Хозяйка Унежмы

[1] Фрагменты аудио-записи разговора с Ольгой Григорьевной, сделанной вело-туристами из Петербурга Денисом Кавелиным, Михаилом Каменцевым, Владимиром Воронковым и Дмитрием Макаровым-Землянским в начале января 2006 года. При письменной транскрипции речи Ольги Григорьевны по возможности переданы ударения, интонации и особенности поморского говора рассказчицы.

[2] Фрагменты из книги И.М. Ульянова «Страна Помория или Северная вольница». Авторская рукопись, 1984 г.

[3] Фрагменты из книги И.М. Ульянова «Мурманск, Унежма, Петрозаводск». Авторская рукопись, 1994-1996 г.

[4] Фрагменты из книги «Не век жить, век вспоминать». Онега-Архангельск-Москва, изд. Фолиум, 2006 г., стр. 44-45.

Писать об Ольге Григорьевне трудно. Личность эта легендарная, известная, наверное, всему Поморскому берегу, характер сложный, неоднозначный. «Хозяйкой Унежмы» называли ее в деревне – была она ее душой, хранительницей, защитником и покровителем, а также ее последней жительницей, разделившей судьбу умирающей деревни до своего последнего вздоха. Со смертью Ольги Григорьевны безвозвратно ушла в прошлое и старая Унежма..

Маленькая горбатая старушка с худыми жилистыми руками, ростом с ребенка, летом и зимой одетая в одну и ту же коричневую куртку из болоньи, на голове – один и тот же коричневый шерстяной платок. Лицо в глубоких морщинах, глаза ясные, серые, с хитрецой. Такой я впервые встретила ее в 1987 году, такой же помню по прошествии пятнадцати лет, когда последний раз видела в 2001-м. Странная штука жизнь – есть люди, расставшись с которыми, не замечаешь их отсутствия, даже если до этого тесно общался. Но есть и другие – столкнувшись с ними всего лишь на миг, спустя долгие годы чувствуешь в душе неизгладимый след. Почему – кто знает...

Сколько лет было Ольге Григорьевне – никто никогда не знал. В нашу первую встречу на вид было лет 80, столько же на вид оставалось и в последнюю встречу. Казалось, никто в деревне никогда не задавался этим вопросом – как будто она существовала там всегда, словно сама мать-природа, неизменная, постоянная, вечная. Представить Унежму без нее было невозможно. «Мне уж 102 года!» – говорила она заезжим этнографам, и этому легко было поверить. Подлинный возраст ее стал известен только после смерти, когда в разграбленном доме нашли копию свидетельства о рождении, выданную Онежским ЗАГСом в 1982-м году. Такой знакомый каждому документ, странный и нелепый в старинной избе и как-то совсем не сочетающийся с образом хозяйки – надо же, оказывается, и она когда-то родилась, а не жила здесь с момента сотворения мира! Всего 10 лет прибавила она к возрасту, до которого ей суждено было дожить. Мертвое тело нашли в открытом нетопленом доме заезжие рыбаки из Малошуйки в феврале 2006 года. Во дворе бегала ошалевшая от холода и одиночества кошка, не желавшая заходить обратно в избу. В тот год Ольге Григорьевне исполнилось 92.

Но начнем с начала. 24-го июля 1914 года, когда до начала Первой мировой войны оставалось чуть больше недели, в семье поморских крестьян Куколевых – Григория Акимовича и Варвары Евсеевны – родилась девочка, которую окрестили Ольгой. Ребенок родился с изъяном – маленьким горбиком, который пронесла Ольга через всю свою жизнь. Может быть, и стал он причиной становления сильного характера, твердой воли – родители жалели, сверстники дразнились, вот и нужно было бороться за право выжить и быть не хуже, а лучше других, умнее, проворнее, сообразительнее… Позднее появилась версия, что в 13 лет на нее упала балка, и так и осталась она того роста, что тогда была, только горб вырос. Так или иначе, Ольга никогда не достигла роста нормального взрослого человека – всю жизнь оставалась маленькой, почти карликом. Впрочем, все в ее роду были невысокими.

Семья была бескоровная и безлошадная, самая что ни на есть беднота. Кроме Ольги, было еще двое старших детей – сестра Анфиса (1907-1978) и брат Василий. Дом Куколевых был маленький, низенький, но в самом центре деревни, на каменной скале, напротив церкви – предки Куколевых исстари жили в Унежме. Обстановка в избе тоже была проста: «Кухня, посреди русская печка, стол да лавка для сиденья – вот и вся мебель» [3].

Отца Ольга не помнила, он погиб на империалистической войне, когда она была еще в пеленках. Трудно было матери в одиночку растить троих детей, но справилась, выстояла, всех подняла на ноги. «Жили, в основном, на рыбе. Зимой с керёжей[1], летом с помахалками[2] можно было постоянно видеть Варвару Евсеевну, спешащую на рыбалку. Среднего роста, подтянутая, уже согнувшаяся от тягот и забот, несла она свой крест» [3].

Детство Ольги было трудное, трудовое, с ранних лет начала она работать, помогать матери. «Я с восьми годов в няньках водилась. Лето, осень, весну – так шесть рублей дадут, а другой год двенадцать. Божатка (крестного жена) платье пошила да хозяин[3] ботиночки справил. Да еще ходила милостыню просить в Кушереку. Там домов 500 было. А у нас много вдовиц осталось после Гражданской войны. С шести лет морских червей копали да носили в Нюхчю продавать по осени – 15 копеек сотня» [4]. «В Малошуйке-то я четыре года была в няньках, водилася с маленьким ребятам, нас было пять девчонок уведёно туда.

Ну дак я четыре года была в няньках, дак всё знаю в Малошуйке-то, да всех» [1].

Милостыню в Кушереке просила вдвоем с подружкой-ровесницей Катёхой. Жили в чужих домах, у родственников или просто добрых людей. Подавали им чаще не деньгами, а продуктами – хлебом да «кусочками». Насобирав полные корзины «кусочков», десятилетние девчонки, соскучившись по дому, решили идти назад пешком – 32 километра, по лесу, по болоту, по куйвате. Провожающие удивлялись:

– Дак вы одне́ пойдите́ теперь-то? Как домой-то пойдите́?

Уже на подходе к Унежме их догнал крестьянин на лошади, запряженной в маленькую тележку, до отказа забитую грузом, остановился и стал расспрашивать – кто они, да откуда. Оказалось, что с отцом Ольги, Григорием, воевал он в одних окопах. Пожалев маленьких путешественниц, посадил в свою и без того перегруженную тележку, куда девочки смогли «запихаться» только лежа, скрючившись, в тесноте прижимая к себе драгоценные корзины с едой.

– Ой, дак я у тебя отца-то знаю. Он на войны был[4].

Ну дак и тут нас запихал, меня в малицу[5], дак с корзиной запихал!

– Осипа-то не знаю, а Григория-то того знаю, с тем вместе были-дак.

Ну так нас довез до Унежмы. Ой, спасибо, спасибо!

А у меня-то… Мать-то… Я-то зашла в и́збу, а Катёха-то не дошла. У Катёхи-то мать-то держала вечеринку, девки да ребята приходили[6]. А одна девчонка прибежала подо двор-то [и увидела Катёху].

– Таисся! У тебя Катёха-то под извозом! Стоит, береги́т[7]!

– Да где же Катёха, Катёха в Кушереке! Просят с Ольгой там хлеба.

– Эдака беда, Катёха! Да ты как попала [сюда], пошто да как? Как вы прибежали-приехали?

А мы бежали, шли, а потом нас дяденька какой-то догнал, на лошади́, дак довез восемь кило́метров: «Садитесь!» Дак мы запихались туда лежа, да с корзинам, да корзины-то не отдава́м! Десятиготовы, да корзины-то не отдава́м. Дак пришли 32 кило́метра, десятигодо́вы, из Кушереки! Вот так, голубушки. А у ей [Катёхи] тоже, тоже батько убитый, на войны, на там-той[8] войны еще, на там-той, где... [не может вспомнить название] у, лешший…» [1].

«Среди девушек выделялась Ольга. Ниже среднего роста, круглолицая, всегда в платке, повязанном поверх плюшевой жакетки, в черных туфлях на среднем каблуке, казалась маленькой девочкой, пришедшей из сказки. Когда ее приглашали на танец, она величественно вставала, медленно подавала маленькую ручку в черных перчатках и шла на танец. Нельзя сказать, что она была красива, но и не дурна. Передо мною стояла этакая деревенская Золушка. Все было бы в ней хорошо, если бы не горбик, который она закрывала, специально надевая платок, от чего казалась толстой и чересчур маленькой. И хотя я среднего роста, ее голова не доставала мне до плеча. Танцевала она легко, спокойно. Поведением или словом никогда не грубила, разговаривала медленно, не перебивая, не повышая голоса, со смешинкой на лице и в голосе. Среди молодежи, а особенно девушек, имела большой успех, хороводила» [3].

Ольга любила одеваться и показывать себя, даже застежку на ватнике переделывала на правую сторону, «как у дам». Однако, стесняясь природного недостатка, всегда носила платок, ниспадавший на спину и плечи, поэтому мало кто знал, что под платком прячутся прекрасные светло-русые волосы, заплетенные в длинную косу – волосы, которым могла бы позавидовать любая девушка.

Знала Ольга и городскую жизнь – одна из немногих среди своих сверстников. «До войны она уехала в Мурманск к брату Василию. Там жила и работала. Мурманск в конце тридцатых – начале сороковых был широко известен. Здесь был мощный торговый порт, рыбный порт, судоремонтные и судостроительные заводы, деревообработка. Широко велась торговля, флаги многих стран посещали Мурманск. Более всего он был ценен как незамерзающий порт, действующий круглогодично. Будучи в Мурманске, Ольга увидела и переняла для себя многое – в культуре, образе жизни, взаимоотношениях.

Когда грянула Великая отечественная война, из Мурманска, прифронтового города, многие были эвакуированы. Ольга вернулась в Унежму, к матери Варваре Евсеевне, в тот небольшой низенький домик на каменной скале, посреди деревни» [3].

Напротив дома была церковь, в колхозные времена переделанная под клуб. В клубе устраивались танцы, ставили спектакли, «живгазету». После танцев парни обычно расходились по домам, а девушки зачастую заходили к Ольге, играли в карты, пели песни, рассказывали истории, анекдоты. Особенно часто собирались у нее подружки Люба Фролова, Аня Евтюкова, Надя Епифанова. Захаживал на огонек Ваня Ульянов, будущий автор книг о Поморье и Унежме, неравнодушный тогда к Любе Фроловой. Так же как и Ольга, он успел пожить в Мурманске и вернулся в родительский дом как раз накануне Второй мировой войны. Наступил 1941 год.

«Жить в деревне было нелегко. Вся молодежь – девочки и ребята – зимой работали на лесозаготовках, а весной и летом на путине. Когда меня уже не было в деревне, Ольгу Григорьевну отправляли на лесозаготовки, затем на оборонные работы. Она отказывалась из-за физической неполноценности. Так бы и жила с матерью Варварой Евсеевной, если бы не районные власти, да видимо кто-то донес, что человек нигде не хочет работать, не помогает громить врага. Как рассказывали, в Унежму приходил милиционер, увел Ольгу в Онегу. Там ее судили, дали год принудительных работ[9]. Отбыла наказание, вернулась в родной дом. Послали на путину – ловить рыбу в одну бригаду с Вениамином Евтюковым.

Закончилась война. Возвращались домой мужики и молодые ребята. Мой однокашник Акимов Петр женился на Епифановой Наде, Епифанов Иван на Ульяновой Марии, Евтюков Анатолий на приезжей фельдшерице Людмиле Григорьевне, Куколев Костя на Евтюковой Дине. Подросли братья Вениамин и Иван Евтюковы, Николай Евтюков, девчата Августа Варзугина, Лида Куколева.

Евтюков Михаил, Ульянов Егор погибли на войне, другие, не заезжая в Унежму, уехали в Мурманск. Не покинули своей деревни Вениамин и Иван [Евтюковы]. Вениамин дружил с Лидой Куколевой и уже была назначена свадьба. Но накануне из клуба его увела Ольга в свою обворожительную крохотную спальню в домике на скале. И… навсегда» [3].

Оставим в стороне дальнейшую судьбу Лиды Куколевой, ведь победителей не судят. Что побудило Ольгу на этот поступок? Тайная ли любовь или холодный расчет – ответ на этот вопрос она унесла с собой в могилу. Было ей в те годы уже под сорок, не старых толковых мужиков вокруг – по пальцам пересчитать, а одной прожить тяжело. Насмотрелась она на мытарства матери и других вдов-унежомок. Очевидно, знала уже тогда, что не покинет родной деревни, из которой, как крысы с корабля, бежали все кто мог. «Живи и умирай здесь!» – говорила ей мать, а позднее завещала сестра Анфиса. Вот и жила Ольга как могла, как умела.

Единственная известная мне фотография, где Ольга Григорьевна и

Вениамин Петрович (в полосатой рубашке) сфотографированы вместе.

Несмотря на огромную разницу в возрасте, Ольга Григорьевна прожила с Вениамином Петровичем долгую счастливую жизнь, опровергнув старинную поговорку о том, что «на чужом несчастье счастья не построишь». Мужа традиционно называла «Сам»

или «Хозяин», брак этот, хоть и был гражданским, не регистрированным и невенчанным, признавался всеми. «У меня-то хозяин проворый был» – с уважением говорила она о муже.

В колхозные времена оба работали в рыболовецкой бригаде, ловили рыбу под Унежмой и на близлежащих островах. За успешный труд Ольга Григорьевна была назначена бригадиром. Кроме работы в колхозе, она держала обширное приусадебное хозяйство, огород, домашний скот.

«А етто, до того добилася со скотом, со скотом всё билася, да вот чего, с рыбой!»

«У-у, каким пароходом придут-так, в Унежму, дак страсть, за рыбой-то. А склад-то был, вы посмотрели, склад-то какой там на берегу-дак. Были чаны да все навезёно, да все навезёно».

«А я-то была прово́ра така́, и работала продавцом, и работала всем, этто, и на путине работала. Эдака дора[10] придет, да семь человек придет, приедет, да ко мне да приедут и кладовщики, бо́ндари, и это, ба-абы-то работают, с бочками, только стон стоит, бочки катают из склада. Ну дак вот чего. Приедут: «Давай, Григорьевна, живи-живи тут, вот чего, лови!» А потом и бросили ло-о-влю, да всё бросили. А возили-возили рыбу-то, ну а теперь… Принимали ягоду тоже, а ягоду принимали 50 копеек ведро-дак, а теперь 400-дак».

«А зимой-то ры-ыбу ловят, попадает навага-то, навага попадает. А камбала-то, дак о-ой, вот така́, полтора килограмма-дак, весила» [1].

С ликвидацией последней рыболовецкой бригады Ольга Григорьевна стала работать продавцом в магазине. В деревне к тому времени остались одни пенсионеры. Выйдя на пенсию, она передала магазин Вениамину Петровичу, где он был и заведующим, и продавцом, и сторожем – заказывал и принимал товары, вел учет, открывал магазин по требованию редких теперь покупателей. Был он негласным «хозяином деревни» – представителем местной власти, начальником, блюстителем порядка, а Ольга Григорьевна – ее душой, ангелом-хранителем, заботливой хозяйкой, рачительной, бережной и бесстрашной. Это она когда-то не позволила снести церковь, ставшую ненужной даже в виде коровника, грудью встала на защиту бывшей святыни перед пришедшими с топорами и пилами мужиками – что, мол, дрова зря пропадают… Это она не дала закрыть магазин и снять телефон, когда жителей в Унежме почти не осталось – выгнала официальных лиц из деревни. Это она звонила в Онегу, доказывала, ругалась, спорила и плакала. Она защищала свою «неперспективную» деревню изо всех скромных сил, физических и душевных, закрывала ее своим телом от жестокой реальности нового времени, надвигавшейся медленно, но неумолимо, как танк. Но силы были явно не равны.

«Деревенская Золушка» – может быть, немного постаревшая.

В 1986 году магазин все-таки закрыли, оставшимся жителям районные власти велели переезжать. «Приезжали с пилой да со всем-да, разворо́чили [бывший колхозный коровник], а ты, говорят, уезжай, в Малошуйку либо в Кушереку!» [1]. Многие уехали, но Ольга Григорьевна с Вениамином Петровичем остались наперекор всем и всему. Вениамин Петрович работал электромонтером, заведовал единственным в деревне телефоном, следил за линией связи, проложенной еще до войны, чинил старые медные провода, поднимал поваленные ветром столбы вдоль «Столбовой дороги»[11] – остатков бывшего Поморского тракта, на всем протяжении от Нюхчи до Кушереки, 30 километров в одну сторону да 30 в другую. Ольга Григорьевна занималась домом, скотом, огородом.

«А у меня-то было – три коровы я держала, да вот чего, коров держала, потом забили коров» [1]. «Сейчас живем-поживаем. Скотина у нас, коза, собака да семь кошек. Муж у меня был хозяин. Ходили с ним по и́ндолам, на мхах полосы, трава там растет по одну сторону, да по другую. Индола она жидкая. Хозяин накладет сена, я сзади взымаю. Ой, мамушка, то́ну-то́ну, ноги так и сядут» [4].

Когда постоянных жителей в деревне почти не осталось, Ольга Григорьевна перенесла свою неуемную энергию на приезжих. Вдвоем с Вениамином Петровичем купили пустой дом напротив, через улицу, принадлежавший когда-то Екатерине Евтюковой. Покупали на строительные материалы, да решили пока привести в порядок, подняли, сложили печи, утеплили, и в доме том стали останавливаться охотники, рыбаки да ягодники с «участка», как называла она поселок на железной дороге, где сама никогда не бывала, а также туристы и отпускники. Именно в нем жила в 1987 году и автор этих строк, приехав в Унежму на обмеры.

Из письма Лидии Михайловны Неклюдовой, молодым врачом-специалистом приехавшей в Унежму в 1957 году: «В основном за медицинской помощью обращались ко мне пенсионеры. Ольга Григорьевна была очень бойкой женщиной, считала себя здоровой, помогала сама всем жителям в Унежме. Все отдыхающие останавливались у нее. Всех принимала, всех угощала, была приветлива, давала советы по тому или иному делу». Позднее она единственная навещала парализованную О.К. Тюрдееву, дом которой остальные сельчане обходили стороной.

За долгую совместную жизнь Ольга Григорьевна с Вениамином Петровичем сменили несколько домов. Из родительского гнезда вместе с матерью Варварой Евсеевной переехали в избу побольше, где места хватило всей многочисленной родне. «У матери… пришли, вот чего, сельсовета председатель-да: «Тётка, бери, вот чего, дом, а этот, свой, худой стал, дак давай его на дрова!» Ну дак мать о́тдала на дрова свой дом, а этот дом, вот тут рядом, взя́ла». «У меня брат-то воро́вой[12] был, работал всё, и дома́ работал, всё работал. Ну так: «У тебя парень-то воровой, он сработает, вот чего, всё сделает!» Дак вот так вот и жили» [1]. Потом переехали в соседний, оставшийся от племянников: «Два племянника, ну: «Тёта, поди в наш дом, живи!» А наш дом ведь будут пилить на дрова, а ты дойди-дак, а свой сдай на дрова, у нас хуже был домишко-то» [1]. Однако крепкий на вид дом племянников оказался крепким только на вид, за 10 лет пришел в негодность и ремонту практически не подлежал. Денег к тому времени уже не было – начиналась перестройка, постоянные экономические и политические кризисы подтачивали семейное благосостояние. Накопления на сберкнижке, по копеечке откладываемые с мизерной пенсии, в одночасье превратились в ничто. Пришлось переезжать опять, на этот раз в тот самый «дом для приезжих», купленный когда-то про запас, «на ремонт», последний в их жизни. Было это в начале 90-х годов. «Раньше придут в дом, новоселье сделают, – рассказывала Ольга Григорьевна. – Мы в этот дом пришли, привезли муки, крупы, да деньжонок не привезли. Всего 6 рублёв привез хозяин. Рыбу, которую половили, сдали. Денег, думали, заработаем, да сглазили. Говорю: «Беда, что делать будем, батька?» – «Не горюй, бражки сделаем, да сделаем новоселье». Хозяин сказал, так и сделали. Приглашали своих соседей» [4].

Своих детей у Ольги Григорьевны не было. Поэтому очень любила она племянников, которых было у нее множество – у сестры Анфисы Григорьевны, в замужестве Евтюковой, было четверо детей, каждый из которых имел своих детей, а те – своих. Были двоюродные братья и сестры с детьми и внуками и у Вениамина Петровича, а так же другие родственники «десятой воды на киселе». Родня была настолько многочисленной, что разобраться в этом генеалогическом древе постороннему человеку не представляется возможным. Сама Ольга Григорьевна всех без разбора называла «племянниками». «Племянник-то у меня, да вот чего, племянница, этто, племянник да племянница-то тоже племянники, да там еще есть племянники! Вот так живут!» – разъясняла она туристам родословную ветвь в одной только Малошуйке. Она помнила всех по именам, бережно хранила фотографии взрослых, подростков и младенцев, присылаемые из Мурманска, Архангельска, Онеги, Малошуйки, Нюхчи и Кушереки. Любовь к племянникам вызывала даже ревность мужа. «Он скрадывает у меня твою любовь», – говорил Вениамин Петрович об одном из внучатых племянников из Архангельска.

Племянники и племянницы, прямые, внучатые и правнучатые, платили ей ответной любовью – приезжали в гости, помогали, посылали детей на лето, на отдых и на воспитание.

Посылаю к тебе Аленку, сама-то тут такое хозяйство развела, что ехать никуда нельзя. Аленка очень запросилась к тебе, вся уревелась, ну, думаю, ты одна, тебе веселей с ней будет. Делать она ничего не умеет, ты научи ее посуду мыть. Ведь у нас-то водопровод. Стирать заставляй ее…», и т.д. и т.п.

Все племянники ласково называли ее «тёта». Имя это привилось, и в нашу бытность в Унежме никто ее иначе как «тёта» или «Григорьевна» уже не называл, вне зависимости от степени родства. «Пойду к тётэ (последняя гласная слышалась чем-то средним между «э» и «ы»)», «у тёты за чаем», «в тётыном доме» и т.д.). Она не любила, когда ее называли «бабушкой», и всем, даже детям, говорила: «Какая я бабушка? Зови по имени-отчеству!» Может быть, не хотела принимать старость, может, были у нее на этот счет какие-то свои соображения.

Ольга Григорьевна была страстной ненавистницей алкоголя и табакокурения. Когда-то, еще на подъеме своей негласной власти в деревне, ввела она в Унежме «сухой закон» – запретила привозить в магазин водку, потому что «мужики ведут себя неспокойно». С пьющими билась смертным боем, ругалась, увещевала, уговаривала. Горько жаловалась на нерадивость сельчан, безразличных ко всему кроме водки, сокрушалась о том, как без заботливых хозяйских рук быстро приходит в упадок дорогая ее сердцу деревня, как ветшают без ремонта дома, как разрушаются плетеные огорожи (изгороди) и бычки из Кушереки опять топчут картошку, как зарастают лесной порослью не сеянные годами поля. Особенно доставалось от нее Валентину Симоненко, мужику в общем-то мирному, но безалаберному и до выпивки охочему. Завидев его еще издали и каким-то седьмым чувством почуяв пьяного, начинала кричать и ругаться, так что слышно было на всю деревню. Ругая, называла его «оме́ныш», как звала всех опустившихся с ее точки людей, тунеядцев и алкоголиков. Валентин в ответ молчал и старался обходить ее дом стороной, избежать встречи, дичился и прятался. «К бабке я не хожу, – писал он в ответ на вопрос, как поживает Ольга Григорьевна, – она совсем психопаткой стала». Но справиться с этой вечной и безнадежной проблемой не под силу было даже самой хозяйке Унежмы. Водку все равно тайком привозили, да и поселок на станции, где самогон гнали в каждом доме, был под боком – всего каких-нибудь двадцать километров, чего стоит пройти здоровому мужику, которому захотелось «разогнать кровь». Последние годы она уже не ругалась, а только жаловалась и плакала, особенно причитая по поводу женского пьянства и курения:

«А други́-то [племянники] у меня живут в Архангельске. Я их ругаю, да, вино-о пьют, да курят! Дак я ругаю! Я говорю, вы, подла́нки, что делаете-то, вино пьете́-да, вот чего, курите! С ума сойти! А ребята на руках! А курят! Ангел! Ангел, ангел, ангел. С ума сойти, бабы-то хуже мужиков! Ондрюша уку́рит две папиросы, а она уку́рит пять! Да эдака беда, эдака беда-а, эдака беда, да я чуть не ревшу (плачу). Бабы курят! А раньше, говорю, не ку́рили. Дак делают самого-он, самогон делают, да пьют! Я говорю, мужики не пьют как [бабы]. Дак ревшу во всю головушку».

«Я говорю, дак ревлю да ругаюся: ой, бабы раньше не пили, не гнали самогон-то, а не курили-ды, а теперь курят, ребёнок на руки́ маленькой, [а] курят! Я говорю: «Бабы, бабы, бабы! Ребята маленьки! Ой!» Дак вот так вот, так и живу, красно солнышко, так и живу» [1].

Подвержен этой пагубной привычке был и ее собственный муж. Был он мастер на все руки, строил планы на будущее, мечтал провести в дом свет от местной электростанции. «А у меня хозяин был, о-о-о, «Я провода привез!» Провода были привезёны, всё, с этого участка, достать свет, сделать сюда. Дак говорит: «К матери проведу свет, да к себе, да к кому к знакомому, к своима́» [1]. Но осуществить мечту не удалось. Ранней весной ехал Вениамин Петрович на снегоходе по морю, лед казался еще крепким, но под только что выпавшим снежком таилась темная полынья, затянутая тонкой ледяной корочкой. Может быть, затмил ему глаза коварный «зеленый змий», только не заметил он полынью. Буран провалился под лед, вместе с ним и Вениамин Петрович. Ему удалось выбраться, но холод и промокшая одежда сделали свое дело. Его отвезли в больницу в Малошуйку, затем в Онегу. «Не пей ты, не пей ты, этой гадости-то не пей!» – причитала Ольга Григорьевна, звоня в больницу по телефону. «Ты меня, [он] говорит, вывози, на пароходе, либо – тогда еще вертолётишко летали – на вертолёте ли, на пароходе ли, вывози отсюда, с Онеги-то, в деревню-то!» Ну дак ладно, я говорю: «Выведу, выведу!» Но как ни «провора» была Ольга Григорьевна, вывезти мужа не удалось – так и умер он в онежской больнице на рубеже 1990-х годов, не дожив до 60 лет. «Дак у-умер, говорила, что не пей ты гадости!»

«А Сам-то, Сам-то жил у меня, дак: «Не пей ты, не пей ты, этой гадости-то не пей ты!», дак почему-то пьют эту гадость-то и помирают. Не знаю почему помирают. А Анна-то, у Анны-то помер тоже от гадости, так ругаю племянницу-то, ты, говорю, вот чего: «Пил, говорю, Веня эту гадость, и отто́го умер». «Не знаю, говорит, тёта, от чего умер, а молодой еще был» [1].

В постоянную бытность нашу в Унежме Ольга Григорьевна уже жила одна. Вениамина Петровича я помню плохо, видела его всего пару раз. В те годы Ольга Григорьевна практически не выходила из дому, но не в силу физической слабости – ноги слушались ее хорошо почти до самой смерти. Была она бодрой, сильной, способной справиться с любыми хозяйственными делами, даже дрова сама колола еще в 90 лет. Просто без стеснения пользовалась прочным положением хозяйки Унежмы и тем непоколебимым уважением, которое заработала за долгие годы своим умом, силой характера, мудростью и заботой о людях. Помощь принимала гордо и с достоинством, а помощников в те годы было еще достаточно. Каждый, кто мог, старался что-нибудь сделать для нее – накосить сена, вскопать огород, окучить картошку, наколоть дров, привезти продуктов. Ее знали и уважали по всему берегу от Нюхчи до Малошуйки.

Ольгу Григорьевну я всегда чуть-чуть побаивалась. Может быть, обладая мягким и не слишком решительным характером, пасовала перед сильной волей и властными манерами маленькой старой женщины, может быть потому, что глаза ее, ясные и проницательные, словно рентгеновским лучом пронзали насквозь, не оставляя в душе тайного уголка. Ну кому понравится, когда на тебя смотрят как на препарат под микроскопом, просвечивая глазами-рентгенами. Она любила проверять новых людей «на прочность» – неожиданно повысить голос, начать браниться, исподтишка посматривая на реакцию незнакомца – испугается ли, или даст отпор. Видя испуг, также неожиданно смягчалась, переходила на ласковый тон. Встречая отпор, радовалась, на лице появлялся румянец, она с явным удовольствием вступала в словесную дуэль, восхищаясь мастерством собеседника. Побраниться любила всегда, споры и перепалки считала, наверное, частью повседневного общения, и мне стоило времени привыкнуть к этой притворной брани. Я долго принимала ее за чистую монету и только с годами, заметив, что глаза старой женщины совсем не злые и за видимой суровостью прячется озорной огонек и лукавинка, поняла, что это всего лишь игра.

Ходить к Ольге Григорьевне было своеобразным ритуалом, обрядом, долгом. Собираясь в отпуск, обязательно покупали ей гостинцы – конфеты, шоколад, а зимой отправляли хотя бы одно письмо. Придя в деревню, шли к ней «на поклон» в первый же день. Не примет тебя Ольга Григорьевна – не примет тебя Унежма, не примет Белое море, не примет Север. Ольга Григорьевна принимала, приглашала на чай, угощала пирогами, рыбой, вареньем и начинала свой «монолог». Разговором это назвать было трудно, это был именно монолог, где говорила хозяйка, а гости слушали.

Говорила она тем особенным старинным поморским говором, который сохранила в чистоте и без примесей именно в силу изолированности деревни и своей собственной почти «невыездной» жизни. Понять ее не всегда было легко – в речи было много специфических поморских словечек, незнакомых терминов, местных названий, бытовых и географических, которые мы знали плохо. Кроме того, много имен, так что иногда было трудно разобраться, о ком из многочисленной родни шла речь. В рассказе фигурировали воспоминания из далекого детства, молодости, зрелости, из жизни родственников и знакомых, местные новости, сплетни и пересуды, объективные факты и субъективные оценки. Она часто перескакивала с темы на тему, потом снова возвращалась к старой, как будто и не уходила от нее, иногда повторялась. Вспомнив вдруг, что давно не видела своих гостей, неожиданно задавала вопросы, потом опять возвращалась к монологу, который мог длится часами и постоянно менял эмоциональную окраску. Начав с громкой брани по поводу набедокурившего соседа и заметив вдруг, как присмирели слушатели, неожиданно меняла тон и начинала рассказывать что-нибудь забавное, потом так же неожиданно могла перейти на жалостливые, слезливые, почти рыдающие интонации, поплакаться на горькое житье-бытье, посетовать на то, что все забыли, забросили, что давно не навещают племянники. Увидев слезы на глазах у доверчивых слушателей, снова принявших игру за чистую монету, смеялась и переходила на веселый лад. «Эдака беда!» – была ее любимая присказка, красной нитью проходившая через весь монолог и повторявшаяся несчетное количество раз. В глазах ее при этом играла та задорная искринка, не сразу мною замеченная, которая, возможно, помогла ей выстоять во всех невзгодах, выжить и не сломаться. Монологи ее, несомненно, были бы бесценной находкой для собирателей фольклора и этнографов, но, не особенно озадачиваясь этнографической тематикой в те годы, мне никогда не приходило в голову запоминать и записывать. Я просто слушала ее, как слушают журчание говорливой речки, то весело перекатывающейся по порогам, то грозно шумящей в ущельях, то плавно несущей свои воды по широкой равнине.

Была у Ольги Григорьевны одна забавная особенность – любила притвориться глуховатой, тугой на ухо. Может быть, и вправду к старости начала плохо слышать, но, видно, поняла, что из «глухоты» можно извлечь выгоду. Притворишься глухой, люди и начнут при тебе секреты обсуждать, ну вроде как бабка все равно не услышит, только не тут-то было. Слух у нее был достаточно острый, и не слышала она только то, чего слышать не хотела. Бывало кричишь-кричишь ей в самое ухо какой-нибудь интересующий тебя вопрос, а она отвечать не хочет, ну и переспрашивает без конца: «Что, солнышко? Не расслышала я, глухая стала!» А бывало, шепнешь что-нибудь на ушко соседке, а Григорьевна тут как тут…

Мне она казалась немножко колдуньей – слишком уж проницательным был ее взгляд, слишком мудрыми суждения, слишком дальновидными оценки людей и событий. Казалось, не скрыто от нее ничего ни в твоей душе, ни в твоем прошлом, настоящем и будущем. Я никогда не видела в ее доме книг, она не смотрела телевизор – даже в колхозные годы в Унежме не было электричества, она не читала газет, которые вряд ли доходили до этой забытой деревни, и тем не менее, казалось, знала всё. Всё если не о мировых проблемах, то по крайней мере о людях, характерах, судьбах. Новости ловила словно из воздуха. Ей достаточно было мимолетной фразы, обрывка разговора, случайного взгляда, чтобы представить ясную картину событий и вынести свой «приговор».

Как-то в начале 1990-х годов мы с подругой решили приобрести в Унежме собственное жилье и начали переговоры по поводу продажи дома, в который давно не приезжали хозяева. В доме этом, никогда не закрывавшемся, стоял медный тульский самовар, за который мы очень боялись. Уносить самовар нам казалось кощунством, и мы решили спрятать его там до лучших времен, закопав в подполе в мягкий сухой песок. Мысленно мы уже считали дом своим – переговоры пока шли успешно, и вроде мы ничего не украли, но чувствовали себя почему-то неловко, словно виноватыми. Особенно совестно было перед Ольгой Григорьевной, которой мы боялись показаться на глаза и начали обходить ее дом далеко стороной, избегая случайной встречи. Но встреча все-таки состоялась – заметив нас как-то издали, с порога, она позвала к себе, пристально взглянула глазами-рентгенами и спросила: «Что же по деревне-то не ходите?»

К соседям и родственникам она никогда не ходила, даже когда звали в гости – а зачем, знала ведь, что всё равно сами к ней придут. Появление ее в чьем-либо доме было событием чрезвычайно редким, почти невозможным, побудить ее к этому могли только исключительные обстоятельства. Если желанный человек долго не появлялся, шла на хитрость.

Рассказывает Ольга Васильевна Евтюкова:

«Стираю я однажды во дворе у дома, вдруг Андрей прибегает, весь запыхавшийся, и говорит: «Иди скорее, тебя Григорьевна зовет, плохо ей что-то». Я белье бросила, даже руки мыльные не вытерла, побежала. Смотрю, сидит за столом, вроде здоровая и веселая, улыбается.

– Ничего не случилось, просто хотела тебя повидать, посудачить да чаю с тобой напиться, вот и самовар уже готов!»

Как все люди, пережившие голод, холод и трудные времена, была запасливой, ничего не выкидывала, бережно хранила нужные и ненужные вещи, бумажки, квитанции – все в хозяйстве пригодится. После смерти хозяйки, на сарае нашли древнюю дамскую сумочку, почти кошелек – с такими в городе ходят в театр. В сумочке лежали квитанции об уплате налогов, начиная с 1930-го года – сначала на имя матери, Варвары Евсеевны, а затем и дочери. В таком же образцовом порядке хранились ведомости, счета и долговые записи вот уже больше двадцати лет закрытого магазина, которым когда-то заведовал Вениамин Петрович.

От магазина в наследство оставались и продуктовые запасы, которые хранились «на черный день» и изредка извлекались на свет, дабы угостить самых дорогих гостей. Одним из них был Андрей Евтюков, внук сестры Анфисы, часто приезжающий на лето в Унежму. Для него у Ольги Григорьевны всегда находилось что-нибудь «вкусненькое» – из закромов появлялась, например, банка консервированных помидор изготовления 1965 года, побуревших от времени, в мутноватом рассоле, или того же возраста бутылка водки. Водку гости пили – вроде еще не выдохлась, а закуску тайком норовили смахнуть с тарелки в ведро – ну а как отравишься, а обижать хозяйку нельзя, ведь самое лучшее на стол поставила!

Ольга Григорьевна не любила фотографироваться. Может быть, потому что с молодости считала себя некрасивой, а может из суеверных соображений. «Не фотографируй! Будешь фотографировать, дак мы все умрем!» – говорила она, чуть завидев, как кто-нибудь достает фотоаппарат или видеокамеру. Поэтому снимков ее сохранилось чрезвычайно мало, и почти все, что есть, сняты исподтишка, украдкой, лишь бы не заметила. Мне довелось увидеть всего несколько фотографий, на которых она явно позирует – очевидно, с очень уважаемыми и любимыми ею людьми.

В последние годы жизни от некогда обширного фермерского хозяйства Ольги Григорьевны с несколькими коровами, быком, овцами да козами осталась лишь одна старая овца. Много раз родственники предлагали ей забить животное – толку, мол, от нее никакого, ни молока, ни шерсти, одни хлопоты – сена накоси, пойло приготовь, а ведь самой есть нечего, а так хоть на мясо пойдет. Ольга Григорьевна каждый раз отказывалась. «Овца – для веселья», – говорила она, выходя посидеть возле дома и выпуская из хлева овцу. Овца не отходила далеко от избы, опасливо жалась к хозяйке. Здесь же грелась на солнышке старая собака Каштана, положив на передние лапы большую голову с печальными глазами.

Собаку эту я помню еще в свой первый приезд в Унежму, и если предположить, что была она тогда щенком-подростком, то в последний мой приезд было ей уж лет 20 и была она, как и ее хозяйка, долгожителем. Большая, нескладная, на длинных, словно бы неустойчивых ногах, желтой масти, с клочковатой шерстью, добрая и безобидная, жила она здесь не для охраны, а тоже «для веселья», и никто никогда не слышал ее голоса. Так и жили рядышком три старушки – старая женщина, старая овца да старая собака. Молодыми в доме были только котята, которых каждый год нарождалось великое множество. «Мурочка, Манечка да Мокрина. Их крещу. Имя даю, побрызжу водичкой, молитвы има прочитаю. Сказки им сказываю, да песни пою» [4], – ведь больше-то сказки рассказывать было некому.

В сентябре 2001 года мы с подругой приехали в Унежму после пятилетнего перерыва. Зашли, как водится, к Ольге Григорьевне. Она узнала нас, обрадовалась, пригласила в дом – «Подите, давайте!» В распахнутую дверь один за другим вбежала целая стайка котят, за ними спокойно, с достоинством, прошла Каштана, легла под скамейку, ожидая гостинцев.

– Ну их к лешему, они мне надоели! Унесите вот, подите, дак складите в шарабан-то, унесите! – добродушно ворчала Ольга Григорьевна, выгоняя из избы котят, раскатившихся, как горох, по разным углам.

После чая решили устроить фото-сессию, надеясь заполучить портрет Ольги Григорьевны. Фотографироваться она наотрез отказалась, но в съемке живности и избы приняла активное участие, оживилась, заулыбалась, расцвела.

– Надо вот чего, котят на улице фотографировать маленьких, котёночков!

– Ты куда запихалась, курёма, поди вот, сфотографируйся! – обращалась она к Каштане, безнадежно пытаясь выманить ту из-под скамейки. Потом со знанием дела начала ставить сцену «у печки»:

Шли годы. Все меньше людей оставалось в деревне, все реже заезжали проведать племянники. Все длиннее и безлюднее становились зимы, все темнее морозные ночи, все выше сугробы, все у́же едва протоптанные в снегу тропинки. Все ближе волки подходили к деревне, все громче раздавалось на околице их тоскливое завывание. Все дороже становилась жизнь, все бесполезнее мизерная пенсия, получаемая по доверенности в Кушереке подружкой молодости, а теперь такой же одинокой старушкой. «А мне-то дали пенсию, а пенсию-то 40 рублей дали, ну, колхозна была у нас пенсия 40 рублей, да было еще три рубля-а, колхозна-то. Ну дак, три рубля получала-да, всяко старухи-то получали да старичонко-то, дак вот так живём» [1].

Два раза в год в Кушереке для нее закупали продукты и с какой-нибудь оказией – трактором или попутной моторкой – отправляли в Унежму. Не всегда продукты добирались благополучно – однажды пьяные рыбаки, поленившись с вечера разгрузить лодку, утром нашли ее разбитую и выброшенную на камень. Из полугодового запаса удалось поднять со дна только застрявшую в камнях коробку с подмокшими сухарями. «Всё упустили, все продукты упустили, вот весной, все продукты упустили. Вот так, живу да маюся, да вперед пихаюся» [1].

После смерти Вениамина Петровича опеку над тётой взяли старшие племянницы – Галина и Анна Ивановны. Сами уже пенсионерки, они по очереди оставались в деревне на зиму, и хоть и боялись волков, но бросить старушку не могли – когда-то в войну она и ее мать, Варвара Евсеевна, спасли их от голодной смерти. Хотели увезти к себе в Архангельск – отказалась. Леспромхоз предлагал квартиру в поселке на железной дороге – отказалась, племянники из Малошуйки предлагали переехать в их собственный дом – отказалась. «Мать и сестра завещали мне жить и умирать в Унежме!» – говорила она, повторяя эти слова как клятву, как обет, как молитву.

Состарились Галина и Анна, не смогли больше жить зимой в деревне. Пропала без вести по дороге со станции соседка Алевтина, умер племянник Анатолий Иванович. Схоронили Валентина Симоненко, не дожившего до шестидесяти. Парализованного деверя Ивана Евтюкова отвезли в дом престарелых в Онегу. Не осталось больше жителей в деревне. Ни единой живой души, никого, кто хоть изредка забежит проведать – жива ли, здорова ли, есть ли вода, дрова, продукты. Ольга Григорьевна осталась одна. 89-летняя старуха в пустой деревне, в 20 километрах от ближайшего жилья, четыре месяца в году полностью отрезанной от него непроходимыми в распутицу болотами и постоянно штормящим морем. Без магазина, без телефона, без электричества, без врача, без лекарств, без денег, без продуктов, без помощи. Последний год в кушерецкой сберкассе ей перестали выдавать пенсию.[14] Местные власти вычеркнули человека из жизни, списали со счетов, как лишний, слишком долго залежавшийся на складе предмет. Плачьте, море и вараки! Плачьте, живущие в тепле и уюте, сидящие у жарких каминов, в дорогих ресторанах, в богатых ложах престижных театров, в уютных квартирах и роскошных отелях, плачьте, люди в Москве, Петербурге, Париже, Нью-Йорке, Сиднее! Там, одна в глухой забытой деревне, жива еще старая женщина, не нам ли всем она живой укор?

Три года… Одна три долгих года. Что передумала она темными зимними вечерами, в едва протопленной избе, где иней не таял на стеклах, без свечей, без керосина, с одним лишь ведром подмороженной картошки размером с крупную клюкву? Какая сила духа поддерживала ее в эти минуты, какая жажда жизни помогала? Не нам ли всем она живой пример?

С конца 1990-х годов в силу жизненных обстоятельств мы перестали ежегодно ездить в Унежму. В то время я жила далеко и вести с Белого моря доходили редко, а потом пропали совсем. Зимой 2002-го я получила письмо о смерти Валентина Симоненко и с тех пор мало что знала об оставшихся жителях деревни. Как-то ночью, зимой 2003-го, я проснулась от странного сна. Как будто иду я по маленькому провинциальному городку, вроде Онеги, и вдруг встречаю Ольгу Григорьевну. «А я новую квартиру получила! – говорит она, – пошли, покажу». Подходим к только что выстроенному двухэтажному дому, все новенькое, свежее, стружкой пахнет. Поднимаемся наверх, лестница широкая, с резными перилами, а вход в квартиру какой-то узкий, темный, из-за угла, и такой тесный, что только боком протиснуться. А дальше горница просторная, светом залитая, стол стоит посреди комнаты. Села Ольга Григорьевна за стол, меня напротив посадила, сидит в белой вышитой рубахе, а сама такая веселая, румяная, в чистом платочке, и морщины словно бы разгладились. Улыбается и говорит: «Мне очень нравится моя новая квартира!» Сон вроде хороший, а на сердце легла тяжесть. С той ночи я стала пытаться узнать что-нибудь об Ольге Григорьевне – жива ли? Здорова ли? Да узнать было не от кого.

Первая весть пришла от автомобилистов-внедорожников, летом 2004 года на шести машинах проехавших вдоль берега от Онеги до Беломорска. «В поселке Золотуха, – писали они, – некто Паша Медведь рассказывал нам: «Живет там бабка Ольга, за 90 ей уже. В прошлом году зимой ездил там на ГДТшке, вроде жива была. Так что если доберетесь, привет передавайте». После продолжительных поисков старушку действительно отыскали. Пообщаться, правда, не удалось – то ли вид у нас был слишком смурной и страшноватый, то ли ей повиделось что... Но, тем не менее, жива до сих пор Ольга Григорьевна!»

Затем новости стали приходить чаще, обычно от таких же туристов, проверяющих проходимость северного бездорожья на собственных ногах или автомобильных и велосипедных шинах. Одними из последних видели ее туристы из Петербурга, в первых числах января 2006 года проехавших на специально приспособленных для езды по снегу велосипедах от Вирандозера до Малошуйки. Они записали на пленку полуторачасовой разговор с Ольгой Григорьевной, ее живой голос, голос коренной поморки, прожившей в Унежме всю свою жизнь.

Не найдя в ее доме никакой еды, кроме мелкой картошки, они оставили пакет продуктов – хлеб, булку, пряники, чай и еще по мелочи, и обещали передать родственникам в Малошуйке ее просьбу. Не выдержала Ольга Григорьевна, попросила-таки забрать к себе хотя бы на зиму: «Племянник-то, Лёва-то был: «Тётка, поедем в Малошуйку, поедем давай». «Не поеду до весны!» Дак до весны теперь не знаю как [дожить], вот чего».

«Приезжали, э-э, на этом, м-м, на тракторе, дров-то привезли мне из этого дому, на тракторе приезжали. Да напилили, да маленько накололи, дак, дров-то наклали еще, кладо-о-овку наклали! (смеется). Я говорю: «Ну ладно, давай, спасибо что в кладовку наклали». Вот так, дети. Дак зовут меня туда, ну дак вот не знаю, как попасть-то. Дак надо вот, ехать ли, идти ли, чего тоже, искать их (смеется), искать их. Ох, вот так».

«Поедете-дак, в Ниже-деревне оне живут-то, наши-ты живут. Постарайтесь, найдите. Да молока выпросите, скажите: «Напойте молоком, да накормите рыбой! И это, бабка, скажи, бабка хочет жить, дак пускай вывозят меня!» Скажите: «Вы старуху бросили! (смеется). Вот так, любушки, дай вам, Господи, добра-то да здоровья-то. Хоть заехали-то сюда, заехали попроведать-то, а я радё-о-хонька! А я радёхонька. Дак вот, вот так, нету ни света, ничего» [1].

«Перед выходом пошли еще пофотать Никольскую церковь. Потом к Ольге Григорьевне. Посидели минут 30, отдали продукты. Она пыталась дать картошку, но мы, естественно, не взяли. Тепло попрощались, и нам махали рукой, уже что-то жуя. Почему-то стало весело. И на этой волне мы опять выходили на море».

Просьбу туристы передали, родственники обещали вывезти бабку на лошади, как только встанет прочный лед.

Рассказывает Ольга Васильевна Евтюкова:

«Осенью 2005 года, перед отъездом, Андрей пошел к Григорьевне попрощаться.

– Ну, прощай, тёта, до следующего года. Весной приедем!

Она как-то странно, долго посмотрела на него, и сказала:

– Что ты такое говоришь, Григорьевна! – возмутился Андрей.

– Дак ведь и ты сюда больше не приедешь! – помолчав, добавила она».

Той зимой Андрей Анатольевич умер от сердечного приступа.

«Дак в одно время пти-и-цы на меня налетели! Да сломали стёкла, вон, глядите-ко, сломали стекла, дак у меня, вишь, закладены стекла-то. Птицы! А птицы к нехорошему налетят, дак не знаю, кто живой там, в Архангельске, аль не живой. Дак ведь предчувствуют это, птички-то. Дак сломали у меня, глядите-ко, сломали окошко, стекла сломали. Дак не знаю, кто умер там, кто умер. Дак вот так, дети» [1].

Ольга Григорьевна Куколева и Андрей Анатольевич Евтюков. Осень 2005 г.

О смерти ли любимого племянника принесли весть птички небесные – кто знает, ведь ее собственная смерть стояла совсем рядом. Недавно она уже постучала в дверь.

«Кто-то был, стучал, да стучал да был, да я пошла, побежала, а ходила-то хорошо, хоть 90 годов, да ходила хорошо еще, по ягоды еще ходила, хоть и ре-е-дко, по ягоды ходила, да черве-е-й копать ходила еще, походила еще лови́ти зимой, а вот поди-ко. Ну да открыла, а уж стучало, а и ушло! Убежало! В этот дом-то – ну тут охотник-дак, охотнику-то мужчина помогает. Да этому мужику-то открыла я двери-то, а он уж, только видно, что…. это… пя́ты увидела, ноги, – двери закрыл до́ма. Двери-то сюда́, ну дак, закрыл двери. Да я зашла на лесенку, на свою-то, на лесенку зашла да стою. Не помню с кем я разговаривала, отчего у меня рука отпустилася, от этой, от палки, да я бух! – четыре приступка, а пятый сени, да я под лесенку-то пала, дак чуть не убилася, чуть не убилася, да вот ножки-то спортила, го-о-лову досадила, голову страшно досадила как. Да вот чего. А не убилася, а не хочется убиваться, не хочется, вот» [1].

Сколько часов пролежала Ольга Григорьевна «под лесенкой» не в силах подняться, зная, что помощи ждать не от куда, и не тогда ли родились у ней слова, несколько раз повторенные в разговоре с туристами, в которых так страстно звучит неуемная жажда жизни, отчаянное желание пожить еще, чтобы увидеть собственными глазами, как «морюшко осветлится, а земля окиснет»?

«А не хо-очется, мужики, умереть-то, не хочется, тошно не хочется».

«А ведь больше уж 90 годов, а вот хочется жить. Ягод поись-да (поесть) еще, дак про́шу да мо́люся, Богу-то, дак ягод поись…»

«А вот хочется пожить еще, хочется знаете, мужики, из-за чего?

– Это, говорят, старухи живут в деревнях, оне куда-то на съезд ездят. Ну, и вот у меня племянница спрашиват у старухи: «Когда, она говорит, свет, белый свет потеряется? Дак скажите, когда?» «Вот уж, говорит, не знам, а только оне куды, к лешему, на съезд ездят», – так вот ей сказали (смеется), има́ сказали, что свет потеряется. А я говорю: «Ой, вот чего, бабы, как охота жить, [чтобы увидеть] как свет будет теряться. А уж всё не так – рыба не така стала, рыба пахнет на что-то (смеется), ягоды, ягоды каки-то кислы стали, и, леший, леший знат, вот чего. Дак вот так, вот так. Ягоды кислы стали, земля… А мне Хозяйка[15] сказала: «Морюшко осветлится, а земля окиснет». О! Дак вот не поспела я у ей спросить: «Ты как знаешь, а когда?» Спросить бы, когда окиснет земля да морюшко осветлится? Во! Вот так дак. Вот охота пожить, дак вот не знаю как, вот чего» [1].

О смерти Ольги Григорьевны я узнала из интернета.

«Был неделю назад в Малошуйке, спрашивал об Ольге Григорьевне. Против всяких ожиданий, от переезда к людям она все-таки отказалась. Всю зиму, примерно раз в неделю, ее навещали местные рыбаки. Были они у нее и 17-го февраля. А уже 24-го на их стук никто не откликнулся... «Не хочу уезжать из Унежмы, – говорила Ольга Григорьевна, – прожила всю жизнь между варак, здесь и помру». Здесь, между варак, ее и похоронили.

Как по-разному складываются людские судьбы. Одних мотает из страны в страну, с материка на материк. А кто-то живет всю жизнь между варак, на самом краю земли, у берега Белого моря, и умирает между 17-м и 24-м февраля.

Я никогда не был в Унежме, не был знаком с Ольгой Григорьевной. Но, не знаю почему, мне было так тяжко слушать рассказ Виктора Николаевича, стоя на прекрасном холме над излучиной реки Малошуйки».

Хоронили Ольгу Григорьевну родственники из Малошуйки, оттуда же привезли гроб – наскоро сколоченный деревянный ящик. Долго долбили в холодной, насквозь промерзшей земле могилу – может быть, последнюю в Унежме. Долго, пробираясь сквозь сугробы, без дороги, несли в последний путь маленькое легкое тело. Памятник – простой деревянный крест – поставили летом уже другие люди. Лежит Ольга Григорьевна на старинном кладбище Миронощина, рядом с матерью и сестрой Анфисой, и сторожат ее сон унежемские вараки, и поет ей песни Белое море и, шумят в ее память вековые сосны.

[1] Керёжа – небольшие деревянные сани-волокуши в виде лодочки, использовавшиеся для перевозки рыбы и др. тяжестей в зимнее время. Форма и название произошли от саамских нарт для перевозки людей и грузов в оленьей упряжке.

[2] Длинная самодельная удочка с несколькими крючками для ловли камбалы.

[3] «Хозяином» женщины обычно называли мужа, но здесь, очевидно, имеется в виду крестный.

[4] Звук «ы» в слове «был» в речи Ольги Григорьевны слышится чем-то средним между «ы» и «у», скорее «бул».

[5] Малица – верхняя одежда из оленьей шкуры, одеваемая через голову шерстью внутрь.

[6] Возможно, речь идет о Екатерине Осиповне Куколевой (однофамилице Ольги Григорьевны), в замужестве Бездетных. Ее мать, вдова Таисья Кузьминична Куколева, держала вечеринку для того, чтобы прокормить себя и детей – за участие в вечеринке девушки и парни расплачивались едой или дровами, а иногда и деньгами.

[7] Слово «береги́т», отчетливо звучащее в аудио-записи, я не нашла в словарях поморского говора. Оставляю его на рассмотрение филологам.

[8] На Первой мировой войне.

[9] По другим сведениям, год принудительных работ на лесозаготовках она получила за то, что послала матом чиновников из Онеги, заставляющих и без того голодающих жителей подписаться на очередной государственный заем.

[10] Дора – большая деревянная моторная лодка с кабиной.

[11] Местное название бывшего почтового тракта, возникшее благодаря телефонным столбам вдоль него.

[12] Слово «воро́вой», не встретившееся мне в словарях поморского говора, очень четко слышится в речи Ольги Григорьевны, записанной на пленку. Означает, по-видимому, «работящий», «умелый», «мастер на все руки». Возможно, имеет общий корень с поморским словом «проворый».

[13] Пекло́ – деревянная лопатка для сажания в русскую печь хлеба, посуды, дров.

[14] Ольга Григорьевна никогда не имела паспорта. В колхозе паспортов не выдавали, получить их было очень трудно. Почти не выезжая из Унежмы, она так и осталась без этого самого важного документа, имея только «Трудовую книжку колхозника» да выданное значительно позже свидетельство о рождении. В советские и перестроечные времена пенсию ей худо-бедно платили. Потом платить перестали, требуя оформить паспорт. Она же наотрез отказывалась фотографироваться…

[15] «Хозяйкой» Ольга Григорьевна называла мистическую личность женского рода, с которой она частенько разговаривала, выходя простоволосой на сарай.