И.М. Ульянов. Москвы уголок (1)

Первое письменное упоминание об Унежме исходит от появившихся в начале ХV века монахов Соловецкого монастыря. Наряду с другими описаниями хозяйственной жизни Беломорья, они сообщают, что на Поморском берегу существовали русские селения Унежма, Сума, Шуя. Но первоначальное поселение на наволоке Бранница появилось значительно раньше и, возможно, до прихода новгородцев. По мнению археологов и историков, расселение древних людей на территории Беломорья относится примерно к X–IX тысячелетиям до нашей эры. Спустя несколько тысячелетий, около 2500 лет до н.э., началось движение в Беломорье племен с юга, из Волго-Окского бассейна, затем появились лопари (саамы), потом финно-угорские племена и, наконец, русские. Из-за такого смешения различных племен и народов многие географические названия трудно отнести к какому-либо периоду заселения. Некоторые из них до сих пор остаются загадками и, возможно, останутся неразгаданными.

О древних жителях cевера и географических названиях, оставленных ими, подробно рассказано в первой части книги. Унежма – единственное в СССР название населенного пункта. Есть Уни (Кировская область), Уна (Архангельская область), Уница (Карелия), Унжа (Костромская область), названия которых повторяются по несколько раз, но второй Унежмы нет! В названиях указанных населенных пунктов прослеживается одинаковое, как и у Унежмы, начало «ун». Другая группа населенных пунктов: Колежма, Лижма, Ужма, Шижма, Кутижма (все в Карелии), Шожма, Ижма (в Архангельской области) имеют одинаковое окончание «жма». На севере много финно-угорских названий населенных пунктов, речек и ручьев. В Онежском районе Архангельской области есть села Тамица и Лямца, в районе нашей Унежмы реки: Челица, Малая Леменца и Большая Леменца, в Карельской АССР населенный пункт Метчелицы, в Мурманской области реки Лица и Кица с одинаковым окончанием «ца». Еще одна группа населенных пунктов иноязычного происхождения: Пушлахта в Архангельской области, Палалахта и Чуралахта в Карелии, имеющие в своем составе финско-карельское слово «лахта», т.е. залив. На севере европейской части СССР смешанные топонимы так широко распространены, что подчас трудно решить: являются ли они переводом с языка местных жителей, или это исконно русские названия, построенные по подобию с прибалтийско-финскими, например: Кондостров, Хедостров, Лёхлуда, Вайхлуда и др.

Среди других сел Поморского берега Унежма занимает особое географическое положение. Расположена она, как немногие, у самого Белого моря, на значительном удалении от других сел. Унежма – одна из красивейших деревень Поморья, жемчужина Белого моря.

Береговая линия в районе Унежмы сильно изрезана. Здесь много заливов, наволоков, речек и ручьев. Почти на три километра врезается Унежемский наволок в море. Северная оконечность наволока – Великая варака, восточная – Варничная варака. Море окружает Унежму с трех сторон, а с четвертой, с южной – небольшой низменный перешеек и варака Смолениха. Перешеек, по словам старожилов, в далекие времена заливало море, и Унежма во время прилива оказывалась на островке. В этом ничего удивительного нет. Если пройти по перешейку, то заметишь, что место здесь слабое, жидкое. Тянется оно от Смоленихи в сторону Камбальего острова. А если учесть, что Белое море мелеет, его берега поднимаются за столетие от двадцати сантиметров до метра, то легенда станет былью. В наше время, в начале ХX века, при больших штормах и северном ветре море подходило к Смоленихе, заливало тракт, чуть-чуть не соединяясь по перешейку с западной стороной.

За Смоленихой начинается Великое болото. Оно тянется от реки Унежмы и почти до реки Сосновки. За болотами леса, возвышенности, дальше к югу – отроги Ветряного пояса.

Но вернемся к морю, в Унежму. С севера и северо-востока ее защищают три каменных горы – вараки, поросшие сосной и кустарником. Унежемские вараки – это невысокие горы, от двадцати до пятидесяти метров высоты. Их четыре: Великая, Варничная, Средняя и Смолениха. Названия варак говорят сами за себя: Великая – самая большая и высокая, Варничная – у ее подножия располагались варницы, Средняя – находится между Великой и Варничной. Смолениха стоит отдельно, южнее деревни. На ее склонах, западном и южном, густо поросших сосной и березой, жители деревни гнали смолу и заготавливали дрова для солеварения.

Унежемские вараки! Пройди по берегу моря и увидишь множество гор и горушек, больших и малых, высоких и низеньких, но таких как в Унежме не увидишь! Слово «варакка» – финское, сохранилось оно в Карелии (Малиновая варакка, Ноттоварака – названия карельских населенных пунктов), да в Унежме. Потому-то унежомов иногда нелестно величали: «варакушники», «унежемская варака».

С западной стороны море врезается в сушу, образуя Унежемскую губу – полукруг от Великой вараки до Цельнаволока; с восточной стороны – губу Смолениху, от Варничной вараки до Соснового наволока. От деревни до Цельнаволока по тракту десять верст, а до Соснового наволока – семь. Летом во время отлива и зимой по ледоставу ходили и ездили прямым путем, и тогда расстояние намного сокращалось.

Появившиеся первопроходцы облюбовали место для жительства у Великой вараки, которая защищала от холодных северных ветров. Занимались они рыболовством, охотой и солеварением. Не исключено, что до прихода новгородцев на этих местах было кочевье лопарей (саамов). Подтверждения тому – многочисленные саамские топонимы, оставленные этим народом.

Усолье – так называли места, где занимались вываркой соли. Унежемское усолье располагало, видимо, многими варницами. Остатки их сохранились на Варничной вараке – две, на Унежме реке – одна, на реке Большой Леменце – одна. Вполне возможно, что территория между Средней и Великой вараками была полностью занята варницами: здесь имеются углубления и бугорки, как на Варничной вараке, на местах старых варниц, только значительно меньших размеров – годы и деятельность человека постоянно сглаживали неровности. О наличии варниц на этом участке говорит еще один факт: летом 1980 года, копая яму под картошку, житель Унежмы В.П. Евтюков наткнулся на кирпич-обжиганец, золу и скелет человека. Можно прямо сказать, что это была варница Соловецкого монастыря. В Унежме обжиганный кирпич никогда не вырабатывали, его привозили с Соловков. История не оставила никаких данных о разыгравшейся трагедии на берегу моря. Что случилось с древним солеваром, почему он оказался под слоем песка на глубине двух метров? Он, видимо, погиб от рук грабителей, рыскавших по Беломорью.

Остатки соляной варницы у Варничной вараки

Жить у моря было опасно. «Воры» – так называли всех иностранцев поморы – в любое время могли нагрянуть, ограбить, взять в плен, убить. В истории Беломорья известны многие случаи нападения шведов, финнов и других захватчиков на мирные села. Начиная с Х века захватчики систематически терроризировали жителей Беломорья. Сначала они нападали на селения жителей Терского берега, а затем шли разорять онежан и двинян. В конце XV – начале XVI веков, в «cмутное время», нападения «соседей» усилились. Воры рыскали по Поморью, проникая далеко вглубь, доходили до Онеги и Холмогор. Не избежала погромов, пожаров и разорений и Унежма. Захватчики, как стая воронья, появлялись неожиданно: забирали скот, рыбу, соль, непокорных убивали на месте. Они шарили по домам, амбарам и подклетам, забирали все, что можно было взять, насиловали и уводили в плен, а затем поджигали деревню. Не успевали люди оправиться от разорения, как снова появлялись грабители.

Жить у моря стало невыносимо, и тогда многие ушли на реку, за десять километров от моря. Там построили дома, завели скот, сенокосы и пашню. К морю ездили и ходили рыбачить и варить соль. Но жизнь на реке многим не нравилась: мало пашни и сенокосов, а море, от которого в основном кормились, было далеко. По мелководной каменистой реке ездить на наволок можно было только в полную воду, пешая дорога шла болотом и грязью.

Многие обитатели деревни стали говорить, что надо идти на наволок, там удобней жить и сообща обороняться от врагов. Но не все соглашались. Появилось две группы: одни хотели жить у моря, другие на реке. Собрался сход. На нем спорили, ругались, но ничего не решили. Тогда сошлись самые старые, самые опытные и договорились положиться на Николая Чудотворца – защитника и покровителя мореходов и рыбаков. Икону Николая Чудотворца положили на ночь у часовни на реке, а сами легли спать. Проснулись – иконы нет. Искали по всему поселку, обошли всю реку, нигде не нашли. Тогда пошли на наволок к морю и обнаружили ее у Великой вараки.

Приверженцы жизни на реке стали говорить, что икону унес на наволок кто-нибудь из желающих жить у моря. Решили еще раз проверить. Опять ее положили на то же место у часовни и приставили караул. Стража всю ночь сидела не смыкая глаз, зорко охраняла икону, а когда рассвело и улегся туман, ее на месте не оказалось. Пошли искать по реке, обошли каждый кустик, но не нашли. Опять пошли на наволок к морю и на том же месте, что и в первый раз, у Великой вараки нашли.

Всем стало ясно: надо жить у моря, так велит Николай Чудотворец, так угодно богу. И все обитатели речной деревни переселились к морю, где у многих были избушки, построенные на время лова рыбы и выварки соли. Такова легенда об Унежме и, видимо, она отражает действительность.

Перейдя на наволок, на юго-западной стороне у Великой вараки жители построили караулку, а на вершине горы установили круглосуточное поочередное наблюдение за сушей и морем. В случае появления посторонних судов и людей стража оповещала жителей об опасности. Узнав об угрозе, все уходили из деревни, прятались, угоняли скот. «Караулка», как ее называли, сохранилась до наших дней[1]. Это был большой бревенчатый дом. По словам П.М. Базанова, еще в 1915 году в нем постоянно находилось до десяти солдат, которые поочередно дежурили на вараке. В одной из комнат этого дома жили ссыльные революционеры. В караулке не хватало мест для всех ссыльных, и поэтому несколько человек жили в домах крестьян.

С XII века все Беломорье, в том числе и Унежма, вошло в состав Новгородской республики. В 1450 году Марфа Борецкая, владевшая многими землями на Поморском берегу, отдала Соловецким монахам острова в Белом море, Кемскую и часть Сумской волости. После падения Великого Новгорода все беломорские земли перешли во владение московского царя, а вотчина монастыря все увеличивалась. В 1539 году ему была отдана деревня Сухой Наволок, в 1548 году пожалована волостка Вирма, в 1555 году значительная часть волости Сумы и две деревни Колежмы – «деревня на устье Колежмы (реки) да деревня Колежма ж», в 1591 году – волостки Унежма и Нюхча, в 1613 году – Шуя Карельская, в 1635 году – вся Керетская волость «с людишками».

Так Унежма за строительство Сумского острога, крепости в Соловках и другие ратные дела монахов была отдана Соловецкому монастырю. Власть монастыря распространялась на все: землю, лес, рыболовные тони. За пользование всем этим крестьяне должны были обрабатывать пашни, отдавать десятую часть добытого. На всех крестьян велись долговые записи, никто не мог от этого избавиться: за умершего расплачивался не только сын, но и внук. Монастырь крепко держал крестьян в кабале. Но не все крестьяне вовремя и полностью могли расплатиться с монахами. Тогда появлялись «хозяева», чтобы собрать «долг». Приплывали они на судах и, как стая черных птиц, высаживались на берег, требуя уплаты долгов. Но у крестьян закладывать было нечего, и тогда монахи кидались в избы, амбары, чуланы, подклеты, забирая все, что имело какую-нибудь ценность. Уходя говорили, что за тем-то и тем-то осталось еще столько-то долга. Ослушников строго наказывали вплоть до битья батогами и плетьми. Власть монастыря продолжалась до ХVIII века. Только при Екатерине II крестьяне Унежмы стали «государевыми». Но влияние монастыря на жизнь крестьян было еще огромно.

Первоначальное поселение на Унежемском наволоке, как я уже писал, возникло около Великой вараки, на возвышенности, где сейчас стоит церковь и несколько добротных домов, пригодных для жилья. Трудно сказать, кто был первым поселенцем. Как этих людей называли, какие у них были прозвища? Может быть, ими были Евтя, Епифан, Ульян, имеющие старославянские имена, или может быть пришелец с прозвищем «Куколь»? (Куколь – название монашеского головного убора). Возможно от этих имен и прозвищ появились фамилии наших предков – Евтюковы, Епифановы, Ульяновы, Куколевы, Акиловы, Тюрдеевы, сохранившиеся в наибольшем количестве до наших дней. В 1930 году Куколевых в Унежме было 20 семей, Евтюковых – 12, Ульяновых – 11, Епифановых – 6, Тюрдеевых – 8, то есть намного больше половины всех семей, а их было в то время сто одна. Еще одна фамилия, и немалочисленная, Ва́рзу-гины. Их было в деревне 12 семей. До наших дней у некоторых Варзугиных сохранилось прозвище «Варза», которое, видимо, послужило основой для образования фамилии пришельцев с Терского берега из села Варзуги, разгромленного опричниками Ивана Грозного в 1568 году. Тогда многие варзужане, спасаясь от кары царя, покинули свои насиженные места, свое село, и разъехались по другим селам Беломорья. Кто-то из них избрал своим новым местом жительства Унежму.

Наиболее малочисленными были фамилии Фроловы и Cемихины – по две семьи, Лукинские, Демидовы, Галашкины и Бабины – по одной. Эти семьи, как и Варзугины, появились в более близкое к нам время, а некоторые из них (Лукинские) – в начале XX века. Это видно также по расселению: ни одна семья не жила около церкви, все на окраине, на худших местах.

Приведенные примеры говорят о том, что фамилии древних жителей Унежмы появились из имен и прозвищ, как это было в дофамильной Руси. Тогда простые люди носили имя, отчество и прозвище, так как сочетание имени с отчеством не избавляло от недоразумений при названии человека. Кроме того, применялись слова-названия жителей по месту рождения. Вот один из исторических документов, подтверждающих это: поручная запись 1593 г., которую давала десятка стрельцов, поступающих на царскую службу. «Се яз десяток Тимофей, Евтихеев сын, Пермитин, да его десятка: Федор, Евсеев сын, по прозвищу Житкой, поморец, да Федор, Давыдов сын, Шалам, устюжанин». В данном случае Житкой – прозвище, дополнительный признак в названии человека, а поморец значило, что он родом из Поморья. Прозвища со временем превращались в фамилии: Житков, Комаров, Зайцев, Воронов, Поморцев.

Образование фамилий на Руси как национально-культурно-исторический процесс в основном завершился к ХVIII веку. Однако возникновение отдельных фамилий продолжалось в ХIX–ХХ веках. Такой же была судьба и тех прозвищ, которые возникли из названий людей по месту их рождения или длительного проживания. Например, новгородцы упоминаются в «Повести временных лет» за 862 год. В других более близких к нам документах упоминаются москвичи, беломорцы (жители побережья Белого моря), поморы – жители Поморья (на Белом море), каргопольцы (жители Каргополя). Называть место рождения, указывать откуда родом в то время было житейской необходимостью. Редкие из этих названий стали фактами литературного употребления. Например, у знаменитого русского писателя И.А. Бунина в путевых записках «Поморье» читаем: «А на отмели песчаной спит помор, от солнца пьяный».

Необходимость называть людей по месту рождения или длительного проживания возникла в дописьменную эпоху, другие названия рождаются у нас на глазах – с рождением новых городов и поселков, третьи возникнут в будущем. Диапазон слов-названий огромен – от наименования жителей какого-нибудь хутора до названия жителей целых материков (европейцы), от названия древнейших городов (вавилоняне) до наименования фантастических обитателей планет (марсиане). В Поморье, как и везде на Руси, при названии человека указывали место рождения и прозвище.

Жителей Унежмы с давних времен называли унежо́мами, Кушереки – кушере́ченами, Нюхчи – нюхча́нами. А может быть, правильнее назвать унежемцы, кушереченцы, так как их назвал Г.П. Гунн в книге «Онега впадает в Белое море?» Обратимся к книгам и послушаем мнение ученых. «Слова-названия жителей – неотъемлемая часть нашего древнего и неувядаемого языка. К ним надо относится как к фактам истории», – так пишет в своей книге «Москвичи и иных мест люди» Е.А. Левашов, большой знаток русской истории и литературы. Далее читаем: «Не допускайте вытеснения и исчезновения местных, отшлифованных временем слов – названий жителей. Эти названия – ровесники наших городов и сел. Новые названия – жителям новых городов и поселков. Старинные же названия не всегда должны заменяться новыми. Оберегайте их от забвения». Писатель К.Г. Паустовский по этому поводу говорил: «Истинная любовь к своей родине немыслима без любви к своему языку». Значит, не прав Г.П. Гунн: не унежемцы и кушереченцы, а унежомы и кушеречена, так, как называли исстари – красиво и просто.

Хотя Унежма находилась вдали от больших культурных центров: до Онеги 100 км, Сорока еще дальше, но оторванности от жизни страны не чувствовалось. Жители Унежмы почти ежедневно получали информацию о событиях и происшествиях в соседних селах, о жизни в городах. Не было дня, чтобы кто-либо не съездил в Кушереку или Нюхчу, Сороку, Кемь, Онегу. Езда по тракту, особенно зимой, не прекращалась ни на один день.

Обширная информация поступала с почтой. Со времени установления регулярной почтовой связи, ямской гоньбы (ямы – почтовые станции), с ХVI века почтовый тракт шел через Унежму. Другой дороги, кроме поморского тракта, не было. По тракту, кроме почты, везли казенные грузы и людей, ехавших по служебным и государственным делам. Сначала почтовый тракт обслуживали жители деревень поочередно. Потом, в более близкое к нам время, в каждом селе была создана почтовая станция с постоялым двором.

Вопрос о соединении Онеги телеграфной линией с общей сетью страны впервые был поднят в 1870 году, и лишь только в 1884 году состоялось открытие телеграфного сообщения. В сентябре 1910 г. была построена телеграфная линия Онега-Сумпосад, затем продлена до Кеми и Колы. На этой линии, идущей по берегу Белого моря, были открыты почтово-телеграфные отделения связи в Нименьге, Малошуйке, Кушереке, Унежме. (Фрагмент из альбома И.М. Ульянова).

Тракт проходил по Унежме, как бы образуя центральную улицу, огибая наволок. Заходил он в деревню с востока, с Кушерецкой стороны, а выходил на запад, к Нюхче. Почтовую станцию и постоялый двор содержал Варзугин Григорий Павлович. Его двухэтажный дом, обитый досками и окрашенный краской, выделялся среди других. Во дворе, огороженном забором, был флигель, конюшня, амбар, колодец и другие хозяйственные постройки. В верхнем этаже жили хозяева, в нижнем – комнаты для проезжающих. К дому примыкал сарай. На верхнем этаже – сеновал, кладовки, на нижнем – хлевы, двор. Десять добротных коней всегда были наготове для перевозки почты. Десять казаков и казачих обслуживали связь и хозяев дома. Почту по тракту везли без задержек, на перекладных. Привезенную из Кушереки отправляли на лошадях Варзугина до Нюхчи, а поступающую из Нюхчи – в Кушереку.

Содержатель станции был грамотный, начитанный, деловой человек, в прошлом судовладелец, капитан. Ему приходилось вращаться среди многочисленных проезжающих: государственных чиновников, географов, путешественников, писателей, поэтов, следовавших через Унежму почти беспрестанно. Это был холеный хозяйчик, одетый по-городскому. Он выписывал газеты и журналы, в его доме была библиотека, посуда и мебель заграничного производства. Варзугина раскулачили, имущество продали на торгах, дом его остался открытым. То, что не продали – книги, газеты, тряпки – валялось в открытых комнатах. Среди журналов была «Нива» и маленькие, как игральные карты, картонные листы с фамилией, именем и отчеством хозяина дома. Позже я узнал, что это были визитные карточки владельца почтовой станции.

Современники рассказывали, что угощал Варзугин на славу, не забывая себя. Напивался он часто до бесчувствия, кричал, сквернословил, лез драться. Гости уходили, а хозяина связывали по рукам и ногам веревками двое дюжих его сыновей, и оставляли в пустой комнате или на сеновале. Это происходило в двадцатые-тридцатые годы.

А вот как жила Унежма до нас, какой она была, надо почитать книгу С.В. Максимова «Год на Севере», побывавшего в нашей деревушке в 1856 году и оставившем добрую память о тех днях. Он пишет: «Помню, когда, к неописуемому моему счастью, проширкал наш карбас своей матицей-килем для меня в последний раз по коргам и стал на мель, я нетерпеливо бросился вперед по мелководью оставшегося до берега моря вброд. Помню, что с трудом я осилил гранитную крутую вараку, выступившую мне навстречу и до того времени закрывавшую от нас селение. Помню, что наконец осилил я щелья, переполз через все другие спопутные, перепрыгнул через все каменья и скалы и, освободившись от этих препон, бежал – бежал в селение. Я не замечал, не хотел замечать, что небо задернулось тучами и сыпало крупным, хотя и редким дождем; я видел только одно – вожделенное селение Унежму – маленькое, с небольшой церковью, которая скорее часовня, чем церковь. Вспоминались мне уже здесь (в Кушереке) таможенные солдаты, бродившие по улицам Унежмы, бабы, ребятишки, мужики, рассказы моего ямщика о том, что здешний народ весь уходит на Мурман, что дома иногда строят они суда и даже лодьи, промышляют мелких сельдей и наваг на продольники; что попадают также сиги, что хлебом пользуются они отчасти из следующего по пути селения Нименьга. Вспоминаются при этом кресты, также по обыкновению поморских берегов расставленные и по улицам покинутой Унежмы. Видится как живой один из таких крестов под навесом, утвержденным на двух столбах. Вспоминаются бабы на полях, подсекавшие траву, перевертывая коротенькую косу-горбушу с одной стороны на другую».

Такой была Унежма в 60-х годах XIX века. Об Унежме конца XIX века прочитаете чуть подальше в выдержках из «Краткого исторического описания приходов и церквей Архангельской епархии», составленного в 1896 г.

Я рассказал об одном представителе имущих Унежмы, но основными богатеями были судовладельцы и лавочники. В Унежме судовладельцев было семь: Акилов Игнатий Павлович, Ульянов Прохор Николаевич, Ульянов Иван Никифорович, Варзугин Иван Кириллович, Варзугин Степан Григорьевич, Евтюков Григорий Егорович, Евтюков Андрей Прохорович. Судовладельцы и их сыновья были судоводителями, имели дипломы «на судовождение».

Большинство судовладельцев с открытием навигации возили дрова на продажу, а из становищ – скупленную рыбу в Архангельск на рынок. Другие занимались перевозкой пиломатериалов из Архангельска, Онеги, Сороки, Кеми в Норвегию, Финляндию и другие места. Бывая в Архангельске и за границей, судовладельцы закупали товары там, где они подешевле, для себя и для продажи населению. Трое из них имели свои лавки (магазины). Это Варзугин И.К., Ульянов П.Н., Акилов И.П. В их лавках имелось все необходимое: мука, крупа, сахар, конфеты, керосин и другие товары. И хотя унежомы занимались промыслом на Мурмане и неплохо зарабатывали, но жили бедно. Заработки их, добытые с риском для жизни, уходили в карманы скупщикам, судовладельцам, лавочникам. Деревенские богатеи, сосредоточившие в своих руках флот и торговлю, устанавливали очень высокие цены на перевозку рыбы, съестных припасов, заготавливаемых на зиму. Не дремали и лавочники, давали в долг под проценты, за отработку на промысле или сенокосе. Многие, даже середняцкие хозяйства, бедствовали: картошки хватало до Нового года, рыбы – до Пасхи, муку и сахар приходилось закупать втридорога. Но богатеям все было мало.

В 1910 году судовладелец Ульянов И.Н. (наш однофамилец) купил в Норвегии быстроходное парусное судно, скутер, для промысла тюленей в горле Белого моря. Весной его младший брат Константин набрал команду из жителей Унежмы и они, тринадцать человек, в марте отправились в Териберку, где стояло судно. На море был шторм, но капитан принял решение выходить в океан, хотя «Пионер» был пустой, без балласта. Бывалые моряки отговаривали, просили не выходить без груза в море, но Константин был непреклонен. Корабль вышел в океан. Ветер крепчал, все сильнее надувал паруса, клонил пустое, без балласта судно набок. Попадавшиеся встречные рыбаки кричали и махали руками, чтобы «Пионер» вернулся в порт. Но безрезультатно. Судно продолжало идти вперед. Сильный порыв ветра оказался роковым: «Пионер» опрокинуло на паруса и забросало волной. После шторма рыбаки, плавающие в этом районе, были у погибшего судна, сняли медную пластинку с его названием, привезли в становище. Людей никого не нашли. Все тринадцать, во главе с молодым капитаном, погибли. В Унежме тринадцать семей лишились кормильцев – мужей, отцов, братьев, сыновей.

Из этой трагической поездки не вернулся наш сосед Тюрдеев Иван Ионович – отец трех малолетних мальчишек: Степана, Матвея, Тимофея. Узнав о гибели Ивана, мать и жена чуть не лишились разума. Плач и причитания были слышны по всей деревне. Выйдет на сарай Анна, жена Ивана, и вопит-плачет:

Не могла забыть любимого мужа Анна, через год умерла от душевных мук, оставив на руках свекрови-старушки сыновей, а старшему из них было восемь лет. В очень трудном положении оказалась семья Тюрдеевых, да и другие не в лучшем. Эту трагедию мне рассказал П.М. Базанов.

– Ну, а местные власти и правительство помогли чем-нибудь семьям погибших? – спрашиваю я у Павла Михайловича.

– А судовладелец Ульянов, из-за которого погибли рыбаки?

– Ничем не помог, хотя он имел еще два судна и был очень богат. Помогали соседи и односельчане: кто рыбы даст, кто муки, картошки, иной дров привезет, валенки подошьет.

– Ну, а почему же все-таки погиб «Пионер»? – стараюсь докопаться я до истины у опытного бывалого помора, отдавшего морю более 60 лет, капитана мурманского тралового флота, проработавшего судоводителем более 30 лет.

– Потому что капитан-то он (Ульянов Константин) –скороспелка, молодой и неопытный, нарушил правила судовождения и мореплавания, вышел в океан в шторм, что категорически не разрешается. Как слепец он рвался в горло Белого моря, его гнала жажда наживы – побольше набить тюленей, подороже продать шкуры и сало, потуже деньгами карман наполнить.

– Павел Михайлович, а еще были случаи гибели рыбаков на твоей памяти?

– Были. И я чуть не погиб! Было это в 1912 году. Три унежемских шняки июньским солнечным утром вышли на промысел. Выметали ярус, выстояли воду и начали выбирать снасть. Вдруг небо потемнело и поднялся ветер. Пришлось бросить снасть и плыть к берегу, до которого пятнадцать верст. Ветер усиливался, взводень начал заливать шняки. Одна шняка во главе с Варзугиным Григорием кое-как добралась до берега. Вторую опрокинуло волной, людей выбросило в море, и все четыре человека с кормщиком Варзугиным М.Г. погибли. Нашу шняку (кормщиком был отец Михаил Васильевич) залило водой, но мы держали ее на плаву. Пять часов боролись с ветром и волной, а к вечеру шторм стал стихать. Обессиленных, голодных и холодных, нас подобрали колежемские рыбаки и приплавили к становищу, – закончил Павел Михайлович.

В 1914 году началась империалистическая бойня. Пришла она и в Унежму. В первый же год войны забрали несколько мужчин, потом еще и еще. Куколев Осип[2], Куколев Михаил, Куколев Григорий[3], Куколев Иван, Епифанов Михаил[4], Варзугин Максим – вот неполный список погибших на войне.

Всех участников войны установить не удалось. Только один из них, Варзугин Максим Григорьевич, через много лет, уже при Советской власти, вернулся на родину. Храбро и отважно сражался с немцами наш земляк. Он был награжден тремя Георгиевскими крестами. В одном из тяжелых боев он был ранен и попал в плен. Раненого солдата немцы отправили в Норвегию, а там отдали в работники помещику. Оправившись от ран и освоившись с обстановкой, Максим Григорьевич и его друг Иван решили бежать. Присмотрели суденышко, темной ночью забрались на него и подняли паруса. Несколько дней и ночей без навигационных приборов плыли по морю, их занесло сначала в ледяное крошево, а потом во льды. Льдины, а вместе с ними и кораблик, принесло к берегу Новой Земли. На Новой Земле робинзоны жили несколько лет, питались мясом морских зверей и птиц. Приехали в Архангельск, когда уже закончилась империалистическая война, победила Советская власть. В армию и на войну Максим Григорьевич ушел холостяком. Женился он на Прасковье Прокопьевне Егоровой, когда ему было уже около 40 лет, а его подруге немногим более 20. Несмотря на это, они прожили жизнь в любви и согласии, у них было трое детей.

После изгнания интервентов жизнь в Унежме начала налаживаться. НЭП способствовал развитию торговли и добычи рыбы. Рыбаки приобретали снасти, строили шняки, бота, суда. В 1927 году семь сельчан построили для промысла суденышки. В 1927 году начал строить судно Фролов Андрей Иванович, наш сосед по Заполью. Андрей и Агриппина жили небогато: была корова, лошадь, да пятеро детей. На Варничной вараке они поставили в том же году остов судна, киль и шпангоуты. Жители деревни смеялись над будущими судовладельцами. Про них была сложена частушка:

Знали они о настроении сельчан, слышали частушку, но ходили гордые и довольные затеей. В 1929 году всех судовладельцев обложили налогами, потом раскулачили и выслали. Начались колхозы. Видя такое будущее, судовладельцы поскорей уехали из деревни, бросив недостроенное детище. А оно еще долго-долго стояло на щелье, напоминая о смелых романтиках Фроловых.

В доколхозный период, когда осенью приходили с Мурмана промысловики, Унежма оживала. Прибавлялось людей, начинались посиделки, вечеринки, свадьбы. Вечеринки в своих и без того тесных домиках в основном содержали наиболее бедные жители – женщины-вдовы (Куколева Таисия[5], Куколева Марфа), чтобы хоть как-то прокормить себя и детей. Парни и девушки, посещающие вечеринку, за пользование избой расплачивались с хозяйкой кто чем может: дровами, керосином, мукой, крупой, рыбой, иногда приносили деньги. Девушки занимались уборкой, мыли полы. Вечеринки начинались обычно в семь – восемь часов вечера. Собирались парни и девушки, одетые в самое лучшее, рассаживались по лавкам.

Веселье всегда начиналось с кадрили. Так как музыкальных инструментов не было, ходили под песню. Девушки, не занятые танцами, пели, а пары танцевали. За вечер считалось обязательным сходить в кадриль не один раз, потанцевать с любимой девушкой. Наиболее хорошо одетых, из богатых семей, красивых девушек называли «славнухами». Их было немного, и каждый парень считал за честь проводить ее в кадрили, поговорить, пройти по деревне, подролиться. Но увы... это не всем удавалось.

В перерывах между кадрилями исполнялись песни, частушки, прибаутки, а ближе к окончанию вечеринки парни начинали подсаживаться к девушкам на колени и договариваться, чтобы после гуляния идти вместе домой. Расходились в основном парочками (парень и девушка), чтобы подролиться. Ребята провожали своих ухажерок до крыльца. А те, кто не имел парочки, ходили по деревне, по варакам, около моря, веселились, пели песни и частушки:

Расходились поздно. Случалось, веселье и вечеринки омрачали ссоры, ругань, драки, а иногда жестокие побоища. Подвыпившие парни, недовольные друг на друга (в основном из-за девушек), сбивали лампу и в темноте кричали:

– Бей зайчат[6], – кричала другая компания и в ход шли кулаки, ремни, палки.

Жили на деревне два неразлучных друга: Петр и Степан. Решили отомстить обидчикам и, уходя на вечеринку, Петр прихватил в карман нож. На вечеринке он стал придираться к ребятам, ему дали сдачу.

Петру не понравилось, что даже друг его не поддерживает, и он ножом пырнул Степана в живот.

– Он его убил! – завизжали и закричали девушки и бросились к выходу. Петруша зарезал Степана! – слышался крик.

Петр, белый, как полотно, стоял посреди комнаты. А его закадычный друг лежал в крови на полу и стонал. Через два дня Степан умер, а Петра судили за убийство, дали срок и увезли отбывать наказание.

Летом, когда все парни были на промысле, вечеринки и посиделки не проводились. Все девушки и женщины работали на сенокосе и свободного времени не было. Очень редко, в большие религиозные праздники – Петров день, Иванов день, Ильин день – не работали на сенокосе. Тогда девушки выходили на лужок, образовывали хоровод и пели на голоса:

Девушки в нарядных сарафанах и кофтах, в шелковых цветастых платках, в фартуках, расшитых стеклярусом, водят хоровод. Вокруг танцующих – пожилые поморки, старики, дети. В хороводе они не участвуют, смотрят со стороны. Звучит другая поморская песня:

Неторопливо поют девушки, как бисеринки драгоценных камней, слово к слову нанизывают на ожерелье. И вот слышится поэтический незатейливый узор. Песни Унежмы необычайно мелодичны – это старинные поморские песни.

Много песен знали и пели в Унежме. Но эта – «Я нигде дружка не вижу» – особая. Исполняется она в движении. Спешат ли женщины встречать мужей, идут ли на лов наваги или едут – песня лучший помощник выразить чувства. И родилась-то она, как и все народные напевы, из самой жизни. В бесхитростных словах – тоска по ушедшим на далекий мурманский берег рыбакам, с ранней весны и до самой осени.

Тяжело поморам на Мурмане. Рвется сердце к любимой, но далеко еще до конца навигации. Хоть бы весточку сердечную передать, да узнать: как живет, ждет ли домой любимая. И это нашло отражение в песне:

Унежемские песни! Они неповторимы. То, что здесь поют, не знают в Нюхче и Кушереке, Нименьге и Сумпосаде. Или словами они отличаются, или мелодией. Когда-то унежомы сами сочиняли песни, а потом они, как птицы, разлетелись по всему побережью. Песни Унежмы... Они красивы и поэтичны, как красива земля унежемская.

Мои первые детские впечатления относятся примерно к пяти годам. В то памятное утро, как и всегда, я проснулся рано. Мать только еще начинала греметь горшками и чугунами, а в печи потрескивали дрова, выбрасывая брызги искр. Я сидел на лавке и смотрел в окно. Смутно виднелись дома, Великая варака, а на земле лежал первый мокрый снег.

– Ваня, ты сегодня именинник! – сказала мне мать.

– Ты родился о Казанской. Это осенний праздник, и всегда будешь праздновать свое рождение в этот день. Сегодня я тебе пеку калач!

Известие о калаче напомнило мне, что я давно не ел. Вечером без ужина заснул на печке и теперь хотелось есть. Мать сварила картошку на шаньги и велела мне ее чистить. Это я делал не впервые. Работа мне нравилась еще и потому, что можно было подкрепиться. Потом, когда готовая стряпня была на столе, я увидел калач, который, помазав маслом, мать отдала мне. Я им долго играл, катал, как колесико, прятал, а потом, когда все это надоело, вместе с братьями Мишей и Митей съели.

На улицу ходить почти не приходилось. Не было обуви и одежды. Когда старшие братья были дома, я хватал их валенки, пиджак и убегал.

Идти надо было через всю деревню, за церковь. Дом бабушки был последний по ряду, около Великой вараки. Моя бабушка по матери, Евдокия Корниловна Евтюкова, жила с сыновьями Михаилом, Дмитрием, Иваном, Алексеем. Кроме них, у бабушки было две дочери: моя мама Мария Максимовна и Антонина Максимовна, обе замужние. Пройти к бабушке непросто было: по дороге часто ездили и могли сбить, бегали мальчишки-забияки, лаяли собаки. Самый трудный участок – от церкви до дома Базановых. Четверо парней из этого дома затевали драки, избивали. Когда у обиженных не хватало сил, они убегали и дразнились:

Заслышав дразнилку с руганью отца, Базановы преследовали побитых, иногда догоняли и добавляли синяков и шишек. Их отец, Филипп Савельевич, почти к каждому слову применял слово «значит», за что его прозвали «Филя-значит». Мужик он был хозяйственный, грамотный и деловой – закончил мореходное училище и плавал капитаном по найму на чужих судах. Хотя я их не дразнил, они бросали в меня снегом, палками, толкали, ставили подножки. Я вырывался – ноги меня спасали.

Бабушка встречала ласково, садила за стол, утешала молоком и шаньгами. Деда Максима я не помню, он умер рано. Потом я возвращался домой все через тот же кордон Базановых.

Проходила темная, холодная, снежная зима и наступала весна. Отец со старшими братьями ранней весной уходил на «вешню» – на Мурман ловить треску. А мы, самые малые, оставались с матерью.

Нелегкая жизнь была у моей мамы. С тринадцати лет она начала ходить по найму, по казачихам. Что заставляли хозяева, то и делала: косила, навоз возила, дрова пилила, белье стирала, нянчилась. Да разве все перечислишь? Заставляли делать самую тяжелую и опасную работу – ведь казачиха все равно что батрак. Когда ей было 16 лет, косой-горбушей она сильно порезала руку, много крови потеряла, болела все лето. В 19 лет вышла замуж за Епифанова Михаила. Жизнь с мужем была недолгая – Михаила взяли на империалистическую войну в 1914 году. Через некоторое время пришло известие, что он ранен. По ранению отпустили домой, а потом опять в окопы. Так и погиб он на войне, а мать родила девочку, которая вскоре скончалась.

Мария Максимовна Ульянова. Фото нач. 1950-х гг.

В 1918 году мать вторично вышла замуж за Матвея Максимовича Ульянова, который через год стал моим отцом. Выйдя замуж, мама приняла пятерых ребят от первой жены отца Анны Семеновны, которая умерла «в испанке»[7].

Вся деревня удивлялась, как это Марья Максимовна не побоялась выйти замуж за пятерых парней, да еще муж на 15 лет старше? Не побоялась, потому что другого выхода у ней не было. В доме родителей, после смерти мужа и дочки, она была лишним ртом. Или идти по казачихам, гнуть спину на чужих людей, или быть хозяйкой дома. Мама решилась на последнее. Трудно ей было в 23 года с пятью ребятами, но выходила всех. Самый маленький, Дмитрий, годовик, звал мамкой, старшие слушались, помогали во всем. Мама была среднего роста, лицом я полностью похож на нее. Увидя меня с матерью, односельчане часто говорили: «Ваня-то вылитый в тебя, Марья Максимовна!»

Основную тяжесть во всем нес отец. Летом он был на промыслах, зимой делал рамы, двери, бочки, кадушки, сани, телеги; плотничал, пилил доски – он был мастер на все руки. Когда от второго брака родился я, шестой парень, на деревне говорили: «Ну и мастер Матвей Максимович на ребят!»

С восьми лет отец начал ходить на Мурман с отцом и с братьями Иваном и Александром. Потом царская армия. Вернулся с японской войны с тяжелым пулевым ранением в бедро. Женился в 1905 году, построил дом и появилось у них с Анной Семеновной пять парней один за другим.

В 1918 году в Поморье ходила «испанка», косила старых и малых. Анна стала жертвой испанки, оставив мужа с пятью малыми детьми. Женился отец второй раз в 1918 году на моей матери, Марье Максимовне. Он был среднего роста, крепкого телосложения, спокойный, но требовательный. Рука его чувствовалась во всем, что ни скажет – выполняй. Обычно вечером за чаем он по-деревенски рассуждал, что надо сделать завтра, кому предстоит какая работа.

После того, как мужчины уходили на промысел, вся работа ложилась на плечи женщин. В Поморье больше чем где-либо женщинам приходилось брать на себя всю тяжесть по ведению домашнего хозяйства. Наступало лето и все полевые работы – сенокос, уборка урожая – ложились на их плечи, в селах на это время оставались дряхлые старики да ребятишки. И может быть то, что поморки привыкли рассчитывать на свои силы, и определило независимость их мышления, поступков, какую-то особую внутреннюю силу.

Поморки... Какие только беды и тяготы не выпадали на их долю! Они раньше времени седели, не дождавшись с Мурмана мужей, и не так редко это случалось!

Предметом особой заботы женщин-поморок был сенокос – ведь без сена не продержишь ни коровы, ни лошади, ни овец. А без скота, особенно без коровы, на Севере не прожить. Сенокос в Поморье – совсем не то, что в южных областях. Луга жалкие, хорошей злачной травы мало, в основном осока да хвощ, которые без муки скот есть не станет, а мука – продукт дорогой, привозной. Накосить сена надо было много: ведь у нас была лошадь, жеребенок, две коровы, овцы. Тереба и пожни находились далеко от деревни: Кустнаволок за пятнадцать верст, Cенное – за десять. Работали там косцы по неделе, домой приходили на воскресенье, чтобы помыться в бане. На местах сенокосов были избушки, шалаши. В них обычно ночью спасались уставшие работницы от комаров и мошки. Комары и мошки – страшные враги косцов: их так много, что не будь накомарников, прикрывающих лицо, было бы невозможно выдержать пытку. «Хоть вопи», – говорили косцы. Косили все, кто мог: женщины, подростки, старики, старухи. Косили горбушами, т.е. большими серпами, от правого плеча к левому, от левого к правому, все время согнувшись, обвязав голову от комаров и мошки. Косьбу начинали обычно рано утром, а когда солнце подсушит росу, начинали складывать в зароды то сено, которое подсохло. Для зародов выбирали место посуше и повыше, вырубали высокие жерди на стожары и забивали их в землю, одна от другой на расстоянии около метра. Сено, уложенное между жердями (стожарами), называли заколиной. Когда выкосят сено на реке, около деревни, принимаются за болото и берег моря. Рубили горбушами болотную траву, стоя по колено в воде. Болото колышется под ногами, летят и кричат утки, вьются чайки, а женщины с подоткнутыми юбками и сарафанами, в упаках (обувь – головки кожаные, а голяшки парусиновые или мешковина) целый день стоят в воде и рубят траву. Собирали траву до поздней осени.

Следующие за сенокосом работы – уборка ячменя, затем картошка. Позже осенью, в сентябре, копали и сушили червей для зимнего лова наваг. Одной маме было не под силу управиться дома и накосить сена для скота на всю зиму. Поэтому родители нанимали работницу (казачиху). Несколько лет подряд у нас в казачихах жила молодая девушка Аня, она помогала матери.

Много раз мать брала меня на сенокос. Вечером она говорила:

– Завтра пойдем на сенокос, ложись спать, буду рано будить!

Утром она меня будила и мы втроем шли по росистой траве. Прохладный утренний воздух разгонял дрему, бодрил. Придя на сенокос, мать и Аня начинали косить, а когда подсохнет сено, я помогал носить его к остожью, собирал порицы (палки для подпорки зарода), рубил когачи. Меня, как никого другого, съедали комары, и много времени уходило, чтобы отогнать их. В воскресенье все отдыхали.

В один из воскресных дней мать вытащила из ящика кусок красной материи и говорит:

– Тетя Маня, раскроите, а я сошью, – говорит Аня.

И Аня начала шить. Я не отходил от нее, смотрел, как она ловко орудовала иглой. Я ждал с нетерпением: ведь это была моя первая рубашка. До этого я носил обноски моих старших братьев. Наконец рубашка была сшита, одета на меня, а потом убрана в ящик. В Петров день мне было разрешено надеть красную рубашку с пояском. Моя душа пела, ноги сами скакали. Я бегал с ребятами по Заполью, показывал всем обновку, потом мы пошли на вараку, затем в поля рвать кислицу. Домой бежали прямо через огороды. Я бежал, торопился, но отставал от ребят. Когда слезал с ограды, рубашка зацепилась за сучок и затрещала. Домой я шел грустный: боялся, что получу порку, а еще больше было жалко рубашку. Но все обошлось хорошо: мать не ругалась, а Аня зашила дырку на подоле, и я еще долго носил ее по праздникам.

Когда мне было лет семь, в 1927 году, около нашего дома развернулась стройка. Отец с Федором и Алексеем каждый день уезжали в лес, a оттуда привозили кривые деревья. Потом я узнал, что это кокоры для ботика. Около дома они тесали, пилили, строгали, а потом появился скелет суденышка, к нему стали прибивать доски, и мало-помалу появлялась большая лодка. Отец торопился, ботик надо было построить к открытию навигации на Белом море и уплавить на Мурман, чтобы на нем в том же году ловить треску. Работали на постройке ботика все, кто мог. Помогали дядя Иван и Александр.

– Пойдем к ботику, будешь помогать, я буду клепать, а ты с другой стороны держать молотком заклепку.

Он показал где и как держать молоток и ушел в трюм судна, пробил гвоздь, поставил шайбу и стал разбивать гвоздь. Я держал молоток на шляпке гвоздя, но он при ударе соскакивал с заклепки.

– Крепче держи! – кричал он из трюма. Я очень старался, но молоток соскакивал. Видя, что я не справляюсь с работой, Миша заставил меня собирать щепу, а клепать стал с Дмитрием.

На стройке иногда появлялся дядя Миша, осматривал ботик, разговаривал с отцом, иногда они что-то чертили на доске или снегу. Позже я узнал, что дядя Миша – это Базанов Михаил Васильевич, корабельный мастер. Он сам делал чертежи будущего судна, потом модель, а по ней строили судно. Никто в Унежме не мог обойтись без помощи и совета Базанова. По его чертежам и при его участии строили суда Ульянов П.П., Ульянов И.Е., Акилов И.А. и другие судовладельцы.

Не сразу пришло мастерство к Михаилу Васильевичу. Сначала он работал простым плотником, потом подмастерьем. В Кушереке Михаил строил двухмачтовое судно, в Колежме – трехмачтовое. На досуге, а таких минут было очень мало, он делал чертежи, в его доме был не один десяток разных моделей судов. Это был человек влюбленный в свое дело, самоучка, талант. Он построил себе дом, какого ни у кого из унежомов не было – трехфасадный. Основной фасад выходил на тракт, два других по бокам. В доме была кухня, чайная, передняя, спальня. Все было сделано добротно, красиво. В 1930 году все Базановы уехали в Мурманск, а в доме поселилась сестра Михаила Васильевича, Хавронья Васильевна, с детьми. После войны она умерла, а дети уехали в Мурманск. Вскоре дом-красавец облюбовали и перевезли в Онегу.

Ботик был готов ко времени. Всей деревней тащили его к морю, а через несколько дней отец с сыновьями уплавил его на Мурман. Поехал на своем ботике и дядя Миша, построив его с сыновьями Иваном и Павлом. В следующую зиму он построил еще один, лучше, удобней.

И опять опустел наш шумный дом. Стоял он почти на самом краю Заполья (район деревни). Тут же, крыльцо в крыльцо, дом дяди Александра. За домом дяди еще два: Анны Евсеевны Евтюковой и Куколева Григория Алексеевича.

Наш дом построен в 1906 году сообща: отцом, дядей Иваном и дядей Александром. До 1906 года братья жили вместе в отцовском доме. Дом моего деда по отцу Максима и бабушки Анны стоял посреди деревни. Их я не помню. В доме деда Максима остался жить дядя Иван. У них с тетей Таней было двое детей: сын Григорий, который был женат на сестре моей матери Антонине, и дочь Валентина. Дом был небольшой: кухня, передняя и маленькая спальня. Дядя Иван, как и дядя Александр, в то время, в 1926–27 годах, не ходил промышлять, жил в деревне из-за болезни. Расплачивались поморы с Баренцевым морем за треску своими жизнями и здоровьем, многие тонули, другие оставались калеками, рано умирали. Дядя Иван, будучи больным, так и не мог бросить пристрастия к рыбе: ходил на реку за щукой, окунем, кумжей. Он выписывал газеты и читал, разъяснял неграмотным мужикам, что скоро будет коммуна. Его за это прозвали «камунистом».

Все братья получили прозвища «Максимовичи» – по отцу. Потом, когда появилась Марья Максимовна, это прозвище навсегда осталось не только за отцом, но и за нами, его детьми. Ведь мы-то были уже Матвеевичи, однако нет – нас тоже называли «Ванька Максимовича», «Толька Максимовича». Даже когда я вырос, по привычке меня называли Иван Максимович вместо Матвеевич. Кроме того что отец и мать были оба Максимовичи, они родились в один день – 9 августа (по новому стилю 22 августа).

Было у нас другое, не очень лестное прозвище – «кашаеды». Прозвали нас так односельчане за большое уважение к кашам. Каша была постоянным блюдом на нашем столе, в рационе питания ей отводилось почетное место. Ели ее обычно в обед, а иногда утром и вечером, прихлебывая молоко ложками: ложка каши, ложка молока. Все знали наше пристрастие к каше и прозвали «кашаедами».

– Кашаед, кашаед! – дразнили нас мальчишки-сверстники, подравшись или неполадив.

Прозвища были у всех жителей деревни. Нашу соседку Степаниду Андреевну Ульянову прозвали «Никанихой» (муж Никандр), Петра Варзугина – «Варза», Евтюковых Ивана и Петра – «Комариками», была «Англичанка», «Германка», «Королевна», «Ворзогорка», «Масляк», «Пантюха», «Еврейко», «Егоровичи» и множество других. Многие прозвища передавались из поколения в поколение. В народе так и говорили: «Прозванья родом ведутся».

Был и другой, особый вид народного творчества, теперь сошедший на нет – так называемые присловия. Присловия очень близки к прозвищу, но относятся не к одному человеку или семье, а к целой деревне, городу, которыми жителей дразнят, бранят или чествуют. Одобрительная или чаще насмешливо-наблюдательная мысль народа давала жителям той или иной местности, того или иного города или селения прозвище, пускала в ход анекдоты, побасенки, дразнилки, в которых высмеивались истинные, а чаще мнимые черты в характере или поведении людей, такие как «Пошехонцы в трех соснах заблудились», «Зубчане-волочане приходили к нам за щами», «Вятский народ хватский – семеро одного не боятся», «Ржевцы отца на кобеля променяли» и множество других. Особенно много небылиц ходило о пошехонцах, якобы недалеких, доверчивых и глупых людях. Они «за семь верст комара искали», и «мешком солнце ловили», и «с краю не ложатся, а все в середину». Не удивительно, что название жителей Пошехонья приобрело нарицательный характер.

Как и во всей России, в Поморье тоже бытовали дразнилки, побасенки, анекдоты. Начнем с Онеги. Городок этот небольшой, чистый, зеленый, а поговорка о нем нелестная: «В Онеге не было телеги, воеводу на дровнях летом возили», жителей деревни Ворзогоры называли «куркашами», нименьжан – «фараонами», а на унежомов было составлено двустишие-дразнилка: «Унежомы не крещены, из ... багром тащены». Присловия, дразнилки, побасенки ушли в прошлое. Многие из них сейчас непонятны. Только единичные из них живут в наши дни – те, которые не несут в себе унизительного смысла.

Я привел примеры насмешливых, обидных присловий для того, что это в целом печальный род устного творчества народа, ушедший в прошлое, тесно связан с тем, что является предметом нашего разговора – со словами-наименованиями жителей. Некоторые присловия сохранили интересные формы, теперь не употребляемые: «Нижегороды – не уроды», вместо теперешнего – нижегородцы. Жители Красноярска называли себя красноярами – «краснояры сердцем яры», вместо теперешнего красноярцы. «Нижегороды», «краснояры» – более древние названия жителей. То же самое можно сказать и об унежомах. Название жителей «унежомы» – старинное, сохранилось оно с далеких новгородских времен. Будь Унежма помоложе, были бы и мы унежемцами.

Осенью отец со старшими братьями приходили с Мурмана. Привозили муку, крупу, сахар, другие необходимые припасы на долгую северную зиму. Все складывали в амбаре и на сарае. Были тут никогда не виданные мною яблоки, белокочанная капуста, лук.

Он отдал мне сверток. Когда я развернул, то там оказались брюки, новенькие, красивые. Моей радости не было конца. Я их тут же надел, хотя они были навырост, поднял повыше и весь день бегал в них, а вечером, не снимая, заснул.

Теперь, когда собрались все вместе, дом наш казался маленьким, тесным. Да и был-то он небольшой: кухня, половину которой занимала русская печка, чайная, а в ней помещалась кровать да стол для чаепития, и передняя небольшая – три окна по фасаду. Сбоку к дому были пристроены крыльцо и сени с чуланом, дальше шел сарай, сверху которого был сеновал, а внизу хлевы для коров, лошадей и овец. Сзади дома стояли амбар и баня, около дома колодец, которым пользовались вместе с дядей Александром и деинкой Федосьей (деинкой звали у нас дядину жену).

На первом плане – родной дом И.М. Ульянова, за ним –

дом дяди Александра (не сохранился). Фото 1980-х гг.

Крыльцо нашего дома находилось напротив крыльца дяди. У дяди с деинкой было десять детей, но все умирали в младенчестве. Выжила только одна Настя, красивая, добрая, умная девушка. Она была в одних годах с моим старшим братом Федором: вместе ходили на вечеринки, вместе на одной лошади ездили в Нюхчу на зимние гулянья.

Езда в соседние деревни к родственникам, а то и просто к знакомым, была у нас заведена исстари. Ездили, в основном, парни и девушки, иногда молодожены. Настя и Федор тоже поехали в Нюхчу. В деревню они приехали поздно вечером. Нашли «постой» (дом, где останавливались наши родители), но дверь была уже закрыта: хозяева ложились спать. Стали стучаться. Кто-то вышел в сени и спросил:

– Унежомцки постояльцы Федька да я! – выпалила Настя.

– Матвея Максимовича да Александра дети, Федор да Настя из Унежмы! – пояснил Федор.

Звякнула щеколда, дверь заскрипела и открылась. Немолодая женщина сказала:

– Проходите, проходите, ребята! – пригласил сидевший на лавке мужчина.

В Нюхче они жили неделю, ходили на вечеринки, знакомились с девушками и парнями. Вернувшись домой, рассказали, как гуляли в Нюхче, как просились на «постой». Об их поездке узнала вся деревня. Над «постояльцами» долго смеялись и разыгрывали.

А теперь несколько слов о Настеньке. Ей в жизни очень не повезло. Будучи девушкой, она забеременела от соседа Егора Семихина. Обманул он доверчивую Настю и не хотел жениться. Насте грозил позор, родить ребенка без отца – большой грех, такого младенца называли «заугольником». Настя подтягивала живот, скрывала беременность, но... шила, как говорится, в мешке не утаишь! Узнали дядя и деинка – чуть не сошли с ума. Вся деревня сочувствовала Насте и родителям, а Егорку – бессердечного, самолюбивого, распущенного парня, прозвали Аркашкой. По настоянию родителей ему пришлось жениться. Вскоре родился мальчик. Жизнь Насти с Аркашкой не ладилась: гулял, обманывал он ее до старости, в общем так и остался на всю жизнь негодяем.

Вскоре задумал жениться Федор. Утром он встал рано, разбудил отца. Они сидели в кухне и разговаривали, мать возилась около печки, я лежал, не спал и слушал их разговор.

– Надо идти свататься к Степану Григорьевичу, а то девку уведет Сенька Егоров.

– Они ведь богатые, у них судно, а у нас ничего, кроме ребят. Не отдадут они ее! – вступила в разговор мать.

– Отдадут, мы договорились с Дусей, – ответил Федор.

Права была мать: не хотели отдавать дочь Варзугины в нашу многочисленную семью – тогда нас было десять человек! Послали сватов Егоровы. Родители были согласны отдать дочь за Семена, но невеста наотрез отказалась идти замуж за нелюбимого. После этого Варзугину ничего не оставалось делать (девка была в годах), как только отдать ее за Федора Матвеевича. Состоялась свадьба, и в маленьком нашем домике стало одиннадцать человек.

Осенью я пошел в школу. Красная рубашка и брюки, подаренные Мишей, у меня были, а вот обуви никакой. Всю осень ходил в школу босиком, а потом отец сшил бахилы. Через год в нашем доме появились две зыбки (люльки): у Евдокии с Федором родилась дочка, которую назвали Анной, у матери – тоже дочь, Ульяна. Проблема жилья стала еще острее. «Ребята», как называл сыновей отец, не хотели уходить из общего дома, и отец решил строить новый, большой дом.

Зимой началась заготовка леса. Возили и складывали бревна около дома. В следующем году осенью от «старого» дома отпилили переднюю и чайную, разобрали их, и на том же месте впритык стали строить новый дом. Он рос не по дням, а по часам, и после Нового года были готовы для жилья кухня, боковушка и чайная. Как только сделали печи, сразу же переселились в новый дом. Места было много, хватало всем.

В 1930 году в нашем селе организовался рыбацкий колхоз. Назвали его «Великое дело». Зажиточных сельчан и судовладельцев обложили налогами, потом имущество продали на торгах, а самих выслали, суда реквизировали. Отца вызвали в сельсовет и спросили:

– Как жил, так и буду жить, богатства у меня нет, а ребят много.

– У вас была наемная сила и вас полагается раскулачить! Если не вступите в колхоз, отберем скот, ботик, а самих вышлем! – отрезал председатель сельсовета.

Наше хозяйство, по тогдашней оценке местных властей, относилось к крепким середняцким, и сельсовет совместно с беднотой после ликвидации кулаков принялся за следующую группу сельчан – середняков. Чтобы не подвергать всех опасности, отец написал заявление о вступлении в колхоз, сдал ботик, лошадь, жеребенка, корову в коллективное пользование. Мы все стали колхозниками.

В первый год существования колхоза мужчины и подростки, как и раньше, весной ушли на Мурман. Вернулись, как обычно, осенью. Привезли немного рыбы, денег получили гроши. Все были недовольны и злы: ничего не заработали. А потом, в конце осени и особенно зимой, началось «великое переселение» в Мурманск. Первыми стали уезжать парни и молодые мужчины. Уезжали ночью, рано утром, чтобы не задержали, чтобы никто не узнал. «Уехал в Ворзогоры за картошкой», или «за сеном» – так поясняли отсутствие человека в деревне. Нa самом же деле беглец давно уже был на подступах к Мурманску.

[1] В 1980-х годах, когда писалась «Страна Помория», караулка, видимо, еще существовала. Но до наших дней не дожила.

[2] Отец Екатерины Осиповны Бездетных (ур. Куколевой).

[3] Отец Ольги Григорьевны Куколевой, «хозяйки Унежмы» и ее последней жительницы.

[4] Первый муж М. М. Ульяновой, матери И.М. Ульянова.

[5] Вдова Осипа Куколева, погибшего на Первой мировой войне.

[6] "Воробьешки-воры", "Зайчата" – уличные прозвища, т.е. речь здесь идет о драках между соперничающими «кланами» – «стенка на стенку».

[7] Испанка – вирусная болезнь, свирепствовавшая в 1918-м году не только в Поморье, но и по всему миру. Ее распространили возвращавшиеся с Первой мировой войны солдаты. Болезнь добралась даже до такой удаленной страны, как Австралия, где на старых кладбищах сохранились целые участки с памятниками, датированными 1918-м годом.