании жизни первых монахов Соловецкого монастыря указывается, что в XV веке на побережье Белого моря уже существовали русские селения, в том числе Унежма[2].

Внизу, под горкой, за церковью, участок деревни назывался Подгорьем, вдоль Поморского тракта – Передний ряд, за ним, к лесу и болоту – Зады. Ряд, расположенный около моря – Морской ряд, группа домов у Средней вараки – Заполье.

Немного о Заполье и его обитателях. За домом дяди Александра Максимовича – дом Анны Евсеевны Евтюковой, матери трех парней. Ефим и Петр жили с матерью в отцовском доме, а младшего Ивана воспитывал дед. Отец их погиб на фронте империалистической войны. Еще дальше к полям по порядку – большой дом судовладельца Варзугина Григория. С другой стороны по тракту за нами жили Куколевы, затем дом Андрея Фролова, Дмитрия Семихина, Степана Тюрдеева, Базанова Михаила. Напротив фасада жил Куколев Афанасий с семьей, направо от него Егоров Прокопий, с другой стороны Ульянов Никандр.

На противоположной стороне Поморского тракта, от Смоленихи к центру, стояли дома Фролова Николая, Егорова Прокопия, Семихина Павла, Куколева Леонтия. Весь этот район по обе стороны тракта от крайних домов Средней вараки и Смоленихи до почтовой станции назывался Запольем. Это наиболее молодой участок заселения. Здесь селились, в основном, в конце XIX – начале XX века.

Все наши соседи, многосемейные крестьяне-рыбаки, занимались отхожим промыслом – ловом рыбы на Мурмане, составляя артель из своей семьи или добавляя в нее родственников. Тут были кормщики, гребцы, тяглецы, наживляльщики, зуйки.

Была уже поздняя осень и отец однажды говорит:

– Ну ребята, отдохнули, пора нам идти на реку за кокорами. Мать напекла нам хлеба, рыбников. Надо наточить топоры, приготовить лопаты, ломы. Работа будет трудная.

– Это кривые деревья из земли, ну корни деревьев! Понимаешь? А нужны они для постройки бота.

Зимой после крепких морозов Федор и Алексей ездили за кокорами. Привезли, сложили на сарае, чтобы они высохли к будущему году.

Зимой, как и летом, без дела не сидели. Почти каждый день ездили за сеном или мхом для скота, рубили и возили дрова, пилили, кололи и складывали в костры на просушку. Дров надо было много, так чтобы хватило до будущего года. Зимой и по весне возили навоз на поля.

Вот и до полей дошли. У нас пахотной земли было три поля: на Средней вараке, на северо-западном склоне, на щелье; на Смоленихе, на южной окраине; и у Великой вараки за домом деда Максима Егоровича. На этих крохотных участках выращивали картошку, изредка ячмень. Поля действительно были крохотные: пять-шесть метров в ширину и метров пятьдесят в длину. Да и откуда ей взяться, земле-то, если с трех сторон море, а с юга деревни болото. На всю Унежму приходилось пригодной мало-мальски земли тридцать гектаров на сто двадцать дворов! И земля-то какая! Песчаники, суглинки, болотина переувлажненная. Урожаи получали очень низкие.

Утром мать вставала рано и начинала топить печку. Готовила пойло для коров, лошади, овец. Ставила картошку на шаньги. Все это я знаю потому что вставал тоже рано от малейшего стука. Чистил картошку, мыл кринки, в общем, помогал ей во всем. Потом она начинала разносить пойло по хлевам и уж после этого катать хлеб, загибать рыбники, делать шаньги.

Отец тоже вставал рано. Его первая забота – Зорька. Кормил и поил ее всегда сам, и особенно теперь – ведь кобыла должна была весной подарить жеребенка. После этого он усаживался на кухне около окна и начинал подшивать многочисленные валенки. Ближе к весне шил новые и починял старые бахилы. Как и в каждом хозяйстве, были плотницкие, столярные и бондарные работы. Все это отец делал сам, не прибегая ни к чьей помощи.

Большинство унежомов зиму переживали нелегко. Особенно трудно было многосемейным, инвалидам и семьям, потерявшим кормильцев. К весне кончались запасы муки, крупы, картошки, рыбы.

Начиналась весна и Унежма оживала. Рано утром воздух наполнялся говором и шумом. Это женщины и дети с мережами шли ловить навагу. Потом ее везли в Онегу на продажу, а на вырученные деньги покупали ситец и хлеб.

Перед Благовещеньем на Мурман уходили «вешняки», начинали готовиться к промыслу «летняки». Готовили «посуду»: шняки, карбаса, лодки. Конопатили, красили, смолили. Шили из брезента паруса, чинили старые. Женщины вязали свитера, рукавицы, носки, запасали хлеб. Как только море освобождалось ото льда, вся шнячно-карбасно-лодочная флотилия унежемских промышленников отправлялась в море, на Мурман, на любимые места промысла. А мы, мелкотня-ребятня, оставались в деревне с матерью.

Кроме ухода за скотом да домашней работы начинались весенние полевые работы. Лошадей отпускали в стадо на все лето, коров и овец ежедневно выгоняли на пастбище. До начала сенокоса ремонтировали изгороди, пахали поля, сеяли картошку и жито. Все это делала сама мать, а мы ей помогали. Весной жить было голодно, прошлогодние заготовки кончались, а новых еще не было. Кое-как перебивались – собирали и ели кислицу, прошву, дудки.

В июне мать ходила торбать камбал, а отец обычно присылал с Мурмана бочку или две рыбы, и жить становилось веселей. Потом начинался сенокос и мать была полностью занята им: утром уходила, когда мы еще спали, а приходила поздно вечером. Мы ее встречали на канаве[3] в Нюхотском конце. Она приносила рохлячи[4] – морошку, грибы, дудки. Вечером наказывала:

– Наносите дров к печке, воды полную бочку налейте. Вычистите двор, подметите и проветрите. В субботу надо почистить самовары и тазы, рукомойку, вымыть полы.

И мы всё делали, за исключением дойки коровы. Корову и овец поили и загоняли во двор. Мать приходила с сенокоса, доила корову и усталая ложилась спать. Сенокос ее изматывал. Тереба и пожни далеко, надо идти пять-шесть километров, потом косить целый день или убирать траву, а после этого опять идти домой. И так всё лето. А дома оставались одни малыши: Митя, я, Фиса, Свира. Вставали, а на столе уже стоял паек на весь день: молоко, хлеб, рыба. Старшим, а ему было восемь лет, был Митя. Он нянчился с маленькой Свирой, а мы выполняли все его команды. Нянчить, между прочим, пришлось всем: Миша нянчился со мной и Фисой, я нянчился с Ульяной, Свира – с Сашей, Ульяна – с Толей.

Иногда нас зазывали соседские ребята поиграть и забывались всякие наказанные работы. Митя с парнями постарше гонял попа или играл в мяч, а мы сидели на канаве или прыгали в классики. В хорошую погоду с утра шли купаться. Купались до посинения, кто больше раз искупается считался победителем. После купания шли на горушку греться и загорать, там же играли в карты. Играли до вечера, всё перезабыв. Потом, спохватившись, бежали чистить двор, носить дрова и воду. Воду носить было трудно: ведра большие, тяжелые, одно ведро волокли вдвоем, и то еле-еле. Вода разливалась, выплескивалась на брюки и мимо. Обвиняли друг друга в неумении держать ведро, иногда доходило до ругани и даже драки.

Осенью пришли мужики с промысла и опять наш дом наполнился шумом, стало тесно. Через некоторое время из сарая были вытащены кокоры и отец с Федором стали их обтесывать топорами, а потом ставить на приготовленный помост. К килевым длинным кокорам прикрепляли маленькие – шпангоуты. Появился как бы скелет суденышка. Потом напилили досок и стали приколачивать к килю и шпангоутам. Работа по строительству ботика продолжалась всю зиму. К весне он был полностью готов: покрашен, просмолен, оборудован такелажем. В том году семь унежемских семей сделали такие же посудины. В прошлом средний крестьянин не мог и мечтать об этом, строили только богатые. Но это были годы НЭПа, на постройку судов государство давало кредиты и ссуды.

Осенью 1927 года наша семья увеличилась: женился Федор Матвеевич. В нашем доме появилась молодуха – Евдокия. Она была моложе матери на десять лет. Отец ее, Степан Григорьевич Варзугин, имел суденышко, называлось оно «Гагарка». В его семье, кроме Евдокии, было две дочери: Антонина и Ульяна. Евдокию он очень любил и называл Дунюшкой. С матерью и отцом невестка вела себя уважительно, как было принято в то время в купеческих семьях: спрашивала что делать, куда идти. «Маменька» и «папенька» – так непривычно для нас она называла отца и мать.

Молодоженам выгородили в передней комнату, соорудив деревянную переборку. Мать не обременяла невестку работой, старалась делать всё сама. В их комнату ходить не велели. Но мы выбирали время, когда не было дома Федора и Авдотьи (так мы ее называли), и втихомолку забирались в их уголок. Там всё было интересно: на полочках бутылочки, флакончики, коробочки, морские звезды, рыба скат и много других диковинок. А кровать такая пышная, высокая, и на ней гора белых подушек. О наших походах, конечно, узнавали, а иногда заставали на месте преступления, ругали, давали шлепки и подзатыльники.

– Где будете жить, вместе с нами или отделяться?

Итак, отец и Федор решили жить в одном доме, но дом был слишком мал и они договорились строить новый и большой. Разговор о строительстве нового дома возникал и раньше, но мать всегда была против. Ведь дом, в котором жили, был крепким: стены, потолки, полы нигде не имели гнили, дом стоял прямо, не просел, в нем жить было уютно, тепло. Она ругала отца, что он опять затевает для себя, раненого, недавно осилившего бот, непосильную работу, втягивает в это суматошное дело всю семью. Иногда она даже плакала и говорила:

– Лучше постройте Федору с Авдотьей маленький дом, чем заводить такой большой. Ведь и того дома будет мало на тринадцать человек!

Все парни привыкли к отцу и тянулись к нему. Привычка это вырабатывалась на промысле. Как ни говори, а объединяла их общая беда – ранняя смерть Анны Семеновны, матери и жены. Помню после свадьбы Федора, когда разъехались гости, отец, порядком выпивший, запел:

Пел он тихо, даже жалобно, и песня такая задушевная, сердечная затихала постепенно, а голова падала на стол. Затихли все в доме, а мать вела его из-за стола полусонного на кровать.

Зимой, когда день немного прибавился и стало светлей, ранними утрами отец со старшими сыновьями уезжал на реку рубить деревья. Приезжали домой вечером усталые, голодные. Ездили всегда на Зорьке. Зорька была не одна, у ней был сынок – жеребенок, красавец на длинных ножках с коротенькой гривкой и маленьким хвостиком, рыжей масти. Рыжик – так звали жеребенка. Он ни на шаг не отставал от матери, был с ней в одной стойке – хлеве.

Митя уже ходил в школу и только вечером выходил на улицу играть. По тонкому льду катались с ним на коньках. Коньки он делал сам. Выстрагивал из полена деревянную колодку по величине валенка, к колодке прикреплял проволоку – и конек готов. Такой самодельный конек привязывали веревками к валенку и катались на одной ноге, отталкиваясь второй. Ходили на самодельных лыжах, вытесанных из березы. Катались с варак и горушек на гунках (санках), бросали поползухи и бегали за ними. Поползуха – это палка с заостренным и утолщенным передним концом и более тонким задним. Размахиваясь, ее бросали по снегу и она катилась, оставляя след – углубление. Соревновались, чья поползуха дальше убежит. Когда не было Мити, я играл с Санькой Егоровым. В одной из игр с поползухами он накололся на ее тонкий задний конец и долго не выходил на улицу. Позже моим дружком был Игнашка – сын соседей Никандра Абрамовича и Степаниды Андреевны. Иногда нас собиралось до десятка и тогда играли на вараке в войну. В эту игру забавлялись и летом. Делились на белых и красных. Красные обычно наступали и побеждали. Ружьями были палки.

Осенью около нашего дома застучали топоры, завизжали пилы. Сначала отпилили переднюю и чайную и разобрали. Осталась для жилья только кухня. Жили и спали в основном у дяди Александра, кормиться ходили домой. В кухне оставались жить отец с матерью и маленькой Ульяной, да иногда я засыпал на печке рано вечером.

Разговор о доме возникал часто. Мать говорила о нем, как о живом существе. Иногда она по настоящему ругалась и доходила до плача. Мне тоже казалось, что мы его незаслуженно обижаем. Но возврата к старому уже не было. Новый дом возникал как в сказке. Не знаю, был ли какой план или чертеж, я не видел, но дом строился. Кто пилил доски, другие тесали бревна, рубили углы. Работали с утра до вечера. Помогали дяди Дмитрий, Михаил, Иван, работали все старшие парни. Малышей предупредили, чтобы на стройке не вертелись, как бы не зашибить. Рядом около дома стояли большие высокие козлы, туда наверх закатывали бревна и пилили продольной пилой. Один пильщик стоял наверху, второй – внизу. От этой пилы получались доски на полы, потолки, крышу. Когда поставили первые венцы на плоские камни, то получилось, что наш будущий дом будет загораживать сзади стоящие, выходить из ряда, потому что новый пристраивался к старой кухне, да в новом будет кухня. Об этом стали говорить соседи, отца вызвали в сельсовет. Но сделать что-нибудь другое было невозможно, как же жить без кухни?

Дом рос не по дням а по часам. К концу года был готов сруб, поставлены полы в кухне и чайной, потолки и крыша. Оставалось сделать печи. Зимой обычно этим не занимаются – холодно. Но отец решил делать, договорился с печником Николаем Фроловым, чтобы тот сделал печи на кухне и в чайной. В кухне постоянно была горячая вода и теплая глина, чтобы у печника и подсобных не мерзли руки. Выкладывать трубы на чердаке и крыше было куда трудней, чем печи в закрытых комнатах. Тут на глазах стыли вода и глина, мерзли руки. Вскоре русскую печку начали топить, мыть полы. Топили несколько дней понемногу, чтобы не появились трещины. Потом, когда она достаточно нагрелась и просохла, стали постепенно переходить.

В новом доме было не так, как в старом – прохладно и непривычно. Кухня в несколько раз больше: с тремя окнами, да еще за печкой комнатушка – спальня с двумя окнами, чайная тоже большая. Там Федор с Авдотьей поставили кровать и качалку для ребенка. В этой комнате по два окна с обоих сторон. Тут тоже было прохладно и маленькая девочка Аня заболела – видимо простыла. Ее перенесли на кухню, но она все равно кашляла, ничего не ела, постоянно плакала, а потом умерла.

В доме было прохладно. Ходили в валенках, на плечи что-нибудь одевали. Часто сидели на печи и грелись, туда же забиралась мать после окончания утренних дел. Печка спасала. На печке можно было стоять и в растяжку спать. Она была длинная и широкая. Но дров на нее нужно было много чтобы протопить, испечь и сварить. На ночь ложились на полу на шкурах, под утро и на шкурах было холодно. Холодом дуло от стен и с пола, ведь лес был сырой, а полы одинарные, без черных. Чтобы было теплей в спальне, в следующем году отец сам сложил печку-галанку[5]. Ее обычно топили под вечер, чтобы ночью было тепло спать.

В том 1929 году я пошел в школу. Мне уже было полных восемь лет, а в октябре стало девять. Был я щупленький и маленький. Под книги и тетради мать сшила сумку из мешковины. Пошел в школу в красной рубашке и брюках, привезенных с Мурмана и подаренных Михаилом. А на ноги нечего было одевать. В нашем классе один только мальчик Ваня Куколев ходил в ботинках. Все завидовали ему, просили померить и поносить, но он никому не давал.

Школа стояла на Морском ряду – первый дом от Ивановой горушки. Она была одноэтажная, размещалась в доме судовладельца, покинувшего родину[6]. Окна дома были широкие и высокие, потолки тоже высокие. Спереди была большая комната, за ней комната поменьше, сзади кухня, за ней еще комнатушка. Дом имел два входа-выхода: со стороны кухни и со стороны коридора, который тянулся от большой комнаты до кухни. В большой комнате сидели ученики первого и третьего класса, в малой – второго и четвертого. В одном классе со мной учились Куколев Василий, Акилов Петр, упомянутый Куколев Иван, Егорова Феоктиста, Варзугина Анна, Семихин Константин. Учила все четыре класса Зинаида Михайловна Гурьева. Жила в школе в маленькой комнатке одна. В классы она ходила попеременно. Давала задания решать и писать самостоятельно. Когда уходила из нашего класса, начинался шум, возня, беготня, иногда потасовки и драки. То же самое случалось и в малой комнате, когда она была у нас. О начале перемены сообщал звонок уборщицы.

Учился я, не хвалясь, прилично – был в первых. Но лучшим учеником у нас был Ваня Куколев, его называли «учителем». Он был моим другом и, пожалуй, на голову выше нас в некоторых школьных учениях, начитан. Уже тогда он прочитал всю школьную библиотеку и прихватывал книги у учительницы. Как хороший ученик он был послан в Онегу на конференцию во втором классе, а я ездил, будучи в четвертом. В 1932 году я закончил унежемскую четырехлетку. Со своим другом договорились дальше учиться, чтобы закончить семилетку.

Весной несколько раз мать брала меня торбать рыбу. Все делала она, я только смотрел и помогал носить корзину и кол. Сначала она копала червей, а потом пошла в море, оставив меня на куйвате и показав, как и откуда начинать копать. Я копал, а у меня ничего не получалось, черви уходили или я их резал. Только к концу лета постиг эту трудную работу. Накопав червей, заходишь в воду по пояс и распускаешь продольник. Потом наживляешь крючки червями. Наживляя, идешь от одного конца продольника к другому. Не успеешь дойти, а сзади на крючках камбалы дергают леску, стараясь освободиться. Они жадно набрасываются и заглатывают наживку вместе с крючками. Идешь вдоль продольника и почти на каждом крючке плоская рыбка вьется, стараясь освободиться и уйти в море. Но крючки держат крепко и вот рыба в твоих руках. В самый большой отлив вода холодная, а когда пойдет в берег, становится теплей. Это нагретая солнцем куйвата согревает ее.

Справа и слева мои друзья тоже торбают. С радостью кричу им:

– Есть немного на пол-ухи, – отвечает Саша Ульянов.

– Камбалушка-камбала попалушка попала, – кричит радостно Клава, сестра Саши.

– У меня пол корзины, буду перетягиваться в берег, – говорю я им.

Раз или два перетянешься, и рыбы полная корзина. Из моря сырой по пояс выбираешься на куйвату, и домой.

Весной лучше ловить под Сосновкой и в Челице. Там камбала крупная и толстая. Но в Челицу ходить нам нельзя, далеко, да еще во время прилива надо переходить реку. А в Сосновку никаких сложностей. Хотя тут тоже есть две леменцы, но они маленькие и в море не заметны. Идешь из Сосновки, а вода тоже идет, спешит на берег, подгоняет тебя. Чем скорее идешь, тем короче путь. Если вода в море не дошла до Верстовой – путь прямой, а когда она обойдет Верстовую, надо идти по дуге, образующей губу Смолениха. Доберешься до Варничной вараки, отдохнешь на теплой щелье, и по тропинке мимо Мироныщины по-над Средней варакой домой. Чистишь камбалы, моешь, варишь уху и кормишь сестер. Всю весну и часть лета бродишь в море. Со мной – соседские парни и девчонки: Ульяновы Клава и Саша, Евтюкова Тоня, Куколев Николай, Евтюков Толя, Семихин Костя.

Быстро проходит рыбачий период и начинается ягодная пора, в основном морошковая. За ягодами идти договариваемся с вечера. Решаем сообща куда пойдем, кто пойдет, во сколько, где собираемся. Утром с коробками встречаемся на канаве, то есть на тракте. По канаве идем к Смоленихе, выходим на Муры и держим путь на Большую Леменцу. Иногда, если вода в море, идем по куйвате. По отливу короче дорога, она прямая. Сколько наберем ягод, удачен ли будет поход, решаем узнать в начале пути. Вверх летят коробки, корзинки.

– Смотрите, смотрите, у меня будет полная корзина, – кричит Тоня.

– А у меня пол-коробки, – уныло говорит Клава, потому, что ее коробка лежит на боку.

Бросаем коробки, корзинки и раз и два, и три, а результаты все разные. Переходим маленькие речки – Малую и Большую Леменцы. Вот и болото. Издали видны ярко-красные и желтые ягоды морошки. Чем дальше в болото, тем ее больше.

– Ребята, ребята, смотрите, там впереди за индалой[7] красным-красно! – кричим наперебой, радуемся. Все довольны, собираем, заодно и балуемся. Вот уже полная посуда, наелись досыта сами, собираемся домой. Идем по куйвате прямо на Верстовую – островок, обсыхающий во время отлива, не обойти. Тут на теплой щелье всегда отдыхаем, потом – Варничная варака. Босыми ногами легко шагать по ребристому песку отлива. Песок теплый, попадаются лужицы с теплой водой.

Подросли сестренки Фиса и Свира и мне, как старшему, стали помогать. Фису я уже брал на торбанье, учил как копать червей, ходить по продольнику, то есть ловить камбал. Она очень была маленькая и ее прозвали Коротышкой. Так и осталась коротышкой – не выросла и к старости. Если мне в воде было до пояса, то ей – до подмышек. Я старался не заходить глубоко. И все равно когда подходила волна она становилась на носочки, подскакивала, потому что вода холодная. Было ее жалко – сестра, да еще девочка. Я ее посылал на куйвату или домой, а потом сам выходил из воды.

С Ваней Куколевым летом встречались несколько раз. Он жил с дедом Федором Акимовичем, пастухом лошадиного стада, то за рекой, то в Челице, иногда в Сосновке. В те короткие дни, которые жил в деревне, он успевал организовывать свою любимую игру в войну, в основном на Великой вараке. Места там много, места удобные: кусты, деревья, камни, камешки, в которых хорошо прятаться. Командиром всегда был Ваня. Он искусно организовывал своих «красных», они всегда одерживали победу – внезапно нападали, брали в плен или «убивали».

У него был прирожденный талант организатора. Он умел настроить мальчишню почти на настоящее сражение. Все у него делалось всерьез, как на самом деле. Своими знаниями ведения войны он увлекал нас, ему верили, подчинялись. За все это его прозвали «Ванька-воин». У него была большая тяга к учебе. Он каждый раз при встречах с радостью говорил, что скоро поедем учиться в пятый класс. Услышав это, я вздрагивал – боялся приближающейся поездки. Меня тревожило будущее, отрыв от семьи и предстоящая неизвестность. Я понимал, что окажусь один, никто мне не поможет, а главное не будет необходимой поддержки, то есть денег. Ведь Ванин отец был молодой, работал капитаном, хорошо зарабатывал, а мой отец был простым рыбаком и ничего кроме палочек[8] не получал за работу. У нас не всегда были деньги на покупку хлеба, сахара и чая.

Мать видела мою растерянность, унылый вид и однажды спросила:

– Поеду! – ответил я одним словом, а сам чуть не заревел и убежал на улицу.

После этого дни побежали. Родители договорились и назначили день отъезда, выпросили у председателя колхоза лошадь, собрали что могли. Отец сделал мне новые бахилы, мать нашла кусок серой материи, отнесла его Ульяновой Анне, и та сшила мне брюки и пиджачок. Перед самым отъездом к нам примкнул наш однокашник Семихин Костя.

В конце августа едем в Нименьгу на лошадке, впряженной в тарантас. Для моего существования на телегу было положено пол мешка картошки, корзина с шаньгами и рыбниками, валенки, шапка, пара белья. У Вани и Кости тоже пожитков было немного. Сопровождала нас до Нименьги мать Ивана Куколева. До Смоленихи ехали по тракту, потом выехали на куйвату и взяли прямой курс на Сосновку. Из Сосновки еще раз посмотрел я на Унежму. Белели церковь и колокольня, виднелись небольшие бугорки варак, кучки домов.

– До свидания, Унежма, до свидания, родная деревенька, до свидания, родина, – тихо проговорил я.

– Что ты шепчешь и вроде про Унежму? – спросил меня тезка, идущий рядом со мной.

И тут мне показалось, что я шагаю в неизвестность, кончились годы моей жизни в родительском доме. Что будет дальше? Кем я буду? Многие парни и девушки работают в рыболовецких бригадах, другие на лесозаготовках. А что я буду делать в новой жизни?

Начиналась новая жизнь при Сталине. В 1929–1930-х годах по всему Северу прокатилась волна коллективизации, а до этого – индустриализации. Но какая может быть индустриализация в глухой северной деревне, где нет ни заводов, ни фабрик? Как сейчас помню: отец пришел со схода, показал бумажку и сказал: «Это бумажка – облигация займа индустриализации. Я заплатил за нее пять рублей. Председатель сельсовета заставил всех купить по облигации». Лежала в сундуке эта облигация не один десяток лет наравне с деньгами и ни разу не проверялась и не выигрывала, хотя отец говорил, что она обязательно выиграет большую сумму денег.

Вскоре началась коллективизация. Проводилась она поголовно. Было два выбора: или колхоз, или раскулачивание. Судовладельцев и лавочников сельсовет обложил налогами, за ними последовали более обременительные поборы, от которых они не могли отказаться. Последовала опись имущества, распродажа его на торгах, высылка в места не столь отдаленные – лагеря.

Летом 1929 года кулакам было запрещено вступать в кооперативы и колхозы, а 30 января 1930 года вышло в свет постановление ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». После этого начались антисоветские, антиколхозные выступления: поджоги, убийства, неподчинения властям, то есть саботаж коллективизации.

Тогда же началось великое переселение народов. Наибольшее количество спецпереселенцев было отправлено в отдаленные районы Союза. Одними из крупных центров переселения были Вологодская, Архангельская области и Кольский полуостров. Из 3000 семей, высланных в октябре 1930 года, попали на рыбные промыслы в г. Полярное – 200, поселки Сайда-Губа – 700, Зеленцы – 500, в Териберку – 300 семей. В 1931–1932 гг. на рыбные промыслы были сосланы: в поселки Гаврилово – 200, Тюва-Губа – 300, Порт Владимир – 300, Западная Лица – 200, Харловка – 100, Шельпино[9] – 100, Лопатка – 100 семей. Наибольшее количество спецпереселенцев, то бишь кулаков, прибыло с Украины, Белоруссии, Саратовской, Астраханской и др. южных областей. Среди высланных преобладало взрослое трудоспособное население. В становищах Сайда-Губа и Порт Владимир была организована переработка рыбы, в Териберке и Шельпино – фактория по приемке рыбы-сырца. Высланные, многие из которых в прошлом были рыбаками, сразу же занялись промыслом. Они работали капитанами судов, мастерами по обработке рыбы, подсобными рабочими. А Шельпино, как и другие становища Мурмана, было закрыто для унежомов. Закрыли его, чтобы поселить высланных кулаков.

После ликвидации кулаков в деревне остались бедняки и середняки. При сельсовете был создан комитет бедноты, который решал все вопросы жизни села. Там же обсуждались вопросы поведения середняков. Если середняк отказывался сотрудничать – вступать в колхоз – или молчал, его облагали налогами. Если он выплачивал, снова облагали; потом, когда он не в силах был расплатиться, раскулачивали.

Кто же считался середняком? Всех не знаю, но хозяйство моего отца считалось середняцким. Тогда в нашем хозяйстве имелось две коровы, кобыла, жеребенок и десять овец. На Мурмане у отца был бот – парусник. И все это на семью в тринадцать человек! Много ли на такую семью? Кажется немного, и даже мало. Жили не сыто, лишнего не было, продукты всегда были на учете. Нелегко было отцу прокормить такую многочисленную семью. С мая по октябрь работал на Мурмане в соленой и холодной воде, в бурю и шторм, добывая кормилицу-треску, зимой строил бот и дом, плотничал, бондарничал.

Последний раз унежомы на Мурман ушли «от колхоза». Так же ловили и сдавали рыбу, только теперь государству, по баснословно низким ценам. В конце сезона всем промышленникам велели сдать посуду: бота, ёлы, карбаса, лодки, шлюпки, снасть тоже. Нажитое многолетним неимоверно тяжелым трудом пришлось отдавать бесплатно в колхоз. Рыбаки переживали: как жить дальше? У них отняли орудия производства, кончилась «поморская вольница», привычный труд и мало-мальски обеспеченный заработок. Впереди новая жизнь – колхозная.

– Что будем делать, мужики? – собираясь группами, спрашивали друг друга рыбаки.

– А помните с чего начиналась коллективизация? Все забрали у кулаков, а самих выслали!

– Да не кулаки они были, а просто трудолюбивые зажиточные поморы. Наживали своим храпом, – вступил в разговор Куколев Иван.

– Середняки тоже на учете, не попасть бы под мерку кулаков, чтобы нас не разорила советская власть! – сказал Павел Семихин.

– В колхозе будем жить в одном доме, спать под одним одеялом и бабы, и мужики, так мне рассказывали нюхотские мужики, – доложил Петр Евтюков.

– Да нет, Петро, бабы будут жить отдельно, – возразил Варзугин Николай.

– Нет, не отдам свою Лизаветушку, она моя и всё тут! Хоть какой колхоз, не отдам! – уверенно проговорил Фролов.

– Если будешь ударно работать, заработаешь много трудодней, тогда дадут тебе твою бабу, а если будешь плохо работать, спи один.

– А кто будет с ребятами? У меня их двое, кто будет корову доить, стряпать? – кипятился Николай.

– Ребят сдашь в детсад, а корову подоишь сам или наймешь старуху, – разъяснял Петр.

– Вот так новая жизнь! – сокрушались мужики.

– Да врет всё Петро, не верьте! Такого не может быть, – сказал Евтюков Михаил. – Тимофей, председатель колхоза, говорил, что будем жить, как жили.

Если бы отец не вступил в колхоз, нас бы раскулачили и всех сослали. Рыбаки-поморы трудились всегда малой артелью или своей семьей, а общая работа и общая жизнь была незнакома, они ее боялись. Работа в колхозе не гарантировала заработка, так как все заработанное шло в общий котел, а потом распределялось по едокам. Первое время нашей семье при таком распределении жить было хорошо, потому что продукты получали на едоков, а у нас их было много. Но это длилось недолго. За работу стали ставить трудодни-палочки; ни денег, ни натурой не платили.

Колхоз наш «Великое дело» получал кредиты от государства и кое-как держался. Был построен конный двор, конюшня, коровник, телятник, потом мотобот «Герой». В деревне были ясли-сад, фельдшерский пункт, столовая, почта, магазин, сельсовет, контора колхоза, изба-читальня.

Первые годы колхозники, занятые на работах, питались бесплатно в столовой. Там варили мясной суп, кашу, картошку или вермишель с мясом. В праздничные дни собирались в столовой. За счет колхоза закупали вино, пекли плюшки, готовили чай. Там же награждали почетными грамотами и «ценными» подарками. Столовая, просуществовавшая недолго, была закрыта как убыточная. Собрания стали проводить в избе-читальне, то есть в бывшей Никольской церкви.

Всё, что выросло на полях – картошка, жито – всё сдавалось государству. Лишь в некоторые урожайные годы выдавали немного картошки. Молоко тут же на молокозаводе перерабатывали на масло, забивали скот и всё это увозили в Онегу. С каждого колхозного хозяйства полагалось сдать молоко, мясо, картошку, шерсть, яйца. От своего личного хозяйства не оставалось почти ничего. Нелегко было жить в деревне!

Колхоз в основном был рыбацкий, хотя в его составе были животноводческая и полеводческая бригады. Были закуплены невода, сети, сделаны мерёжи для лова рыбы. На тонях[10] в Сосновке, на Пеньковой, на Лёхлуде, в Цель-Наволоке и в Челице для рыбаков были оборудованы теплые избушки. Всю весну и осень там ловили рыбу и сдавали на приемный пункт на щелье Великой вараки. Там же была примитивная морозилка. Работали на путине подростки и старики. Ловили сельдь, кумжу, сигов, корюшку, камбалу, навагу.

Рыбацкая работа тяжелая. Для того чтобы поставить простейшую ловушку, надо было в грунт забить колья, повесить на них сети, установить мерёжу. В случае шторма убирай сети и ловушки, иначе всё изломает, разобьет море. Особенно трудно было рыбачить зимой и весной: холодно, одежда плохая, обуви совсем никакой в продаже не было. Иногда привозили в магазин сапоги, ватные брюки и куртки, их в первую очередь продавали рыбакам. Но всем не хватало.

С появлением колхозов начались лесозаготовки. Из колхоза по разнарядке отправляли молодых ребят и девчат заготавливать «зеленое золото». Колхоз выделял лошадей, давал сено и овес, лесорубам выписывали хлеб или жито, чтобы взять с собой. На лесозаготовки ехали неохотно, как на каторгу. Зимой в лесу пилили сосны и ели поперечными пилами, обрубали сучья, деревья возили на лошадях на склад. Легко ли пилить, согнувшись, весь день по колено в снегу, а потом накатывать мерзлые, как железные, деревья на санки! Мужикам и то тяжело, а пятнадцати-шестнадцатилетним девчонкам каково! Приезжали они из леса на день-два за продуктами и хлебом, помыться в бане, изможденные, осунувшиеся. За работу в лесу кормили три раза в день, но не густо, заработка хватало только на питание, некоторые оставались должниками.

Ребята моего возраста понимали, что если они останутся в Унежме, будут тоже работать на лесозаготовках и в колхозе. Им приготовлена та же участь, что и старшим: ловить рыбу и сдавать ее бесплатно, работать в колхозе за трудодни-палочки. Поэтому, кто мог, уезжал к родственникам в Онегу, Архангельск, Мурманск.

От Сосновки едем на Подваженье. Выбираемся на тракт и по нему до Кушереки. В Кушереку прибываем в тот же день.

В Кушереке я ни разу не бывал. Это большая деревня по обе стороны реки Куши́. Дома в деревне добротные, много двухэтажных. Утром следующего дня поехали дальше. Через пятнадцать километров появилось село Малошуйка, а еще через четырнадцать неожиданно увидели кресты церкви и колокольню Нименьги.

Нименьга тоже по обе стороны реки. В ее составе несколько деревушек. Сначала въезжаем в Верещагино, напротив за рекой Боково, вниз по реке деревенька из шести домов Выползово, еще ниже по реке деревня Низ. Вверх по реке от Верещагино есть еще хуторок Хельмяново и деревня Верховье.

Евдокия Викторовна много раз бывала в Нименьге и уверенно управляла лошадью. Вдоль по реке – сплошные пахотные земли. Земля черная, мягкая. Около реки оставлена неширокая полоска для прохода и проезда. По этой дорожке мы приехали на постой. В этом доме останавливались все унежомы, едущие в Онегу или из Онеги. Дом большой, пятистенок, пять окон по фасаду, добротный, крепкий, удобный. Видно, что строил его хороший мастер. За домом большой двор, хлевы. Хозяева этого дома – Анастасия Егоровна и Прасковья Егоровна – родные сестры, обе пенсионерки. Раньше они с семьями жили каждая в своей половине, сейчас живут в одной, вместе. Тетя Настя после смерти мужа осталась одна, детей не было, а тетя Пара имела сына, который с семьей постоянно жил в Мурманске. Летом, иногда осенью приезжал к старушкам, помогал копать картошку, заготавливал дрова.

– Учиться хотят дальше, а такая школа только у вас в Нименьге. Это мой сынок Ваня, а эти ребята тоже от нас из Унежмы.

– Один Матвея Максимовича, тот что чуть поменьше, а второй Павла Семихина. Наверное, знаете родителей их.

– Как же, знаю и Матвея, и Павла. Почти всех унежомов знаю, все ко мне ездят, – говорит тетя Настя.

На другой день Евдокия Викторовна увела своего сынка в Боково. "Там в семье наших знакомых будет жить Ваня", – заявила она. А я и Костя остались жить у этих старушек. Они нам рассказали, что и как делать, как себя вести: раздеваться у порога, спать на полатях, уроки готовить в передней комнате, в туалете не пачкать.

Утром бабушки сварили картошки, вскипятили чай и разбудили нас:

Не успели мы поесть и попить, заходит высокий парень. Это Костя Хромушкин – племянник наших хозяек. Он немного рябоват, ладно одет, на ногах сапоги по размеру. По дороге в школу мы узнали, что живет он рядом, что в семье у них отец, мать, сестра.

Дорога в школу – верх по реке через Выползово в Верещагино. Верещагино – это самая большая деревня Нименьги. Здесь две школы: начальная и неполная средняя, сельсовет, почта и сберкасса, контора колхоза, пекарня, магазин – центр всей Нименьги. А вот и наша школа. Проходим через небольшой коридорчик и попадаем в большую комнату с высокими потолками – это вестибюль. Из него двери в классы (их три), в учительскую, туалеты и раздевалку.

На Поморском берегу от Унежмы до Онеги только в Нименьге была школа-семилетка. Сюда съехались дети из всех сел побережья и даже из глухих лесных деревень Калгачихи, Юрьевой Горы и Ветреного пояса. На переменке собирались в кучки, знакомились, рассказывали о себе, о своих селах.

– Мы Могучие, мы всё можем, наш купец Могучий владел половиной Мурмана, имел фактории, – хвалился Венька Могучий. За спиной его стоял брат Колька, а еще подальше Витька Заболотный, Алька Баёва – все из Малошуйки.

– У нас в лесной и озерной стороне мы сами всему хозяева, что хотим, то и делаем. У нас своя республика! Рыбы в озерах и реках полно! – это Витька Розанов из Юрьевой Горы хвалится своей родиной, расположенной за непроходимыми лесами и болотами, куда и зимой трудно добраться.

– А мы из Кушереки, мы поморы, плаваем на Мурман ловить треску. В этом году я был зуйком, наживлял яруса, выходил с отцом в море, – хвастался Петя Амосов.

– Мы – уножомы. Я уже два года ходил на Мурман. Отец говорил, что нашу деревню основали новгородцы – беглые крестьяне и солдаты, – рассказывал мой тезка Ваня Куколев.

– У нас раньше соль вываривали из морской воды. Варака, на которой была солеварня, называется Варничной, – добавляю я.

– И у нас на море были солеварни, – кричат ребята из Кушереки.

Звенит звонок, прерывая наш крик. Разбегаемся по классам, как воробьи.

Начинаются уроки – ступеньки к познанию. Тут не то что в Унежме: написал или не написал, выучил или не выучил – всё хорошо. Алгебра потрудней и посложней – иксы и игреки. Ведет этот предмет учительница Кузьминская. На уроках усваиваю, домашние задания выполняю, мне интересно. В тетрадях «четыре» и «пять». А вот устно и у доски у меня не хватает духу, теряюсь, забываю и стою как незнайка. Так же и по другим точным предметам: физике, геометрии, химии. Это сказывается учеба в Унежме. Там учились в основном самостоятельно. Зинаида Михайловна задаст читать, писать или решать, уйдет в другой класс или к себе в комнатушку, а мы сидим одни. Иной день на заданиях только и жили. К доске почти не вызывала, с места не спрашивала. И вот тут я расплачивался не только за робость, но и за плохое знание предыдущего материала. Значительно лучше шли дела по русскому и литературе. К этим урокам я относился с любовью.

[1] Это не первое письменное сообщение об Унежме. Первое известное нам упоминание встречается в судебном акте от 10 сентября 1555 г., опубликованном в сборнике «Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею», т. 1, СПб, 1846 г. Акт № 58, стр. 121).

[2] К сожалению, Иван Матвеевич не приводит ссылку на источник.

[3] «На канаве» – на тракте. По обе стороны почтового тракта были вырыты глубокие дренажные канавы, которые сохранились до сих пор. По ним можно определить, где тракт проходил по деревне.

[4] Недозрелые, «рохлые», ягоды или плоды.

[5] Галанка – местное производное от «голландка». Встречается также написание «голанка».

[6] Имеется в виду судовладелец и капитан Иван Никифорович Ульянов. Уехал в Мурманск в 1920-х годах, был капитаном мотобота «Мурманец», принимал участие в спасении папанинцев.

[7] Индала – маленькое озерцо, топкое место на болоте.

[8] Трудодни, которые ставили в ведомости за работу в колхозе в 30-е годы. Подробнее см. дальше.

[9] В становище Шельпино традиционно ходили на промысел унежомы, в том числе и семья Ульяновых.

[10] Рыболовная тоня – участок моря с прилегающим берегом. На тонях строили избушки для временного проживания рыбаков.