Тетрадки Толи Куколева

Я никогда не встречалась с Толей Куколевым. Я никогда не слышала его голоса, я видела его только на фотографиях. Тем не менее я не могу не написать о нем. Почему? Судите сами.

Человек этот заинтересовал меня совершенно случайно. Так бывает: попадется вдруг какой-нибудь любопытный факт, который потянет за собой другой, и нанизываются эти факты на ниточку, как гирлянда, выстраиваясь в удивительную историю. Так было и на этот раз.

В работе над двухтомником Ивана Матвеевича Ульянова мое внимание вдруг привлекла такая фраза: «[Будучи в Унежме], часто встречался с Толей Куколевьм. В тот год (1979) он похоронил мать, Анну Федоровну. После похорон на могиле поставил крест и на нем написал эпитафию – стихотворение. Показывал он мне свою тетрадку стихотворных произведений. Я читал и думал: «Толя написал, а я разве не могу?» И тут я начал сочинять стихи, и в первую очередь об Унежме».

Некто Толя Куколев… Тетрадка стихов… Стихотворная эпитафия… Значит ли это, что у Унежмы был не только свой летописец, И.М.Ульянов, но и свой поэт?

Обход старого кладбища Миронощина не дал никаких результатов – не то что эпитафии, даже могилы Анны Федоровны Куколевой найти не удалось. Не помог и опрос нынешних унежемских дачников – никто из них никогда не видел тетрадки, также как никогда не знал ее автора. Да, жил вроде в Унежме такой человек, потом уехал куда-то, больше ничего не известно.

Неужели стихи его, как и он сам, исчезли бесследно, канули в Лету, не оставив никаких следов? Но ведь этого не может быть, «рукописи не горят», что-то должно было сохраниться! Кто-то должен помнить, кто-то должен знать… Допустим, эпитафия сгнила вместе с упавшим крестом на заброшенной могиле, но тетрадку могли найти в покинутом доме случайные приезжие, увезти с собой, и лежит она где-то, забытая, не зная о том, что кто-то ищет ее, что кому-то она нужна… А может быть, жив еще сам автор?

Что же делать? Может быть, дать объявление в газету «Онега»? Известия, однако, пришли неожиданно, оттуда, откуда их совсем не ждали.

В январе 2008 года я получила письмо от Марины Котцовой, моего нынешнего соавтора, искать которую начала за год до того – когда родилась идея книги об Унежме. Зная, что Марина была художницей и часто ездила в деревню к тетке, Ольге Григорьевне Куколевой, я хотела попросить у нее рисунки для будущей книги. К началу поисков я знала о ней еще меньше, чем о Толе Куколеве. Мне были известны только четыре факта: имя (фамилию я тогда не знала), то, что она художник, что живет на Соловках, и что имеет родственников в Унежме. Собирающимся на Соловки знакомым туристам я переслала письмо с просьбой попробовать найти ее там по этим скудным данным. К моему великому удивлению, туристы нашли, но не саму Марину, а ее следы. Первая же местная женщина, встреченная у магазина, показала ее квартиру. На долгие безответные звонки вышла соседка, сообщила, что Марина живет теперь в Москве и на Соловках бывает редко, однако письмо взяла и обещала при встрече передать. Кончилось лето, прошла осень, наступила зима и я перестала ждать ответа. И как только я перестала ждать, он пришел.

Началась длинная переписка. Марина обещала не только рисунки, но и много других интересных сведений. Она оказалась женщиной не только близкой мне по возрасту, по складу души, по общей любви к нашей заброшенной деревне, но и настоящим кладезем бесценной для меня информации. Она помнила рассказы своей бабушки, тетки и других старожилов, знала многих людей, живших когда-то в Унежме, знала не понаслышке, а лично, тесно общалась и дружила с ними. Отказывается, она тоже давно слышала обо мне и хотела встретиться, но в те времена, когда мы обе ежегодно ездили в Унежму, никогда там не пересекаясь, нужный момент, очевидно, еще не созрел.

Мало того, она хорошо знала Толю Куколева, и переписывалась с ним.

«Что касается Толи, то искать его напрасный труд – его давно уже нет в нашем бренном мире. Ничего, мы с ним были хорошо знакомы и я что-нибудь расскажу. Уникальная была личность, просто поморский пиит!»

Я написала ей про тетрадку стихов, которая после смерти хозяина наверняка гуляет где-то по рукам. Ответ Марины превзошел все мои ожидания.

«Пару слов о Толе Куколеве. Его тетрадка стихов уже давно нигде не «гуляет», потому что она у меня! Обнаружила я ее в совершенно неожиданном месте, случайным, но явно предопределенным образом, благодаря непостижимому пересечению путей предметов и людей, о чем ты тоже писала мне. В 1984 году, когда я приезжала в Унежму с Наташей, тёта поселила нас в пустующем тогда доме Мартемьяновых. На сарае у туалета я заметила грязную тетрадку в клеточку, исписанную мелким прыгающим почерком, уже начатую использоваться по назначению – углы двух первых листов были оторваны. Приглядевшись и прочитав буквально первую строчку, я поняла, что это замысловатые Толькины опусы. Жадно накинувшись на тетрадь, я обнаружила в ней среди прочих и стихи, посвященные мне и моей сестре Элле. Это буквально повергло меня в состояние прострации – через столько лет строки, обращенные ко мне, нашли меня! Потрясающе!

Сейчас тетрадка, так же как и Толины письма, хранится на Соловках. Вот только на днях у меня случилась очередная трагедия. Буквально вчера я узнала, что моя соловецкая квартира разграблена, дверь открыта и там обитают местные бомжи, все перевернуто вверх дном, а мои письма летают по всему острову и их находит всяк, кому не лень. Я даже думать боюсь, что это могут быть те самые письма от Валентина и Толи. Если это так, то можно просто пойти и тихо повеситься! Милиция, конечно, занялась моей квартирой, но письмами-то они вряд ли займутся. Остается только молить Бога, чтоб это оказались какие-нибудь другие. Но не будем о грустном, а то и так тошно. Как сказала бы моя бабушка: «Ох-хо-хо, темнеченьки».

Остаток весны и начало лета прошли в нетерпеливом ожидании. Мы с Мариной договорились встретиться на Соловках в июле и вместе разузнать судьбу дорогих для нас обоих тетрадки и писем. Попутно я продолжала свои поиски, по крупинке собирая информацию про Толю Куколева. Мне удалось найти пару человек, его дальних родственников, разъехавшимся по другим городам, что-то знающих, что-то помнящих… Картина все же оставалась бедной и разрозненной, из нее никак не складывалось живого образа человека, к тому же пишущего стихи…

Родился Анатолий Николаевич Куколев 20 февраля 1940 года в д. Унежма[1]. Мать его, Анна Федоровна Куколева (1903-1979) [2], одна растила сына и дочь Светлану. Отец Толи, Николай Иванович Куколев (1907 г.р.), был родом из бедной семьи вдовицы – Толин дед, Иван Куколев, утонул в Териберке в 1908 году, оставив девятилетнюю дочь Анну, вынужденную пойти в казачихи[3], и сына Николая «трехмесячным в зыбке»[4]. В списке колхозников колхоза «Великое дело» в д. Унежма за 1937 год Куколев Николай Иванович значится как «временно отсутствующий». Когда погиб Толин отец – в войну ли, или позже, мне неизвестно, оставив вдову с малолетними детьми в ветхом домишке. В 1970-1980-х годах Анна Федоровна жила в Заполье, в самом последнем доме на краю деревни, в сторону леса и полей. Дом был чужой, брошенный прежними хозяевами Варзугиными.

Вот что рассказала об Анне Федоровне Марина:

Справа от нас жила бабка по прозвищу Хабрини́ха с детьми Светой и будущим менестрелем Толей Куколевым – двоюродная сестра Анфисьи[5]. Я помню, как она постоянно ругалась с бабушкой из-за сенокосов, причем кричала одна Хабриниха, бабушка только что-то отвечала ей в ответ. Дело в том, что на ту пору жителей в деревне, в основном старух, оставалось еще много, и все они держали скот, вот и не хватало травы. Хотя мне не понятно, ведь позади расстилались необъятные луга. Скорее всего, трава там была ядовита, не пригодна для скота, по крайней мере, там никогда не косили.

Еще я запомнила, как однажды Хабриниха гостила у нас в Архангельске. Воистину, человек, никогда не видавший цивилизации! Она, захотев в туалет, наотрез отказывалась сесть на унитаз – мол, «как же я на такую красоту усядусь ж….й!»

Толя с детства был нездоров, страдал каким-то заболеванием костей, из-за чего несколько раз ломал ноги и постоянно ходил на костылях. Квалифицированных врачей в Унежме не было, отвезти ребенка на лечение в город мать-колхозница не имела возможности. По домовым книгам Малошуйского сельсовета, куда была приписана Унежма после распада колхоза «Великое дело», молодой еще Толя числился «пенсионером-инвалидом II группы». Потом по чьему-то доброму совету поехал все-таки в Онегу, и лечение помогло – стал ходить самостоятельно, без костылей, ходил пешком даже до Малошуйки, что ни много, ни мало, а 52 километра.

Обретя подвижность, Толя кинулся в новую жизнь, как в неизведанное море, словно бы спешил наверстать упущенное, торопился жить, как будто знал, что не слишком-то много ее ему отпущено. Будучи любознательным и способным к учебе, быстро освоил премудрости сельских наук и стал мастером на все руки. Все умел, в любой работе был скор – и плотничал, и столярничал, и печное дело знал, и к лошадям особый подход имел, словом, был нарасхват. То тут его пригласят старую печку подправить, то там новую поставить, то телят пасти, то крышу подремонтировать. Толя все успевал, никому не отказывал. Да и характер работе способствовал – дружелюбный и общительный, был он балагуром, весельчаком, любил пошутить, посмеяться, устроить веселый розыгрыш, да все безобидно, с любовью, с открытым сердцем, с доброй душой. Люди его любили, относились ласково, называли Толюшко, Анатольюшко. «Хороший парень!» – говорили о нем в деревне.

Но юношеская инвалидность оставила-таки свой отпечаток. Может быть, из-за нее Толя сторонился девушек, жил отшельником, холостяком, никогда не женился, хотя внешне был не хуже других. Возможно из-за нее же, с детства ограниченный в движении и, следовательно, в общении с внешним миром, стал жить миром внутренним, реальностью выдуманной, сказочной. Богатым мальчишеским воображением он наполнил ее мифическими образами и персонажами, которые были в его сознании если не ярче живых, то, по крайней мере, не менее реальными. Все сказочное население ближайших лесов и болот, домовые, лешаки, баянные, лесная ведьма Шунька, были его закадычными друзьями-приятелями. С ними он разговаривал, сидя пацаном в избе и не имея возможности общаться со сверстниками, с ними играл, с ними катался зимой с заснеженных варак, и не на санках, как другие мальчишки, а в плетеной корзине! С ними не расстался он и выйдя во взрослую жизнь.

Возможно, еще в детстве он начал писать стихи, выражая в них то, что не мог высказать никому – взрослые не поймут, ровесники засмеют, а невысказанное давит, душит, рвется наружу… А как же выразить все то, что видит он своим внутренним, недоступным для других взором, как не в стихах? Вот и полились стихи из самой души, стихи о том, что слышит он в шепоте морских волн, в пении лесных птиц, в тихом шелесте молодой весенней листвы… Стихи, украдкой записанные на обрывках газет, в тоненькие школьные тетрадки, на случайно попавшихся под руку листочках бумаги. Вряд ли кто-нибудь из родных и друзей знал об этом тайном Толином увлечении, поэтому спустя много лет люди и отвечали с удивлением на мои вопросы о стихах и тетрадках: «Нет, не видели», «Нет, никогда стихов не читал…», «Нет, в первый раз слышу…»

После отъезда сестры, вышедшей замуж за Александра Петровича Евтюкова[6] и уехавшей с ним куда-то в Сибирь, и смерти матери, Анатолий Куколев стал жить то в Унежме, то в Нюхче, то в Малошуйке, то в Ворзогорах – его хорошо знали, принимали и любили в каждой из этих деревень. В Малошуйке работал пастухом, в Ворзогорах печником, в Унежме почтальоном, за что к нему прочно привязалось прозвище Толька-почтарь. Рассказывает Зоя Савельевна Варзугина (Мурманск):

– Толька-почтарь звали. Анатолий хороший парень-то был. Шумный такой. Я ему однажды говорю: «Толька, что не женишься?» Он: «Ой, ой, ой, ой!» Он у нас печку ло́жил, русскую печку.

– Не слыхала я. Шутки шутил, присказки, балагур был. А чтоб серьезные стихи, этого не слышала. Ну, почтальон был, почту разносил, так где побалагурит, а чтоб стихи… Нет, не слыхала.

Было у Толи и другое прозвище: Бамага, за то, что в школьные годы он не выговаривал слово «бумага» и говорил вместо него «бамага»[7].

Последние годы жизни Толя прожил в Ворзогорах, в доме напротив церкви. Умер он так же загадочно, как и жил, где-то на рубеже 90-х годов. «Он в Ворзогорах умер, убили наверное, я не знаю. Зойка говорила, что нашли между Поньгой и Ворзогорами, мертвого нашли-дак» (А.И. Кондратьева, двоюродная сестра).

Его ворзогорский дом, ставший последним пристанищем, долго стоял пустым. Ветер гулял по комнатам, разметая бумажки, исписанные мелким корявым почерком, обрывки газет, и, возможно, тетрадки – никто ведь не знает, сколько их было, этих тоненьких школьных тетрадок в клетку, хранивших стихи и сердечные тайны.

Осенью 2008 года, в Мурманске, в гостях у бывшей унежомки Зои Савельевны Варзугиной, я случайно застала двух молодых людей из Ворзогор. «В Толином доме новый священник поселился, ему там удобно – как раз рядом с церковью, а церковь там реставрируют, освятили уже, службы проводят», – рассказали они.

Человека, реставрирующего церковь – Сергея Головченко, архитектора из Онеги – я знала по переписке. Справилась у него, получила ответ:

В Ворзогорах мы работали с конца мая и до середины сентября. Ремонтировали Никольский храм (1636 г.). А пригласил нас туда как раз о. Алексей Яковлев (из Москвы), поселившийся в доме Анатолия Куколева (о ком я, признаться, даже и не слышал). Познакомились мы с ним и его матушкой – художницей – в марте этого года. Дом этот они уже больше года как ремонтируют и останавливаются в нем, когда приезжают в Ворзогоры. Жаль, что о тетрадях А. Куколева я не знал раньше (да и не мог знать). Буду теперь наводить справки у ворзогорцев.

Наведение справок, увы, ничего не дало. Перед приездом нового батюшки дом убирали сердобольные старушки, вымели все до последнего листочка. Да, Толю Куколева в Ворзогорах помнят, тепло говорят о нем, но про стихи не знают. А жаль…

Маленький кусочек сказочного мира Толи Куколева, его яркую образную речь донес до нас Иван Матвеевич Ульянов в книге «Страна Помория»:

«Уходили за морошкой обычно после утреннего чая, в девять-десять часов, по проторенной в траве тропке. У взрослых по ведру, у Кати бидончик, у Димы и Леши по корзине. Через три часа посуду заполняли до краев, уминали, чтобы ягода не оседала дома.

Положив ведра в рюкзаки, идем домой. Я шагаю сзади ребят. Меня догоняет Толя Куколев – фантазер, краснослов, баюн. Знаю, что он любит поговорить по досюльному, а мне хочется послушать, как говорили раньше в Унежме. Прихрамывая, он догоняет меня.

– Соседушко, а дорога-то порато худая, ухлябался, ножонки не идут! – говорю я ему.

– Ты ведь нонце в городах живешь, дак сказал бы, пусть дорогу сделают!

– Говорил! Меканце запланировали на двадцатую пятилетку.

– А теперь не такой, как оногдысь, не сделать одному, а гопники разбежались. Ну, ладно, к весне всех соимаю, да посажу на цепи, батогами нахлещу, велю сделать осфальт, как в городе, штобы ходить за морошкой было легче.

– Да уж где там асфальт, хоть бы куйватну дорогу!

– Гопники сделают осфальт. А на Великой вараке, на самой макушке, построю дворец с большими окольничами, да высокими хоромами для курортников, штобы сидели с матерушшими помахалками и ловили рыбу из окон, да сдавали мне для плана. А тебе срублю домицек на Средней вараке окольничами на болото, штобы видел где морошка.

Дорога стала крепче, виднеются дома, а поговорить еще хочется.

– В воскресенье-то у нас престольный праздник, Ильин день.

– Дак знаю. Только я к нему не подготовился. После морошки ничего не могу делать – повалюсь и засну, а суббота тоже не работа – в субботу баню топят, блины пекут, говорили мужики, а в воскресенье празднуют, вино да водку пьют. Уж после праздника позову кого-нибудь из баб зень да потолки, да лавки пошоркать голиком со щелоком, да с песком. Оногдысь сам шоркал вехтем, да упал со стула на косичу, россек да и не помню сколько валялся. Очухался утром, а подо мной ляга крови.

– А как же. Надо помытча да и похвостатча! Работы-то у меня много: надо пецку переложить, да хоромы перекрыть, да камбал на сушье половить, да телятишек пасти. Бывало, везде успевал.

– Было дело, хозяйничал немало. В досюльни-то времена нацальницал над всем побережьем: за морем смотрел и за судами успевал глядеть и на земле знал что деетця. Все видел с вышки со смоленишной. Там был у меня поворотный круг, штобы ветром заведовать. Куда поверну, туда и ветер задует, куда скажу, туда и суда пристанут. Поломали ребятишки поворотной круг, а нового сделать не могу.

Подходим к домам. Толин дом на самом краю деревни от Смоленихи. Дом не старый, но стал оседать, как и наш. Живет в доме он один, иногда приезжает племянник Витя, мальчик лет 10-12, вместе телят пасут, ловят рыбу, ходят за ягодами. Жизнь у них холостяцкая. Печку топят, когда надо испечь хлеб. Кстати, особо следует отметить, что хлеб Толя печет отменный: душистый, пропеченный, с красной поджаристой корочкой. Ешь этот хлеб и еще хочется. Все время, пока мы ездили, Толя пек нам хлеб. Его хлеб, пожалуй, самый лучший в Унежме. Узнала об этом Ольга Григорьевна, смеется и говорит:

– Есть и очень хороший – Толя Куколев! – отвечаем мы».

Возможно, и показал-то Толя свою тетрадку стихов лишь одному человеку – Ивану Матвеевичу Ульянову, так же, как и он, покоренному красотой унежемских варак, влюбленному в родную деревню, соратнику по перу и бумаге. Возможно, открылся лишь нескольким людям, и не близким, а чужим – заезжим, случайным знакомым из дальних городов, где бывать ему не доводилось, и поэтому бывшими для него «иными», принадлежащими к другому, сказочному, придуманному им миру, к тому миру, из которого залетела в наш земной мир неземная красавица Марина.

Свету и Толю в детстве я не помню, потому что были они старше нас и водились с «большаками». С Толькой я познакомилась лишь в 1978 году, когда он жил в доме матери с Сережей Ефремовым.

Однако не в тот год, а лишь спустя 8 лет, произошла их настоящая встреча, та встреча, когда они впервые увидели друг друга. Было это в 1986 году.

Унежма. Слева направо: Анатолий Куколев, Марина Котцова,

Виталий Синицкий, Константин Ильич Куколев. Фото И.М. Ульянова. 1978 г.

В январе, а если быть точной, первого января 1986 года, я сбежала из Москвы, никому ничего не сказав. Просто взяла билет и села на поезд с наивной надеждой никогда больше не возвращаться. Путь мой лежал на Север, домой в Унежму, к морю, и вообще к «отсутствию присутствия». И когда поезд мчался в известную мне неизвестность, однообразно постукивая на стыках рельс, я с философским ужасом вглядывалась в беспросветный мрак полярной ночи и думала: «Ну и пусть меня волки в лесу сожрут, пусть избушка на Половине будет разрушена, пусть заледенею во льдах, все равно добреду, доползу».

Надо признаться, что ма-аленькая надежда все же была: на Толю Куколева, который вроде бы должен жить в Малошуйке, и Никандра Григорьевича из Кушереки. Когда поезд выплюнул меня из вагона на станции Малошуйка, было пять утра и до деревни надо было топать лесом семь километров, и это на 30 градусном морозе и в кромешной темноте. Однако относительно героический сей подвиг мне не удалось свершить до конца: на полпути к цели мне встретился мотоциклист, который, разузнав в чем дело, лихо развернулся и доставил меня прямехонько к дому Толи.

Дальше все было как в сказке: на лошади Толя домчал меня до Кушереки, Никандр на буране по морю до половины дороги, а там уже встретил дядя Веня, тоже на буране, и благополучно доставил домой – в тепло, уют и покой»[8].

Приехавшая из далекой столицы, художница, «городская», не чета деревенским, Марина ненароком покорила Толино сердце, как покорила до него сердца многих других молодых парней и взрослых мужей. С длинными светлыми волосами, с изящной фигуркой морской русалки, с обаятельной белозубой улыбкой, веселая и приветливая, Марина, сама того не сознавая, обладала неким врожденным талантом, который сохранила до сих пор. Талантом разговаривать с каждым человеком (будь то старый друг или новый знакомый) так, как будто человек этот – самый важный в ее жизни. Талантом очаровывающим и завораживающим, которому невозможно противостоять. Влияние его не было бы так сильно, если б не была она не только красивой, но доброй, внимательной, сопереживающей. Будучи на 25 лет старше, Толя пал жертвой ее неосознанных чар, увидев в ней человека, способного услышать и понять. У них завязалась переписка, длившаяся всего одну весну – Марина могла предложить ему только дружбу, он же лелеял надежды на совсем другое счастье. За этими-то письмами, пронесенными Мариной через года, и за тетрадкой стихов, не показанной Толей даже своей любезной подруге, но посланной ей спустя десятилетия не иначе как волей Божьей, я и ехала сейчас на Соловки.

Тетрадку мы, увы, не нашли, но были письма, разбросанные по разгромленной квартире, которые мы собирали по листочкам. Сколько же их было, этих писем! Письма от Толи Куколева, письма от Валентина Симоненко, письма от многих других людей, доныне живущих или ушедших в мир иной. Письма, бережно хранимые Мариной и безжалостно растоптанные чужими людьми, вторгшимися в ее опустевшее пристанище, до сих пор дышащее теплом былого уюта.

Письма Толя писал удивительные, душевные, чередуя стихи и прозу, писал экспромтом, с вдохновением, писал жадно и страстно, и также жадно и страстно ждал ответа, считая дни, горюя о том, что ответа так долго нет, впадая в отчаяние – а вдруг Марина забыла своего деревенского друга? Но из далекой Москвы приходила новая весточка, и Толя снова с головой кидался в омут страстей и стихов.

Как же много писем было написано им всего за одну весну! Может быть, самую счастливую весну в его жизни, весну, полную надежд и ожиданий. Письма были личные, поэтому привожу из них только фрагменты.

Марина, у меня жизнь идет пока хорошо. Сначала погода была очень хорошая. После твоего отъезда установились легкие морозы и было тихо, тихо. Я хожу в каждый день на рыбалку и в каждый вечер варю уху. Только один день не ходил, была пурга, это было 8-го числа. Сегодня 10-е, опять пошла погода, метёт, но на рыбалку сходил. Выловил сто штук.

Занимаюсь все по хозяйским делам. Сено таскаю, дрова ношу, а вечером кухарничаю. И время у меня проходит незаметно.

Утром также занимаюсь с приготовлением обеда и завтрака. Чаю попью, и на рыбалку. С рыбалки приду – берусь за дрова, сено, вода, тут и вечер настает. Варю уху, оладьи пеку, самовар грею, в общем, жизнь идет нормально. На Великую вараку хожу кататься с шельмой[9]. Думаешь, на лыжах? Нет, на бересте, а иногда в корзине!

Я сочувствую тебе, я понимаю: тебе не легко в густом муравейнике. И все тебя тянет в деревню. Да я вот живу и привык к деревенской жизни, и даже нет думы ехать в город. Но это выходит так: когда приедешь на другое место жительства, первое время ведешь себя как-то неловко. А после немного поживешь и потихоньку привыкаешь, и тогда отсюда нет охоты уезжать.

Я вот жил в Онеге 8 лет, в Архангельске немного. В Кушереке, и в Нюхче, и в Малошуйке до пристали нажился. Но Унежму я, наверное, ни на что и никогда не сменяю. Там так хорошо, а особенно летом, правда ведь? Это естественное – моя родина!

Ой ты, бедное, милое ты горюшко! Да как тебе вздумалось стоять, запечатленным видом смотреть в окно моего дома? Что же тебя, бедняжку, так угораздило увязнуть в снегу (в сумете)? Да и какой был интерес смотреть на весь хлам? Да, когда я жил, было тепло и чисто, и самовар всегда был горячий, стоял на столе и во всю Ивановскую пыхтел паром. Гостеприимно угощал гостей, а теперь его, бедного, нету, какой-то подлец унес.

Я часто вспоминал тебя, и Элку также. Элка всегда ко мне относилась почему-то с каким-то необычным уважением, не знаю, почему. А ты-то хоть меня уважаешь? Я по тебе души не чаю, а почему, не пойму. Наверное, ты добрая и такая веселая, в общем, такая милая!

Гришка ночью ходил на ток, принес косача, суп варили. Васька-кот играл с крылом, так забавно было на него смотреть, котята они вообще такие забавные! Васька ходит за мной и на речку, когда воду ношу, и в дом ходит за мной. Впереди Черныш бежит, а сзади кот, распушив хвост и сгорбив спину. Интересно все же, да?

Я ездил в Онегу сдавать колхозного скота. В комбинате несколько дней жил, звали печки ремонтировать, вот чего и долго тебе не отвечал. Так что не обижайся на меня.

Весна у нас дело свое делает. Снегу в деревне не стало, только что где у заборов и огородов. Воды на речке много. Но погода все стоит пасмурная, сегодня дождик моросит.

Анатолий Куколев в Малошуйке. Фото из альбома Г.Н. Евтюкова.

Марина, ты мне приснилась два раза во сне. Может быть, и я тебе снился, или нет?

У меня дела идут нормально. Здоровье тоже нормальное, настроение хорошее. Погода у нас хорошая, идут теплые деньки. Недавно ветер дул с моря, снегу напало, как зимой было. Вся дичь прилетела. Чайки кричат – мою душу тревожат. В Унежме что там творится, я представляю! Речка в Малошуйке вышла из берегов, лед унесло, 27 числа полностью освободилась ото льда. Скоро и в море лед унесет, но смотря какая будет погода.

Сегодня пишу в новом доме. Натопил русскую печку и сижу один, тебе пишу. Сегодня 2 число мая наступило. Да, весна идет перебоями. То тепло, то холодно. Трава еще не зеленеет, снег весь растаял, но в лесу, в ложбинах, снегу много. А на улице такая благодать, порою хоть пляши, да жаль, музыки нету.

Вот сейчас пишу и мне забрела в голову мысль такая. Ты уж больно ласково перевеличаешь меня: «Здравствуй, Толюшка». Разве я заслуживаю такую привилегию? Уж извини, я просто так у тебя спросил. Странно мне кажется иногда – и здесь, в Малошуйке, все, от мала до велика, зовут Толюшко, Тольченко, Анатольюшко. Ну я не обращаю внимания, уж привык.

Сережку я не видал, сюда он редко ездит. А в Кушереке я не бывал с тех пор, как ездил за сеном, но может быть и буду. Если увижу его, я от тебя привет передам. Немного его поразыгрываю, у меня другой раз получается развеселить его.

Вот сегодня день хорош – солнце. Правда, не так тепло, но погода отличная. Пиши давай, на меня, глупого, не серчай, раз у меня нрав нетерпелив, и давай писать разную чепуху. Хочется написать тебе что-нибудь хорошее, чтобы помнилось тебе и все обиды отошли. А Черныш мне подмигивает: давай, давай, треплись, безумец, а я ему пальцем – хватит подглядывать!

Марина, уж не сердись и не обижайся на меня! Я спохватился, но уж поздно, еще бы один день не отправлять письма и ты бы не получила оскорбительного послания. Наверное, все тебе настроение оно испортило! Какой все же я невежа, правда же, да?

На другой же день я получил твое письмо, 29 числа. Ах как я сожалею теперь, что написал такую глупость! Я долго ждал твоего ответа и действительно тревожился и думал на твои, иные, перемены. Что ж теперь и говорить? Да уж ладно. Сегодня я не думаю оправдываться, так что навряд ли мои слова убедят тебя. Вот если суждено судьбою встретиться, тогда уж извинюсь перед тобою. Вот прочитал твое письмо и сразу же отлегло от сердца, и пишу с хорошим настроением.

Вот в этих-то письмах и открылась мне в полной мере удивительная душа, душа Толи Куколева, унежемского менестреля, как называет его Марина. Душа светлая, ранимая, восторженная, сказочная, открытая, доверчивая. Прекрасная душа прекрасного человека, безызвестного поморского поэта. Не стану называть его талантливым, но, без сомнений, назову самобытным.

Стихотворение Анатолия Куколева – единственное сохранившееся.

Настало время к пробужденью,

Как первоначальная любовь,

Словно вот весна за дверью

Хочет вызвать нас на двор!

Смотри: сперва весна тихонько

Восход свой медленно берет,

Как вдруг пахнул

Какой-то теплый дух!

И вот началось возрожденье,

Помчались лебедей потоки,

К приютам ведомых-влекомых.

Летят со свистом утки, гуси,

Чайки, северные птицы

Летят к знакомым островам

Занять знакомые места.

А что нам северные птицы!

Они спешат от нас подальше,

Спасти желторотиков-птенцов.

А вот скворец – домашня птица,

Певец на утренней заре!

Еще слюдой покрыты крыши,

И звонкий хруст тончайших льдинок,

А он давно поет, свистит,

И торпыхаясь, весь трепещет,

Издавая чудную сверль-свирель.

Лишь только солнце на востоке

Разольет сиянье дня –

И начнет скворец потешить

Всю округу вкруг себя.

Давай и мы с тобой споем

Под звон певучих птиц,

Под шум ручьев, под шум дубрав,

Под шум весенних вод!

Таким был Толька-почтарь, унежемский поэт, Анатолий Николаевич Куколев.

Стихотворение А. Куколева «Скворец», оригинал.

Анатолий Куколев и Марина Котцова. Фото И.М. Ульянова. 1978 г.

P.S. Тысячу лет я не писала стихов, и вдруг…

Анатолию Куколеву и Марине Котцовой посвящается

Какая светлая душа!

Певец весны и вечный странник.

Она – мила и хороша.

Он – одиночества избранник.

Какой размах, какой полет!

Какой фантазии порывы!

Квашня. Скамейка. Печка. Кот.

Мы не единым хлебом живы.

Она – в грохочущей Москве.

Он – на заснеженной равнине.

Вагоны. Рельсы. Ветер. Снег.

Костер. Изба на Половине.

Какая боль, какая страсть!

Судьба расколота на части.

Открыта школьная тетрадь.

Открыто сердце. Нету счастья.

Нет, ты не плачь, оно придет,

Оно с тобою будет вечно.

Поет скворец. Уходит лёд.

Опять дорога бесконечна.

Декабрь 2009 г.

P.P.S. Законченную статью я послала нескольким знакомым по переписке. И вот какие получила отклики.

(Сергей Головченко – архитектор-реставратор, в настоящее время (1909-1910 гг.) ведет реставрационные работы на Никольской церкви в Ворзогорах, часто бывает там и знаком со многими жителями села.)

Увидев фото Анатолия, я был поражен. Оказалось, что я знал его! Мы с ним познакомились, когда я работал в Малошуйке (Абрамовской) в 1988 году на реставрации Сретенской церкви.

К сожалению, общаться с ним получалось крайне мало: работали с утра до вечера. А вот нашим девушкам-поварам повезло больше, тем более что они, попутно со своими основными обязанностями, собирали в деревне этнографический материал. Они-то и свели нас. Одна из них – Света (Светлана Викторовна Рапенкова) из Москвы, тогда – программист, а в настоящее время – художественный редактор альманаха «Соловецкое море» Товарищества Северного Мореходства. Вместе с ней еще были девушки тогда, я помню их рассказы о том, что в деревне живет интересный, странный человек, сочиняющий стихи. Они даже потом с ним переписывались.

Отряд студентов-реставраторов в д. Абрамовская

на реставрации зимней (пятиглавой) Сретенской церкви. Лето 1988 г.

Посылаю вам стихотворение ворзогорского поэта Лиины Григорьевны Божко (ур. Елисеевой). Она знала Анатолия как печника, но, к сожалению, стихов его не слышала. Лиина Григорьевна вспоминала, что Анатолий как раз ездил в Онегу менять советский паспорт на новый, российский. На обратном пути остановился на Поньге отпраздновать это событие. В Ворзогоры он так и не вернулся.

Умер старый мастер –

Отмечал гражданство

(Паспорт новый получил,

(Вид на постоянство).

В жизни делал он добро,

Не за злато-серебро,

Знал печное ремесло,

С ним в домах было тепло.

В горести-напасти

Разгорелись страсти.

Говорили: много пил,

Оттого нога болела,

Сена мало накосил,

Лошадь чуть не околела.

Пенсия мала была,

Часто в долг деньжонки брал.

(Ровно через месяц

Долг тот отдавал).

Русских печек на счету

Может, сотню сделал.

Завернули в нищету

Худенькое тело,

В яму бросили без гроба –

Не хоронят так собак.

Может мы живем не так?

Православные мы, люди,

Или как?

2003 г., сборник стихов

«Родины моей начало»,

изданный в 2009 году.

В Ворзогорах жила еще одна поэтесса – Любовь Николаевна Панчина. С ней я познакомиться не успел – ее не стало 7 января 2009 г., на 91-м году жизни, но хорошо знаю ее детей, Александра Андреевича и Николая Андреевича Панчиных.

А.А. Панчин в 1970-80-х был председателем колхоза в Ворзогорах. Очень много сделал для села, вспоминают годы его правления с уважением. Сейчас он на пенсии, занимается выращиванием картофеля. Летом живет в д. Сырья (там у него дом, поля), зимой – в Онеге. Н.А. Панчин живет в Ворзогорах. Как раз у него и «проживает» жеребец А.Куколева. Вот такая связь получилась.

.Хорошая наша деревня,

Особенно летней порой –

Сосновый лес недалёко,

И море шумит под горой.

А тот, кто родился у моря

И вырос в этом краю,

Хотя и уедет из дома,

Но вспомнит деревню свою.

(Светлана Рапенкова – художественный и технический редактор альманаха «Соловецкое море», член Товарищества Северного Мореходства (ТСО) на Соловках, один из основателей Соловецкого морского музея.)

Я была в Малошуйке в 1987 и 1988 годах. В 1987-м занимались реставрацией шатровой Никольской церкви, в 1988-м – пятиглавой Сретенской. Именно там я и увидела Анатолия Куколева – к сожалению, только издалека, близко мы не общались.

Что поразило: у него была собака Черныш, которая не отходила от него ни на шаг. Как-то раз наши ребята показывали Толе свою работу на кровле трапезной церкви. Толя поднялся за ними по приставной лестнице на крышу. Черныш не долго думая рванул по этой же лестнице за ним следом. Это была обычная лестница-стремянка. Хозяин пообщался с реставраторами и все стали спускаться вниз. Последним оставался Черныш. Он скулил, ерзал, боялся, но делать было нечего (у хозяина и в мыслях не было помочь псу спуститься). Поэтому Чернышу пришлось самому вниз, по этой же лесенке, спускаться. Большая собака, в роду которой явно были овчарки. Почти цирковой трюк!

Андрей Котельников, плотник (Москва), Анатолий Куколев,

Андрей Барабанов, архитектор-реставратор (Москва),

Александр Панкратов, плотник (Москва), Сергей Головченко, архитектор, плотник (Онега). 1988 г.

В Малошуйку ездило несколько отрядов. В соседней группе, с которой мы пересекались косвенно, была одна девушка. Звали ее Лена, а фамилию, к сожалению, я не помню. Вот с ней Толя точно переписывался. Мало того, они вдвоем на моторке из Малошуйки в Унежму ходили – Лена рассказывала, что Толя возил ее на свою родину. Туда дошли нормально, а на обратном пути сломался мотор, и пришлось Толе выгребать на веслах. Все жутко переживали, потому что связи никакой не было, а отсутствовали они очень долго.

Как-то по осени, когда Лена давно уже уехала, Толя пришел к нам вечером подвыпивший, грустный. Сказал, что от Лены давно писем нет. Но главное – в другом. В этом своем пограничном состоянии, он говорил... белыми стихами. Меня настолько это поразило, что осталось в памяти навсегда.

P.P.P.S. Через год после окончания статьи про Анатолия Куколева, в сентябре 2010-го, я вновь встретилась с Мариной Котцовой. Она передала мне свои новые рассказы, в том числе «Унежемский менестрель». Пусть читатели простят нам некоторые повторения – рассказы писались независимо друг от друга, и я не стала уже переделывать свой.

[1] Сведения из домовых книг с. Малошуйка.

[2] Родной сестрой Анны Федоровны была Елизавета Федоровна, в замужестве Евтюкова, с которой они были «двойнята», причем Анна была высокого роста, а Елизавета – маленькая. Так же, как и Анна, Елизавета рано осталась вдовой с четырьмя детьми на руках – Иваном, Александром, Вениамином (впоследствии мужем О.Г. Куколевой) и Ираидой (потомки которой сейчас живут в Малошуйке).

[3] В прислуги.

[4] Николай Иванович Куколев был родным братом Анны Ивановны Варзугиной (ур. Куколевой), матери Августы Ивановны Кондратьевой (ур. Варзугиной), чьи воспоминания об Унежме приведены в разделе «Очевидцы рассказывают», так что Толя Куколев приходился Августе Ивановне двоюродным братом, хотя был значительно младше.

[5] Анфиса Григорьевна Евтюкова (ур. Куколева) – бабушка Марины, родная сестра Ольги Григорьевны Куколевой, последней жительницы деревни. Похоже, практически все в Унежме приходились родственниками друг другу!

[6] Родного брата Ивана и Вениамина Петровичей Евтюковых, одних из последних коренных жителей деревни Унежма. Светлана Николаевна Куколева и Александр Петрович Евтюков были, похоже, двоюродными братом и сестрой.

[7] Сведения от Алевтины Николаевны Лощининой, двоюродной племянницы (Малошуйка).

[8] Фрагмент из рассказа Марины «Волк-одиночка», приведенном в этом же разделе.

[9] Имеется в виду Толина сказочная подружка, лесная ведьма Шунька, о которой речь пойдет дальше.

[10] Здесь Толя рассказывает об одном из своих мифических персонажей: лесной ведьме Шуньке, которая хиреет и чахнет весною, а осенью и зимой вновь восстает во всей красе.