Валентин

• Главная • Страна наоборот • Другие города • По русскому Северу • Унежма • Малошуйский музей народного быта • Люди и судьбы • Разное •

УНЕЖМА

СБОРНИК КРАЕВЕДЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ И ЛИЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ

ОБ ОДНОЙ ИЗ ЗАБРОШЕННЫХ ДЕРЕВЕНЬ НА БЕРЕГУ БЕЛОГО МОРЯ

Елена Федосеева

ВАЛЕНТИН

Лето 1987 года, первый приезд в Унежму, первая встреча с Валентином Петровичем Симоненко. Мы – молодые студенты Ленинградского инженерно-строительного института, только что перешедшие на четвертый курс. Он – мужчина немногим за сорок, с обветренным от постоянной жизни на воздухе лицом, изборожденным глубокими морщинами, следами тяжелых дорог, по которым ему довелось пройти. Единственный житель деревни, не являющийся пенсионером, практически бомж – лицо, хоть и имеющее прописку в умирающей деревне, но не имеющее постоянной работы. Заготовитель, то есть человек, перебивающийся временными сезонными заработками, там, где придется – на сборе ягод, грибов, в весенних рыболовецких бригадах, сформированных для ловли селедки на близлежащих островах. И, конечно же, алкоголик. Нам, молодым, он показался тогда глубоким стариком.

Валентин Симоненко.

Рисунок Е. Федосеевой, нач. 1990-х гг.

Приехав в Унежму для обмеров деревянной Никольской церкви, мы поселились в одном из пустующих домов. Семь городских девчонок, в большинстве своем первый раз попавших в деревню, впервые увидевших традиционную бревенчатую избу, русскую печку, медный самовар с трубой, не электрический, как в городе, а настоящий, который надо растапливать углями и раздувать сапогом, в первый раз вдохнувших соленого ветра с холодного Белого моря, еще незнакомого и совсем другого, чем привычное Черное. Все казалось нам необычным, все дышало новизной и поэтому воспринималось сильно и остро.

Запас продуктов, привезенных с собой, оказался явно недостаточным и таял на глазах. Магазина в Унежме не было – он закрылся на год раньше, в 1986-м, до ближайшего поселка на железной дороге – 20 километров через болото. На помощь пришли местные жители, подкармливавшие нас чем могли – кто принесет корзинку рыбы из собственной рюжи, кто свежеиспеченного с пылу с жару хлеба, кто сухарей или пряников. Принося продукты, оставались посидеть, попить чаю, а иногда и просто заходили «на огонек». Жизнь в деревне бедна впечатлениями, новые люди появляются редко и приход каждого – большое событие. Вот так на огонек зашел однажды и Валентин, и стал приходить ежедневно, обязательно принося с собой какой-нибудь гостинец – рыбу, картошку, муку или сахар.

Вечерами, закончив работу, наш маленький коллектив дружно собирался за большим дощатым столом, где появлялись дымящийся самовар и нехитрые угощения. Пили чай, пели песни, рассказывали смешные истории из студенческой жизни, играли в игры, обсуждали архитектурные новости, просто разговаривали. Мрачноватый Валентин никогда не садился за стол, всегда сидел отдельно, на табуретке в дальнем углу, не раздеваясь и не снимая шляпы. В разговоре участия не принимал, просто молчал и слушал. Сидел допоздна, потом вставал и так же молча уходил. Мы так привыкли к его постоянному присутствию, что почти перестали замечать, но если вдруг его не было, становилось не по себе – может, обидели чем? Но на следующий день он приходил снова.

Десять дней прошли незаметно, обмеры были выполнены, лето подходило к концу и настала пора уезжать. Уходить из Унежмы нужно было пешком – судно рыбинспекции «Палтус», привезшее нас из Онеги и обещавшее забрать на обратном пути, так и не появилось. Валентин проводил нас до реки, там он собирался остаться, насобирать грибов, порыбачить. Прощание было трогательным, грустно было расставаться с полюбившейся Унежмой и с «дедушкой», к которому мы так привыкли. Прощаясь, он вдруг пригласил нас приехать снова. Мы обещали, хотя никто тогда, похоже, не воспринял это всерьез.

Шла длинная ленинградская зима. Мы с подругой Светой часто доставали унежемские фотографии, подолгу рассматривали их. Смотреть на них было почему-то приятнее, чем на другие, и никогда не надоедало. Что-то проснулось в наших сердцах тем летом в Унежме, что-то затронуло душу слишком глубоко и теперь не давало покоя. Все чаще и чаще в памяти всплывали образы заброшенной поморской деревни, затерянной в таежной глуши – дымящийся медный самовар, огромная русская печка, в которой мы пекли пироги и блинчики, за недостатком опыта выходившие то жесткими и подгоревшими, то бледными и заклеклыми. Море, огромное, дышащее, то уходящее далеко к горизонту, то снова наступающее на берег, уха из камбал, унежемские песни и посиделки, Валентин в углу на своей табуретке…

– Слушай, Светка, а что если летом опять в Унежму?

– Да, хорошо бы… Но как? Ты тропу через болото помнишь? Найдешь ее снова?

– Нет, не уверена. Но ведь Валентин нас приглашал…

– Думаешь, он серьезно?

– Не знаю. Давай напишем ему письмо!

Письмо с летними фотографиями и пожеланиями сказочного Нового года было послано «на деревню дедушке» – почтового отделения в Унежме тогда уже не было и конверт был отправлен в ближайшее отделение Абрамовское. Мы не очень надеялись на ответ, но он пришел. Аккуратным, крупным и четким почерком, к удивлению совсем без ошибок, Валентин писал о том, что помнит нас, ждет и даже встретит, если заранее сообщим дату приезда.

Это первое письмо сейчас передо мной. Бумага слегка пожелтела, но строчки, ровные, буковка к буковке, по-прежнему живут и несут в себе тепло руки, когда-то их написавшей.

Письмо из Унежмы

Пишет вам Валентин. Здравствуйте, милые девчата!

Большое спасибо вам за письма, фотографии и новогоднее поздравление. Фотографии получились хорошие. Мне в это время особенно дорого, что вы вспомнили обо мне. Теперь здесь у нас невыносимая скука. В общем, безмолвная снежная пустыня. Никто не пройдет, ни проедет. Зимой Унежму забывают все. И сказочного Нового года, Леночка, здесь не бывает.

Да, вы правы – Унежма хороша, но только летом. Это многие говорят. Но я люблю больше весну, когда сходит снег, начинает появляться зелень, оживает природа, прилетают птицы и наконец-то уходит этот противный лёд. А он уходит как правило почему-то ночью. Утром просыпаешься, и вместо льда штилевое море. Вот где сказочно! Девочки, у вас все впереди. Было бы время и желание, а Унежма будет стоять на месте и вы всегда можете приехать.

Девчата, письма ваши и новогоднее поздравление я получил только 15-го марта. Почта сюда к нам не ходит, а так за 50 км идти незачем. То есть на эту Абрамовскую.

Зимой я занимался рыбалкой. Наловлю килограмм 50 наваги и тащу на станцию Унежму, а оттуда продукты. И так всю зиму. Ну вот пока вроде и все. Девчата, если есть желание, пишите ответ. Страничку ведь можно чего-нибудь нацарапать. Мне ведь это дорого. А я вас буду держать в курсе дела, как живет Унежма. Знаки препинания расставьте сами, я их давно забыл. Благо хоть писать не разучился.

До встречи,

Валентин

III 1988 г.

Так была решена наша дальнейшая отпускная судьба. И не только отпускная. Книга, которую вы держите сейчас в руках, тоже, отчасти, результат того первого Валентинова письма.

***

Подъезжая к Унежме, мы со Светой немножко нервничали – как будем жить с практически незнакомым человеком, да еще таким молчаливым, да еще таким пожилым? Но страхи оказались напрасны. Валентин встречал нас у поезда, улыбался, и даже оказался вдруг гораздо разговорчивее, чем прошлым летом – может быть, с двумя девчонками он чувствовал себя более уверенно, чем с семерыми. Дорога до деревни прошла незаметно. Валентин развлекался, на развилках заставляя нас идти первыми и узнавать дорогу самим, как если бы шли без него. От улыбки, которую мы увидели тогда впервые, у него разглаживались морщины, светлело лицо и становились добрее и мягче глаза, он уже не казался таким мрачным и замкнутым, и даже совсем не старым. На привалах быстро и ловко с одной спички разводил костер, кипятил чай, доставал сигареты и закуривал, с удовольствием наблюдая, как мы уплетаем шоколадные конфеты, в большом количестве привезенные с собой. Сам шоколада не ел, предпочитал карамель.

Дом Валентина стоял на самом краю деревни, почти на кромке береговой линии, и выглядел совсем маленьким, приземистым, ветхим, хотя, как выяснилось позже, был одним из самых новых в деревне. Со стороны моря он был огорожен высоким бревенчатым, слегка наклоненным внутрь частоколом для защиты от холодных ветров. Участок был небольшой, с низенькой банькой в углу, живописной поленницей у ограды, чуркой для колки дров и старинным якорем у крыльца.

Расскажу немножко об этом доме, под гостеприимной крышей которого мы так часто потом коротали длинные августовские вечера при свете свечи или керосиновой лампы. Чтобы войти в него, нужно поклониться трижды. Первый раз при входе в сени, где хранится разный хозяйственный инвентарь – широкие подбитые мехом охотничьи лыжи, плетеные корзины, запас сухих дров, сети, весла, кадушки.

Второй раз – перед дверью из сеней на лестницу, которая значительно ниже первой. Здесь кланяться нужно совсем низко, иначе набьешь шишку на лбу, что мы всегда и делали, пока не привыкали к этим странным дверям. На лестнице всегда темно – сюда не доходит свет от круглого окошка-иллюминатора в сенях, поэтому дальнейший путь в комнату приходится проделывать на ощупь. Перед последней дверью, в половину человеческого роста, нужно класть уже совсем земной поклон. Может быть, это было сделано для того, чтобы оставить как можно меньше отверстий для пронизывающего зимнего холода, а может строитель просто торопился.

В доме всего две комнаты. Первая, с русской печкой и двумя окошками на частокол, которая в деревне называется, собственно, не комната, а кухня – теплая, зимняя, обитая изнутри толстым коричневым картоном от старых коробок, для тепла. Вторая летняя, по-местному «передняя», не отапливаемая, оклеенная пожелтевшими от времени газетами, стала нашим отпускным пристанищем. Сам Валентин спал в кухне, на топчане в углу рядом с печкой, мы же со Светой комфортно разместились на широких дощатых нарах в передней, которую стали называть «девичьей». Свете, несколько выше меня ростом, приходилось ходить внаклонку даже в комнатах – мешали низкие балки, поддерживающие потолок.

Дом этот построил когда-то дед Валентина как временное жилище. Потом собирался строить большую красивую избу, да не успел – умер, и Валентин остался жить здесь с матерью. Потом и мать умерла, и жил он совсем один. Про деда напоминают теперь две невысокие сосенки, посаженные им под окнами. В ветреные дни, когда становилось так тревожно на душе, сосенки эти стучали колючими лапами в окна, словно прося пустить их погреться. Этот стук сосновых веток по стеклу почему-то часто вспоминается теперь, когда дом Валентина опустел, и самого его уже нет в живых:

Полоса по лесам золотая легла,

Ветер в двери стучит, как бродяга.

Я тихонечко сяду у края стола,

Ни кому ни в надежду, ни в тягость.

Все глядят на тебя, я гляжу на одно –

Как вдали проплывает корветом

Мой веселый февраль, три сосны под окном,

И закат, задуваемый ветром…

(Ю. Визбор)

Был этот дом типичным холостяцким жилищем, насквозь пропахшим соленой рыбой, табаком и горьковатым запахом старого печного дыма. С первого взгляда казалось, что здесь царит полный хаос, но при более внимательном наблюдении угадывался особый, хозяйский, мужской порядок и уклад. Все вещи имели точно определенные места, чтобы их можно было безошибочно найти на ощупь в темноте. Расположение предметов на столе, казалось бы, загроможденном совершенно случайным образом, на самом деле было строго фиксированным и никогда не менялось. Любимая керамическая кружка в виде пивной бочки, подаренная кем-то из приезжих, стояла в дальнем от окон углу, ближе к печке, чтобы удобнее было наливать чай. Приемник с расколотым корпусом и привязанными изолентой батарейками всегда у окна, консервная банка для окурков – рядом, дальше – место для очешника. За ним – стеклянная банка с сахаром, банка с солью, подставка для чайника, дальше – книга.

Точно определенные места имели вещи на полке, иголка втыкалась в стену в той же самой точке, откуда была вынута. То же самое было и в передней, которую без нас Валентин использовал как кладовку. Там стояли пустые бочки, коробки, на проволоке под потолком висели сушеные морские черви, пучки каких-то трав, на гвоздях развешена запасная одежда. Мы старались не нарушать заведенного порядка и, раскладывая свои вещи, не сдвигать с мест вещей хозяйских.

Несмотря на отсутствие семьи, пристрастие к водке, общую неустроенность жизни и привычку полагаться на русский «авось», Валентин был хорошим хозяином. Перед печкой всегда стояла плетеная корзина с аккуратно наколотыми мелкими полешками для быстрой растопки, которая регулярно пополнялась. В сенях был сложен запас сухих дров, поленница во дворе у забора никогда не уменьшалась. В умывальнике всегда была вода, ведра стояли полные, пол регулярно подметался, половики вытряхивались, а клеенка на столе вытиралась после каждой трапезы.

Валентин обладал удивительной, необычной для деревенского жителя, врожденной интеллигентностью, которая проявлялась во всем – в манере говорить, в отношении к своим городским гостьям-неумехам, к повседневной домашней работе, где он все делал тщательно, не торопясь, внимательно и бережно. Он заботился о том, чтобы нам было комфортно в его не приспособленном для гостей жилище, чтобы мы были сыты и тепло одеты. Если мы делали ошибки, не сердился, не раздражался, только тактично и вовремя поправлял, объяснял, учил. Никогда, даже будучи не трезв, не выражался при нас матом – этим естественным для сельской местности языком, являющимся постоянным «шумовым фоном» в других местах, но ни разу не прозвучавшем в его доме в наше присутствие. Любил иногда не обидно подшутить над нами, над нашей неопытностью в быту и незнанием деревенской жизни. Ему нравилось наблюдать, как безнадежно мы пытаемся разжечь огонь из неправильно уложенных дров. Тихо посмеивался, пряча улыбку, потом вынимал из печки даже не обуглившиеся дрова и укладывал снова, исподтишка поглядывая на наши восхищенные лица при виде весело занявшегося пламени. Он с радостью отдал в наши руки заботы о приготовлении пищи – не любил готовить, но хлеб всегда пек сам, вставая для этого в три часа ночи, чтобы приготовить закваску, растопить печь, замесить тесто. К утру хлеб был готов – душистый, пышный, вкусный, с хрустящей подрумяненной корочкой. Из остатков теста мы со Светой пекли в уже остывающей печи пирожки с ягодами или грибами.

Чай Валентин заваривал только сам. Хороший чай в деревне был редкостью, в ближайших поселках удавалось обычно достать только «грузинский», состоящий из грубых зеленых веток. Хороший черный индийский чай в маленьких квадратных упаковках – блестящая серебряная фольга и бумажная этикетка со слоном – мы привозили из города. Заварки наливал пол кружки, так что чай его был крепкий, черный, почти не прозрачный. Упаковка от чая – серебряная фольга – никогда не выбрасывалась, она была ценным материалом, использовавшимся как отражатель для керосиновой лампы. В центре вырезалось круглое отверстие, фольга тщательно разглаживалась и, как экран, одевалась сверху на лампу, троекратно усиливая свет, направляя его вниз, на стол, на книгу или старую газету месячной давности, которые вечерами любил почитывать хозяин.

Валентин любил читать, в доме его было много книг и журналов. Библиотека собиралась по книжке, бессистемно, да другой возможности-то и не было – даже в поселке на станции книг тогда было не купить, как не купить и сейчас. Что-то оставили заезжие туристы, что-то подарили знакомые из Кушереки, что-то было подобрано в опустевших домах. Валентин читал все подряд.

– Зимой-то скучно, вечера длинные, в пять часов уж темно, а спать не хочется, вот и читаешь, весь керосин изведешь! – говорил он. – Иногда по несколько раз одну и ту же книгу перечитываю. Только одну дочитать не смог, как начну, сразу в сон клонит, так и бросил.

– А что за книга была?

– Библия. Были тут туристы, оставили. А недавно вот хорошую книгу прочитал. Вы про Жюльена читали?

– «Красное и черное»?

– Да, кажется.

Постепенно в нашем доме завелась традиция читать вечерами вслух. Читала, в основном, Света, а мы с Валентином слушали. Тихонько потрескивают дрова в печке, отбрасывая на пол красноватые блики, шумит ветер за окном, горит керосиновая лампа, освещая неровным светом накрытый клеенкой стол, шевелятся таинственные тени в темных углах. Терпкий ароматный чай с листьями брусники разлит по кружкам. Три человека сидят за столом – две городские девушки-студентки и пожилой человек без определенного рода занятий, живущий случайными заработками в умирающей деревне на самом краю студеного Белого моря. Света читает негромко, но проникновенно и выразительно, слово за слово льется волнующая история. Мечется, разрываясь между природной нравственностью и внезапно нахлынувшей любовью, госпожа де Реналь, страдает обуреваемый неуемными страстями честолюбия молодой гувернер Жюльен Сорель. Тепло и уютно в нашей крошечной комнатушке, весь мир сосредоточен сейчас в светлом, освещенном лампой, кругу, а снаружи, за стенами дома, шумит ветер, стонут под его порывами сосны на вараках, бешено накатываются на берег соленые морские волны. Дальше – лес, болота, за ними – огоньки поселков. Там, стуча колесами, проносятся по железной дороге тяжелые составы, груженые лесом. Еще дальше – огни больших городов, огромный мир, который сейчас совсем далеко. Так далеко, что само существование его кажется нереальным.

Было в Унежме и радио. Приемник старый, постоянно ломается, да и батарейки большая ценность, садятся быстро, а достать трудно, поэтому новости туда доходили не скоро. Но прогноз погоды Валентин слушал каждый день, включая приемник точно к нужному времени. Однажды довелось нам быть в Унежме во время знаменитого августовского путча 1991 года. Из обрывков новостей мы поняли, что случилось что-то из ряда вон выходящее, но что именно? Просим послушать подольше, а он отвечает: «Нечего ерунду слушать, батарейки сядут, прогноз узнать не смогу». А прогноз погоды – вещь жизненно важная в Унежме. Прогноза не знаешь – уедешь на острова, а тут шторм разыграется, обратно не вернуться. А какой-то путч в далекой Москве – что нам до него... Как жили, так и будем жить. И в этом, наверное, есть глубокая народная мудрость. Где-то далеко происходят революции и путчи, которым мы не в силах помешать, но обыкновенному человеку всегда ближе то, что происходит рядом. Поэтому простая проблема – вырастет ли картошка, или, как в прошлом году, ее съедят кроты, становится гораздо важнее, а из таких простых проблем и складывается повседневная жизнь…

Во время нашего пребывания в Унежме Валентин бросал обычные дела и проводил свободное время с нами. Ходил на рыбалку, учил копать морских червей, ловить рыбу на помахалку, брал с собой проверять рюжу, водил на болото за морошкой, на экскурсии по окрестностям. Находил в лесу забавные коряги, чагу, смешные пни, сплошь облепленные грибами, приносил, показывал, радовался нашему удивлению. Плел нам корзины и туески из специально заготовленной сосновой щепы, а мы с восторгом наблюдали за его работой и просили сплести еще и еще. Учил копать золотой корень на поросших мхом окрестных лудах и коргах, бережно, за руку, переводил через ручьи с топким и вязким глинистым дном-няшей. Однажды на болоте решил показать настоящую трясину, где стал раскачиваться, как на батуте, со смехом наблюдая, как мы со Светой, схватившись за руки, с позеленевшими лицами смотрим на расходящиеся по мху волны, тихонько повизгивая от ужаса. Потом, поняв что от страха мы не можем сделать ни шага, медленно шел впереди и вел за собой, показывая кочки, на которые ступать. Брал с собой на Лёхлуду за матрасами, оставшимися с весенней рыбалки, где мы со Светой, очарованные пляжем с мелким белым песком, залегли на весь день, не позаботившись взглянуть на лесную избушку – пристанище рыбаков. Карбас у него был старый, большой и неповоротливый, мотор беспрерывно ломался. Поэтому на близкие расстояния вдоль берега Валентин плавал под парусом – ставил невысокую самодельную мачту с горизонтальной перекладиной, куда вместо паруса навешивал кусок грубой серой холстины. Помню, как сейчас, сказочное видение: низкое предгрозовое небо, свинцовые волны и старинная поморская ладья, медленно плывущая вдоль берега с раздутым на ветру серым парусом, так органично вписывающаяся в пространство между тремя вараками, что казалось, будто это древние новгородские первопроходцы на своих ушкуях входят в устье реки.

Как-то раз, уже в конце августа, когда стала поспевать первая клюква, Валентин взял нас с собой «на разведку» – посмотреть, где ягоды больше, чтобы потом, в разгар сезона, не отмерять километры понапрасну. По болотам ходили долго, клюква была еще зеленой, только кое-где попадались красные ягодки, которые мы ели, морщась от кислятины. К середине дня разыгралась непогода и задул пронизывающий ветер с мелким холодным дождем. Мы смертельно устали и попросили привал. Валентин руками выкопал в болоте ямку, в которой скоро набралась темная мутная водица. С трудом насобирав дров, разожгли крошечный костерок и вскипятили чай. Кидать в этот чай заварку не было надобности – был он и так темно-коричневый, горьковатый, неприятный на вкус. Несмотря на то, что разведка была далеко не закончена, решили двинуться в обратный путь. С трудом добрели до реки, вспоминая по пути всю оставленную дома теплую одежду, растопили в землянке печку-каменку и почувствовали, наконец, блаженное тепло, разливающееся по телу. Замерзшие руки отходили с болью и с трудом держали кружку.

– Ну что, устали, замерзли? – виновато спрашивал Валентин, подливая горячего чаю. – А я, как поспеет клюква, вот так каждый день и хожу, ни дождя, ни ветра не замечаю. Как начну собирать, так увлекусь, что не замечу как день пройдет, есть и пить забываю. И так до первого снега, каждый день, с утра до вечера, как на работу, – говорил он, затягиваясь едким табачным дымом.

Валентин курил сигареты без фильтра, в основном «Приму», «Стрелу», «Астру». «Беломорканал» не любил, сигареты с фильтром не выносил вообще. Достать сигареты в Унежме было делом непростым – ну много ли можно унести на себе со станции, когда рюкзак и без того забит продуктами на несколько месяцев. Поэтому окурки никогда не выбрасывал, собирал их в консервную банку, которую держал на столе. Когда кончались сигареты, вытряхивал из хабариков оставшийся табак и скручивал самокрутки из старых газет. Но и они кончались, и тогда наступали для него трудные времена. Как-то осенью мы получили ответ на письмо с покаянием о синих пятнах на половиках от случайно раздавленной нами черники:

За половики не беспокойтесь. Осенью по первому снегу я их закапываю, а весной вытаивают чистейшие. Кстати, о половиках. Кончилось у меня курить, их все перетряс, где окурочек, где одна табачина, опять на закрутку наберу. За два месяца не дали ни одной пачки курить. Курить я не бросал, но так получилось. Никогда не думал, что так тяжело бросить. Каждый день с вечера и до утра снятся одни и те же сны: пересыпаю какой-то табак, собираю окурки всю ночь. Проснусь, а закурить-то и нечего. Так что, девчата, вышлите оставшиеся сигареты, и нет ли в магазинах махорки сколько-нибудь пачек, дешево и сердито.

Традиция обмениваться под Новый год посылками родилась как-то сама собой и прочно укоренилась, стала привычным ритуалом. Мы посылали ящик с сигаретами, стеклом для керосиновой лампы, лезвиями для бритвы, батарейками для приемника, книгами (все это трудно было достать в окрестностях), и, конечно, обязательной «маленькой». Назад получали тот же ящик, наполненный клюквой, тщательно упакованной в полиэтиленовые пакеты.

Здравствуйте, Лена и Света!

Спасибо большое за письмо и посылки. Посылки я получил вовремя, как раз к Новому году. А вот с ответом своим опять задержался. Не могу получить деньги с кооппромхоза еще за весеннюю рыбалку. Перевод лежит на почте в Малошуйке уже полтора месяца, а оплатить не могут, нет денег. У нас теперь за посылку дерут тридцать рублей.

Я немного перед вами провинился, попал в непонятку с Григорьевной[1] посылкой. До Кушереки посылки довезла почта, там я их распечатал. Сигареты и стекло положил отдельно, чтоб не помять, достал маленькую, а записки не заметил, и так положил все в рюкзак. А в письме у вас ни слова, что отдать бабке. Естественно, был в большом подпитии, ведь Новый год. Дорога длинная, 32 километра. Попадал двое суток до дома. Сколько раз я отдыхал? Снимал рюкзак? Сколько раз перевернул его, не знаю. Ночевал в лесной избушке. Посылка перетусовалась как колода карт. Записку я нашел уже дома. Но что отдать Григорьевной? Да она и не возьмет. На поздравительной карточке вы указали «посылка». Так что же делать? Рассказать правду – визгу не оберешься. Пришлось и поздравление не отдавать. Вот такая вот мухабель получилась. Ну ладно, приедете и будете меня судить. Меня смущает, много вы всего посылаете. А мне вот кроме клюквы и послать нечего…

Проходила длинная зима и летом мы снова ехали в Унежму, каждый раз на подходе к деревне чувствуя, что возвращаемся домой. День проходил за днем, монотонно и однообразно, но вместе с тем каждый раз по-новому. Приятно было просыпаться, чувствуя, как ощущения возвращаются к тебе после глубокого сна, принесшего отдых и восстановившего силы. Приятно было, вытянувшись на жестких деревянных нарах, которых не смягчал даже старый полосатый матрас, поудобнее поправить под головой «подушку» из сложенного пополам свитера и еще полежать, наблюдая, как блики солнечного света, пробивающегося сквозь крошечное окошко, играют на оклеенной газетами стене. Приятно было умыться ледяной, только что принесенной из колодца водой, и, улыбнувшись себе в осколок слегка помутневшего зеркала, поставить котелок на растопленную Валентином печку, и, когда закипит вода, бросить туда горстку крупы, а потом ждать, когда поспеет каша, лениво помешивая варево большой деревянной ложкой. Потом достать из сеней оставшуюся от вчерашней ухи холодную камбалу, поставить на стол миски и кружки, налить ароматный дымящийся кофе и долго сидеть за завтраком, не торопясь обсуждая планы на сегодняшний день. Валентин вставал, конечно, намного раньше, с первыми лучами солнца, успевал переделать уже кучу дел, и к моменту нашего завтрака для него наступало время обеденное. Он тихонько посмеивался над нашей любовью поспать по утрам, и частенько подшучивал, что вот мол, завтра заставит нас самих печь хлеб, или пойти проверять рюжу, а встать для этого придется ни свет ни заря, но никогда не выполнял этих угроз. После позднего завтрака шли за черникой, или на рыбалку, или купаться, если позволяла погода, или за грибами, или просто погулять на берег, полежать на плоских, отполированных морем и нагретых солнцем щельях, часами вглядываясь в бесконечность. Потом чистили рыбу, нанизывали на нитки собранные грибы, варили варенье, и вот уже приближалось время ужина, а за ним – любимое время суток, вечер. Время страшных историй, волшебных сказок, задушевных разговоров, новых прочитанных вслух книг. Потом так же приятно было уйти со свечой в свою девичью светелку, и там еще долго и тихо, чтобы не мешать Валентину, шептаться с подругой, пока, наконец, не догорит свеча и очертания комнаты не начнут смазываться и растворяться в темноте, и заснуть, наконец, легким и сладким сном в радостном предвкушении следующего утра.

Время в Унежме не летит, как в больших городах, и даже не течет, как в провинции, оно застыло и стоит неподвижно, неся в себе прошлое, настоящее и будущее одновременно. Каждый момент жизни вечен, он происходит здесь и сейчас, и это здесь и сейчас, кажется, растворяется в мировой бесконечности, как растворяется в море капля дождя, упавшая на его поверхность. Любое действие, даже самое простое, несет в себе глубокий философский смысл. Что бы ты ни делал – чистил картошку, варил уху, мыл посуду, подметал пол, шел на рыбалку, просто смотрел на море – действие это наполнено бесконечной жизнью, оно и есть сама жизнь, во всей ее простоте и глубокой мудрости. Часы в Унежме не нужны, ты подчиняешься только ритму рассвета и заката, ритму морского прилива, ритму собственных чувств и эмоций. Встаешь тогда, когда нет больше потребности спать, готовишь пищу тогда, когда возникла потребность в еде, спать ложишься тогда, когда появляется желание провалиться в мягкие объятия небытия, чтобы проснуться утром для нового наполненного жизнью дня. Деньги тоже не нужны – здесь нечего покупать и нечего продавать. Суета, заботы и тревоги уходят, умиротворение и покой животворным бальзамом разливаются в душе. Недаром первые дни по возвращении в город печать суеты и спешки на лицах горожан становилась отчетливо видна нам, словно уродливая маска, заменившая истинное лицо. Увы, через пару дней эта маска появлялась и на наших лицах, до следующего года, до возвращения в Унежму. Однажды планируемая поездка сорвалась, взятые билеты пришлось сдать за день до отъезда. Год тот прошел тяжело, тянулся долго, бесконечно, серое ленинградское небо давило на размокшую землю, покрытую грязным тающим снегом, как давила на сердце непонятная тяжесть и тоска. Казалось, что мы потеряли что-то очень важное, невозвратное, невосполнимое…

Лето 1993 года выдалось на редкость грибным и ягодным. В лес ходили каждый день, принося по полной корзине белых и красноголовиков. Варили суп, жарили с картошкой, сушили на зиму. Ме́ста в тесной Валетиновой избе было мало, поэтому грибы чистили, резали и нанизывали на нитки во дворе. Местные жители никогда не нанизывают грибы на нитки – сушат их на противнях в остывающей печке, но нам нравился сам процесс, несущий в себе какое-то эстетическое удовольствие и своей монотонностью успокаивающий нервы. Помню теплый солнечный день, неподвижное море с застывшей, словно стеклянной поверхностью, хорошо видное от дома, как, впрочем, из любой точки Унежмы. Когда места на столе, на поленнице и на скамейке уже не осталось, возникла идея раскладывать грибы на плоской крыше сарая, к которой была приставлена лестница-стремянка.

Места там было действительно много. Мы сидели на крыше, поглядывая на окружающие просторы и, уплетая чернику с сахаром, нанизывали нитку за ниткой и время от времени с визгом бросались спасать картонные листы с грибами, которые норовил скинуть с крыши легкий ветерок. Напуганный визгом хозяйский кот, гревшийся рядом на солнышке, ловко скатывался вниз по стремянке и забивался в щели поленницы, отсиживаясь там до очередного затишья. Иногда от избытка чувств кто-нибудь из нас надевал законченную нитку на шею, как ожерелье папуаса из дикого племени, и начинал исполнять не менее дикий танец, лавируя между грибами и чашками. Валентин сидел во дворе, курил и блаженно жмурился на солнышке, изредка бросая замечания на тему наших синих от черники губ и грибных ожерелий. Потом ему надоело сидеть внизу и он тоже забрался на крышу. Может быть наша молодость и непосредственность разбудила в нем давно забытого мальчишку, потому что крыша сарая показалась ему, видимо, слишком низкой, и он полез дальше, по крутому и скользкому скату кровли избы, на самый конек, и уселся там рядом с трубой, с высоты поглядывая на нашу резвящуюся компанию, как курица на насесте наблюдает за своим непоседливым выводком. Проходившие мимо местные жители с удивлением взирали за сурового пожилого человека на крыше, и на девиц со связками грибов на шее.

Будучи молодыми и наивными, в те годы мы не задумывались о том, каково было Валентину, не старому еще холостому мужчине, не видевшему женщин по многу месяцев, выносить присутствие в своем доме молодых симпатичных девушек. Мы не сознавали, что для него это может быть непросто, до того момента, когда в самый голодный год перестройки решили поехать в Унежму зимой, чтобы пищей духовной заменить недостаток пищи физической. «Девичья», в которой жили летом, оказалась слишком холодной. Старая, требующая ремонта печка не могла обтопить весь дом, поэтому спать нам пришлось в кухне, в одной комнате с хозяином, расстелив матрасы и спальники на полу и подвинув в угол обеденный стол. С нами была однокурсница Маша. По дороге в деревню она простудилась, лежала с температурой и не выходила на улицу. Оставив ее дома на матрасе, мы вдвоем со Светой пошли повидаться с Ольгой Григорьевной. Сидим у Григорьевны, пьем чай, разговариваем, вдруг приходит Маша.

– Ты чего пришла, у тебя же температура, тебе надо лежать!

– Валентин выгнал.

– Как выгнал???

– Ходил, ходил кругами по комнате, как голодный волк, а потом говорит: «Иди-ка ты, девка, тоже к Григорьевне, от греха подальше!»

Это истинное благородство я по-настоящему оценила лишь много лет спустя.

***

О себе Валентин рассказывал редко и неохотно. Отец его, Петр Симоненко, не был коренным помором – приехал на север вроде бы с Украины, вроде перед войной, да надолго не задержался. Мать, Ольга Киприяновна Тюрдеева[2], коренная унежомка, работала пекарем в деревенской пекарне.

Валентин был дважды судим. Первый раз в ранней молодости, за то что в голодные колхозные годы, когда денег за работу практически не платили, а все «излишки» подсобного хозяйства забирали в налоги, украл из колхозного склада мешок жита. После первой судимости уехал в Мурманск, плавал на рыболовном траулере. От этого периода жизни сохранилось несколько фотографий и справка об увольнении. На одной из фотографий – молодой Валентин с густой кудрявой шевелюрой стоит на носу корабля, за кормой безбрежное Баренцево море. На второй, очевидно, друг – такой же молодой, в распахнутой настежь рубашке, за штурвалом. Это снято где-то в порту – за бортом видны другие суда и высокий типично мурманский голый берег с редкими пятнами снега на склонах.

Из тралового флота Валентин уволился 16 июня 1971 г. по собственному желанию, как гласит справка от 20 апреля 1972 г., выданная, очевидно, по запросу из колхоза. Справка адресована матери, О.К. Тюрдеевой, на почтовое отделение в Кушереке. Вернулся в родную деревню, где и был судим второй раз, на этот раз за тунеядство (не по этому ли поводу была запрошена справка спустя год после увольнения? В те годы достаточно было не работать всего лишь месяц, чтобы получить роковое клеймо «тунеядец»).

По возвращении из тюрьмы необходимо было устраиваться на работу, хотя, со второй судимостью, делать это было значительно сложнее. Запросы из районных народных судов преследовали его всю дальнейшую жизнь – требования выслать дополнительные документы, анкетные данные, подтвердить, доказать, засвидетельствовать… Телеграммы и официальные бумаги в скучных казенных конвертах летели в деревню к матери, во временные пристанища и общежития беспокойного сына, преследуя его везде, где бы ни находился, как далеко бы ни уезжал.

Колхоз в Унежме к тому времени уже разваливался, и Валентин поехал в Карелию, в Сегежу, искать счастья на целлюлозно-бумажном комбинате. От тех времен сохранилось письмо к матери, найденное среди обрывков старых газет летом 2006 года. Письмо это, к сожалению без даты[3], пролежало там больше 30 лет, бережно хранимое сначала Ольгой Киприяновной, терпеливо ждавшей блудного сына, а потом им самим.

Привет из Сегежи!

Здравствуй, мать! С приветом Валентин!

Во-первых, опишу как добрался. В Кушереку я пришел в 4 часа дня. Остановился у Степаниды и хотел было уже ночевать, но в 9 часов вечера шел какой-то военный вездеход со стороны Унежмы в Малошуйку, я решил на нем доехать. Километра четыре отъехали от Кушереки и кончилась солярка. Солдаты остались ночевать, а я пошел пешком. Темно, ничего не видно. Пока дошел до Шунданца, стало светать, и не останавливаясь пошел на Станцию, там на вокзале немного поспал, потом выписался и только в 8 часов вечера сел на вечерний пассажирский поезд. Доехал до Маленги, там пересел на другой, опять вечерний, поезд и доехал до Беломорска, ну а тут уже поездов много, садись на любой. Устроился на ЦБК грузчиком. Ну и то пока хорошо. С моими документами здесь некоторые по полтора месяца не могут устроиться на работу. Вот сегодня 22 сентября, а я только управился с делами. Пока прошел комиссию, пока прописался, встал на военный учет, пока поселился в общежитие, сделал запрос в Мурманский военкомат.

Общежитие хорошее, в 73 году, когда я здесь был, оно еще строилось. Пять этажей, паровое отопление, в комнатах по 2-3 человека, туалет, умывальник, горячая и холодная вода. На кухне газовые плитки, людей совсем мало. В комнатах убирает уборщица. В Красном уголке все время работает телевизор. В общежитие ходим по пропускам. У нас комната с балконом. Нас в комнате 3 человека. Двое приехали пол месяца назад, а я только. Самое интересное то что с одним я ходил в Мурманске в тралфлоте на одном судне. У них уже тут заведёна кой-какая посуда, мне тоже купили ложку и миску, последнее время я ем все ихнее. В общем, парни хорошие, свойские. Ходят в разные смены, так что в комнате остаемся все время по одинке, лучше и не надо. На комбинате в цехе у нас тоже душ, туда ходим тоже по пропускам. Заработок сдельный, от 100 до 250 рублей. В общем, наконец-то я успокоился, душа на месте. Исполнительный лист о/к запросили. 23-го сентября получаю спецовку и выхожу 1-й день на работу. Дня четыре поработаю и дадут сколько-нибудь авансу, а там будет легче.

Пока все. Погода здесь, я думаю, такая же как и у вас теплая, временами дождь. Город все строится. С продуктами хорошо, в магазинах есть все.

До свиданья! Пиши ответ.

Адрес: КАССР г. Сегежа,

Ул. Спиридонова дом 36 кв. 21 ком. 1

Валентин

На целлюлозно-бумажном комбинате в Сегеже Валентин проработал, очевидно, недолго, сменив, тем не менее, три адреса. В начале 1980-х он снова оказался на родине. Был он типичный «волк-одиночка», не выносивший уставов, порядков, правил и режимов, ненавидевший жесткие рамки, графики «с 8 до 5», большие скопления народу, жесткую субординацию. Не лебезил, не подлизывался, не угодничал, не выслуживался, поэтому не ладил с начальством. Частенько бывал неуживчивым и вспыльчивым, не терпел обид и не спускал обидчикам, поэтому не ладил с приятелями. Любил волю-волюшку, удаль свою молодецкую, дали широкие, ветры буйные. Любил быть один, любил лес и море, любил строить свой день следуя собственному желанию, а не начальственному указу. Так и поселился снова в Унежме, где уже не было колхоза, оставалось мало народу и можно было жить так, как пожелает его вольнолюбивая и ранимая беспокойная русская душа. Валентин наконец-то нашел себя – устроился в Онежский кооппромхоз «заготовителем», что означало эту самую полную свободу, к которой он всегда стремился. Теперь жизнь его подчинялась не разнарядкам и приказам, а естественному ритму матушки-природы. Поспеет морошка – Валентин напечет хлеба, завяжет в узелок картошку в мундире, достанет с полки видавший виды помятый котелок и пачку чая, раскатает повыше тяжелые сапоги-болотники, взвалит на плечи алюминиевый короб, и отправится на дальнее болото за ягодами. Морошку собирал с восхода до заката, не замечая ни тучи комаров, вьющихся гудящим роем, ни моросящего дождика, ни ураганного ветра. Сдавать носил в заготовительные пункты в Кушереку или в поселок на станции. Потом передышка, да отдыхать-то некогда – надо червей впрок накопать да насушить для зимней подледной рыбалки, да груздей насолить, чтобы осенью себя побаловать, да и огород заботы требует. А там, глядишь, и клюква поспела, теперь опять не продохнуть.

Клюкву собирал до поздней осени, до первого снега. «Адская работа эта клюква», говорил он.

Я только 18-го октября разделался с клюквой. Со своим дурацким упрямством не мог сходить на почту. Странная же у меня натура. Первые три дня я делаю разведку, определяю, сколько клюквы. Потом у меня невольно вырабатывается план, сколько можно собрать, и ничего уже не могу с собой сделать. Попадаю как бы к своему упрямству в плен. Я уже точно знаю, сколько у меня будет через десять дней и двадцать. Никаких отступлений. Ничто меня не остановит, ни холод, ни дождь, ни мороз. Разве только снега насыплет.

С другой стороны, это и хорошо. Только с таким упрямством можно здесь прожить. Хожу всегда один, никто со мной не выдерживает. Клюквы было очень мало, но все же я нацарапал 200 кг. 21-го октября поехали с Венькой в Малошуйку, отвез я свою клюкву. Закупали на зиму продукты.

«Валентин давно бы мог построить себе приличное жилье и быть хозяином в Унежме, но он сидит в своем закуренке или ходит по болотам. Ему предлагали место Вениамина Петровича[4], но он предан ягодам и болотам и не идет, не хочет потерять свою волю вольного человека – что хочу, то и делаю», – писал о нем Иван Матвеевич Ульянов.

Зимой Валентин ловил в проруби навагу, носил продавать на станцию, 50 килограмм рыбы на собственном горбу, 20 километров на лыжах туда и столько же обратно, нагруженный продуктами, купленными на заработанные с продажи деньги. В мае-июне нанимался в рыболовецкие бригады ловить селедку на ближних островах – Лёхлуде, Хедострове. Бригадой уезжали на два месяца, жили в рыбацкой избушке, ловили ставными неводами. Когда развалился колхоз в Малошуйке, организовал бригаду сам. Беломорская селедка – рыбка небольшая, раза в три меньше атлантической. Селедку сдавали кооппромхозу, немножко оставалось и себе на засолку. Селедка эта, «поморка» – любимое лакомство, а как к середине лета появится душок, так это самый смак! Есть селедку с душком мы не могли, но Валентин уплетал ее за обе щеки.

Привет из Унежмы!

Здравствуйте, Света, Лена, Маша. Ну наконец-то собрался написать вам письмо. Да и ваши письма получил в конце июня. Привезли из Малошуйки прямо на остров, оба письма с фотографиями в одном пакете под сургучной печатью – это запечатала почта в Малошуйке. Мы уже рыбалку заканчивали. Онежский кооппромхоз от нас отказался – слишком далеко вывозить рыбу. Поехал я в Малошуйку, сагитировал Серафимовича купить сети, создали бригаду. Рыбалка была не совсем удачная, но первый блин всегда комом. Но все же 4 тонны селедки заловили. Делать начал шутя, а получилось серьезно. Хоть немного заработал, и колхозники хорошо поддержали. Полтора месяца жили с рыбой, и станции кое-чего перепадало. Теперь колхоз уже не колхоз и председатель числится директором. Станция Малошуйка выплатила колхозникам за землю деньги и сделала колхоз как подсобное хозяйство. И рыбалкой заинтересовались серьезно. На следующий год хотят купить две моторные лодки, побольше сетей и начать настоящую рыбалку. Железная дорога – организация богатая…

Так и жил бы Валентин припеваючи, сам себе хозяин, да и деньги на сезонных работах выходили немалые, но была у него одна беда, скорее болезнь, которой заражена вся наша Россия-матушка, болезнь, которая косит людей миллионами, и имя этой болезни – пьянство. Не мог устоять перед бутылкой, а начав, не мог остановиться, пока не выпьет все, что есть в его собственном доме, пока не обойдет соседей, пока не кончится последняя капля во всей деревне. Но и тогда остановиться не мог – в проливной дождь, в лютую стужу, шел в поселок на станции, где самогон гнали и гонят до сих пор едва ли не в каждом доме. Только когда кончались деньги, когда друзья-самогонщики отказывались наливать в долг, только тогда, отлежавшись где-нибудь на сеновале, шел с пустым коробом обратно в деревню, впроголодь коротать дни до следующего заработка.

Напрасно пыталась образумить его хозяйка и хранительница Унежмы Ольга Григорьевна Куколева, лютая ненавистница пьянства и табакокурения, напрасно просили и уговаривали друзья, напрасно проводила «профилактические беседы» онежская милиция. Что может сделать общественность с больной человеческой душой, по которой когда-то грубым сапогом прошлось суровое время, чья-то злая воля и собственная неласковая судьба? Когда Валентин уходил в запой, остановить его было невозможно. Пил все, что попадется под руку. Однажды, бродя с нами по брошенным домам в поисках чугунной плиты вместо старой расколовшейся, он нашел стеклянную бутылку с древней, пролежавшей здесь, наверное, несколько лет, жидкостью от комаров. Жидкость расслоилась – сверху прозрачная водичка, настоянная на спирту, внизу – мутная серая взвесь. Мы не заметили, как он тихонько положил ее в карман. Вернувшись домой, стал осторожно сливать в кружку светлую жидкость, которая уже перемешалась с осадком на дне.

– Что вы, не пейте, отравитесь! – хором закричали мы со Светой, повиснув у него на рукаве и пытаясь отнять злополучную бутылку. Он стряхнул нас, как котят. Это был единственный раз, когда мы видели Валентина в бешенстве.

Из запоев выходил тяжело, болел несколько дней. В такие дни ничего не ел, не спал ночами – то с открытыми глазами лежал на топчане за печкой, то тяжелыми шагами бродил по комнате, заставляя нас нервничать и напряженно прислушиваться. Не мог найти себе места, не мог работать по хозяйству – все, что ни делал, валилось из рук. Не ходил проверять рюжу, эта ежедневная обязанность ложилась тогда на нас. Только иногда просил заварить ему крепкий чай, который потом еще долго остывал в кружке на столе. Наконец болезнь проходила и все возвращалось на круги своя, до следующего запоя.

Валентин никогда не был женат. В молодости слыл красивым парнем, девушки на него заглядывались, а он был, как все моряки, легкомысленным и самонадеянным. Уходя в рейс, назначал подруге свидание у одной проходной, вернувшись, выходил через другую, на поиски новых приключений. Так всю молодость прогулял, глядь, все прежние подружки уже и замужем…

– Почему вы не женитесь сейчас? – как-то отважились спросить мы, – в поселке на станции много одиноких женщин, с хозяйкой в доме будет веселее.

– Поздно уж мне жениться, да и кто сюда поедет!

Несмотря на внешнюю суровость и неприступность, Валентин не был чужд сентиментальности. В пустом доме после смерти хозяина я нашла толстую тетрадь с поэмой Пушкина «Цыганы» и песней «Сладка ягода», переписанной так хорошо знакомым мне почерком:

Ой, крута судьба, словно горка,

Доняла она, извела.

Сладкой ягоды – только горстка,

Горькой ягоды – два ведра.

Была у него и большая любовь. Любовь настоящая, поздняя, последняя. Звали ее Марина. Была она художницей, внучатой племянницей Ольги Григорьевны, часто приезжала к тетке в отпуск, ходила с мольбертом по варакам, рисовала. Однажды приехала чем-то очень расстроенная, много плакала, забросила мольберт. Валентин, значительно старше по возрасту, пригласил к себе, разговаривал ласково, пытался утешить.

– Ну-ка, Марина, садись ко мне на колени, рассказывай, что случилось?

С этого-то рассказа все и началось. Влюбленные уезжали на Каткана – дальний остров, слывущий красивейшим в округе. Уезжали вдвоем, купались в уединенных бухтах, скрытых от посторонних глаз, ночевали в лесной избушке. Но Маринин отпуск подошел к концу и она уехала, не осталась в глухой деревне, не пошла замуж за бомжа-алкоголика. Валентин помнил ее всю жизнь и говорил о ней лишь однажды, в один из темных августовских вечеров, в минуту особого душевного откровения. Над столом у него висело несколько картин – потемневшие от копоти репродукции из журналов, в том числе Мадонна с младенцем какого-то знаменитого художника Ренессанса, наши со Светой акварели и небольшой рисунок с задиристым красным петухом, милый, простой и бесхитростный. Рисунок этот подарила ему Марина, и его он особенно нежно любил и берег. По странному стечению обстоятельств, именно этот рисунок единственным остался висеть в заброшенном доме, вот уже пять лет как оставленным ушедшим из жизни хозяином, и висит там до сих пор. Может быть, был он подарен «на вечную память», и хранит его любовное заклятье, и сейчас еще, наверное, обитающее в стенах старой избы.

Несмотря на привычку жить одному, Валентин, мне кажется, все-таки чувствовал себя иногда одиноким, поэтому принимал нас каждое лето и искренне радовался встрече, хотя наша шумная компания нарушала привычный уклад его жизни. Ни разу с ним не возникло неловкости, ни разу мы не ощутили себя нежеланными гостями.

Мы никогда не перешли на «ты», даже когда сами повзрослели и поняли, что разница в возрасте, которая нас разделяет, не так уж велика. Когда тебе 20, а кому-то 40, дистанция кажется огромной, но когда тебе 40, а кому-то 60, расстояние уже не выглядит таким значительным. Тем не менее мы всегда оставались на «вы» и звали его полным именем «Валентин», из глубокого уважения и благодарности, несмотря на то что местные в глаза называли Валька, а за глаза Симонен.

– А почему бы вам не переехать на станцию, там большой поселок, много людей, магазин, почта, телефон?

– Да поздно уже переезжать, всю жизнь здесь прожил, здесь и умру. Да и нельзя мне жить на станции…

За этими словами скрывался горький смысл. От беспробудного пьянства его спасала только уединенность Унежмы, ее оторванность от внешнего мира и отсутствие дорог, невозможность легко доставать окаянное зелье.

– Ну а если заболеете, не сможете ходить за продуктами, что тогда?

– А тогда... Вот ружье есть, уеду на острова, кто меня найдет...

Но так не случилось. Мы не дорожим жизнью только пока впереди ее еще много и думается, что смерть, эта старуха с косой из страшной сказки, может прийти по чью угодно, только не по твою душу. Когда же половина жизни прожита и ты уже поднялся на тот перевал, откуда яснее видны прозрачные дали грядущей старости, за жизнь начинаешь цепляться, как цепляются за нее искореженные ветром низкорослые сосенки на самом краю скалистых варак, вросшие корнями в складки и расщелины, или как нежный цветок в трещине городского асфальта, выросший наперекор сапогам прохожих. Будучи уже тяжело больным, Валентин продал ружье, чтобы купить лекарства, просил отвезти его в больницу в Онегу – раз в пол года нужны были операции. Диагноз не был слишком уж неожиданным: цироз печени. Его отвозили, и болезнь, казалось бы, могла уйти, вот только бы удержаться, не пить. Но каждый раз не выдерживал, срывался.

Последний раз я видела его летом 2001 года, когда мы со Светой приехали в Унежму после первого пятилетнего перерыва, ничего не зная о его болезни. Придя в деревню поздно вечером и увидев, что дверь не заперта, мы не решились сразу зайти в дом и долго стучали в окно, но хозяин не отзывался. Не отозвался он и на громкие крики «Валентин, Валентин!», которые разбудили всю деревню – где-то в окне зажглась свеча, где-то залаяла собака, где-то выпорхнула из кустов потревоженная птица. Не дождавшись ответа, скинули рюкзаки и отворили, наконец, хорошо знакомую дверь, на ощупь пробрались по темной лестнице и осторожно заглянули в комнату. Валентин был там, он сидел в темноте за столом и тяжело дышал. Мы с трудом узнали его – длинные давно не стриженные волосы совсем побелели, глубокие морщины стали, кажется, еще глубже, многодневная щетина покрывала впавшие щеки. Только глаза, ясные, серо-голубые, еще жили на этом страдальческом лице.

– Что же вы не выходите, не слышали, как мы кричали?

– Болею я, ходить не могу, говорить тоже – свистящим шепотом прохрипел он. – Жить у меня теперь плохо. Весной, пока был в больнице, кто-то влез в дом, спал в вашей комнате, там теперь бардак, совсем загадили, а убирать нет сил. Идите лучше к Деду.

Эта длинная речь истощила его силы, он стал задыхаться, с трудом пытаясь восстановить дыхание.

Мы пошли к Деду, но навещали Валентина каждый день.

– Ну как самочувствие сегодня?

– Дышать тяжело, печень на горло давит, – хрипел он в ответ, – а лягу, еще хуже становится, вот всю ночь и сижу, не сплю.

– Лекарства-то у вас есть?

– Да были какие-то, да вот забыл, как принимать. В больницу мне снова надо, в Онегу. Сашка обещал отвезти, да все откладывает, а мне каждый день на вес золота.

Уговорить Сашку не составило труда. К следующему утру лодка была готова, для Валентина приготовлены самодельные носилки, наспех сколоченные из теса с крыши пустого дома. Носилки были короткие, на них можно было только сидеть. Валентин собрался, сунул за пазуху паспорт, прихватил узелок со вчерашней картошкой. Несли его четверо мужиков, мы со Светой шли рядом. С трудом посадили в лодку, коротко попрощались – начинался отлив, надо было торопиться. Больше мы его никогда не видели.

Смерть подходила медленно, неумолимо, вот она на шаг ближе, вот еще на шаг. Но коса ударила все равно неожиданно, совсем не оттуда, откуда ждали. Валентин ушел из жизни в феврале 2002-го, через пол года после нашей последней встречи. Дед сообщил мне об этом в кратком письме, подробности я узнала лишь пять лет спустя.

Лето 2006-го года, новая поездка в Унежму после второго пятилетнего перерыва, железнодорожный поселок на станции. Серые деревянные бараки, непроходимые в дождь разъезженные дороги, скучные заборы, поленницы дров, козы, лениво щиплющие траву вдоль канав. После долгих и безнадежных расспросов местных жителей в попытке узнать, где же похоронен Валентин, судьба привела меня, наконец, в «Белый дом» – единственный в поселке двухэтажный дом из белого силикатного кирпича. В тесной кухне жарко натоплено и очень влажно, на веревках висит только что выстиранное белое. Пьем горячий чай, разговариваем с хозяйкой, бабой Леной, как называют ее соседи.

– Да, вот здесь он и умер, – рассказывает баба Лена. Пришел ко мне с моря с приятелем, пили чай. Сидел как раз здесь, около печки, вот где вы сейчас сидите. Вдруг схватило сердце, умер быстро, не мучаясь. Да, я его и хоронила, кому же еще. Где похоронен? Да у нас, на кладбище. Где именно? Вот тут, справа, в новой части. Как найти могилу? Дак как… Вот здесь, в центре, мой муж и сын, а за ними как раз Валентин. Есть ли надписи? Нет, нету, мы-то свои могилки хорошо знаем. У мужа стела со звездочкой, у сына – крест, а надписей мы не делаем. Да могила-то Валентина совсем провалилась, никто не ухаживает. Крест-то там был, да, говорят, упал. А вы кто ему будете?

До кладбища три километра, грунтовая дорога хорошая, ухоженная. Правая часть кладбища совсем маленькая, там стали хоронить лишь недавно, когда заняли весь пригорок на левой стороне. Могил здесь пока немного, всего штук 30. Ищу стелу со звездочкой, она – ориентир. Хожу между могилами, но звездочки нет. Наконец нахожу ее, пластмассовую, с трещиной, лежащую на земле, поднимаю и ставлю на стелу. Прямо за звездочкой пустое место без травы, как раз по размеру могилы. Земля здесь как будто вскопана, но ни креста, ни памятника, ничего. Чуть дальше, на самом краю кладбища, еще две бесхозные могилы, обе провалившиеся. Какая же Валентина? Сажусь на скамеечку, слушая, как высоко над головой шелестят листья берез. Вот так жил, жил человек, а теперь никто не узнает, где могилка его.

***

Что же осталось от этой одинокой, поломанной когда-то человеческой жизни? Ни наследников, ни родственников, ни друзей, никто не придет поплакать на могилку, да и могилку-то уже не найти. Остался заброшенный дом в пустой деревне, с одинокой картиной на стене – памятью о несостоявшейся любви, да и он разрушается и скоро будет на этом месте только груда бревен, заросших бурьяном. Осталась память, добрая, светлая, живущая в глубине души и никогда не проходящая. Остались письма, четким и ровным почерком написанные на вырванных из школьных тетрадок листках, шуршащие в руках, как шуршат под ногами упавшие осенние листья, с дорогими сердцу слегка запоздавшими новостями из Унежмы. Письма простые, нежные и лирические, приносящие в весенний Петербург отголоски ушедшей зимы, а зимой – яркие краски отполыхавшей осени. Слышится в них, как осторожно падают блестящие кристаллики снежинок на мягкое белое покрывало, плотно укутавшее землю длинной северной зимой, как трогательно расцветают на кочках розоватые колокольчики брусники, как блестят под теплым весенним солнышком ее глянцевые листочки, как кричат в воздухе стаи диких гусей, подлетающих к родным берегам из далеких южных стран.

· Морошки в этом году мало, но сколько-нибудь соберу. Грибы, похоже, будут, лето не очень сухое. Клюквы, брусники цветет много, сколько вырастет, трудно сказать. С продуктами здесь плохо, но вы не первый год ездите, берите что брали раньше, проживем – хлеб, рыба будут, картошка к тому времени подрастет…

· Настает самое скучное время, в 5 часов надо заползать в свою нору и до 4-х утра хоть волком вой, хорошо хоть приемник работает. Теперь копаю на зиму червей, ремонтирую дом, баню. Здесь дурацких делов хватает.

· Время пошло веселее, дни стали длинные. Теперь занимаемся ремонтом сетей, лодок. Скоро откроется море, будем ловить селедку.

· После вашего уезда навага так и не ловилась до самой весны. Только еле-еле на уху. Весна в этом году была холодная, дождливая, но уже есть грибы, я ходил недавно на ст. Унежму и насобирал на сковородку. Морошки очень мало, лето в этом году холодное, она поспеет к концу июля, а вот клюквы цветет много. Рыба на уху ловится. Комаров тучи, так что берите мазь. Отпускников приехало мало. С продуктами плохо, цены от ваших отстают немного. Постарайтесь сообщить, когда приедете, может хоть встречу.

· Зима в этом году теплая. Навага что-то ловится плохо. Если бы ловилась, я не страдал бы с табаком. Ведь за рыбу можно все достать, да и стоит она 26 руб. за кг. С продуктами у нас тоже проблема, масло сливочное 270 руб, банка рыбных консервов 250 г. – 10 руб, песок сахарный 7 руб[5]. Новостей никаких нет, все живы-здоровы. К бабке я не хожу, она стала совсем психопаткой. К ней заходит племянник, носит воду, кое что помогает.

· Из отпускников у нас остался один Иван Матвеевич, и тот уже надоел. Ходит каждый день, отвези да отвези. Придется, наверное, отвезти. Новостей никаких нет. Телят угнали. Грибы пока еще не растут. Кедры живы и уже немного подросли. С 1-го сентября начну собирать клюкву, так что меня никто не сыщет днем с огнем.

· Ну вот посылка собрана, письмо написано, а когда сумею отправить? Всю зиму не было снегу, а теперь намело по уши. Думал, к 8-му марта отправить, да наверное не получится. Поздравляю вас с Международным женским днем 8-е марта! Желаю счастья, здоровья, успехов в работе, исполнения всех ваших желаний!

Лучше, говорят, поздно, чем никогда.

Валентин

_______________________________________

[1] В посылке был и пакет для Ольги Григорьевны – шоколадные конфеты и новогодняя открытка.

[2] Летом 2006-го года в разграбленном доме Валентина я нашла свидетельство о рождении его матери, Тюрдеевой Ольги Киприяновны. Родилась она 13 июля 1911 года в Унежме. Родители: Тюрдеева Марина Ивановна и Тюрдеев Киприян Романович. Свидетельство о рождении выдано 3 февраля 1950 года Унежемским сельсоветом. Также была найдена «Членская книжка рыбака-колхозника», выданная в 1956 году и свидетельствующая о том, что в колхоз «Великое дело» О.К. Тюрдеева вступила в 1947 году и работала пекарем.

[3] Письмо было написано, судя по всему, в 1975-1977-х гг.

[4] Вениамин Петрович Евтюков, «начальник Унежмы», после преждевременной смерти которого освободилась должность монтера-связиста.

[5] Письма писались в годы перестройки, когда цены на продукты росли ежедневно.

Фото-вставка к рассказу: