Волк-одиночка

В то, что нет на земле Вальки, мне до сих пор не хочется верить. Никогда не забуду тот единственный огонек в его окне ночью среди бескрайних холодных просторов. Было это в мой последний приход в Унежму. В июне 2000 года, после восьмилетнего перерыва, мне удалось вырваться на родину и я отправилась туда своим привычным путем через Нюхчу вместе с приятелем Сергеем, вдохновленным моими восторженными рассказами. Путь этот не прост и утомителен – то буреломы, то лужи, то болота, то ручьи, треста выше головы и другие препоны. А идти надо ни больше ни меньше а 35 километров. Да только когда знаешь, что ждёт тебя впереди, на такие мелочи не обращаешь внимания. Правда, в тот раз я не знала, есть ли кто живой в деревне, или только сквозняки гуляют по пустым избам (связи с Унежмой на тот момент у меня не было). Я отгоняла прочь дурные мысли и шла, запинаясь от усталости за выползающие прямо на дорогу корни вековых сосен, с замиранием сердца прислушиваясь, когда же среди дремучего леса послышится далекий шум прибоя. Счастью моему не было предела, когда мы выбрались, наконец, к морю и вдали показался, резко очерченный на фоне закатного неба, контур величественных варак с крышами изб между ними – Унежма, отрезанная от нас пятнадцатью километрами моря. Целых восемь долгих лет мечтала я об этой минуте!

Передохнув в избушке на Цельнаволоке, которую я нашла по недостоверным рассказам, и, дождавшись отлива, далеко за полночь (благо стояли белые ночи) мы отправились дальше. Куйвата на многие километры была залита водой, не достающей и до щиколотки. Вот тут-то и появилось у нас ощущение невозможности и нереальности происходящего. Кругом, куда только хватает взгляда – сверкающая серебром водная гладь, в которой, как в зеркале, отражается невероятно огромное небо. И ты идешь по воде «аки по суху», наступая на отражения облаков, и уже перестаешь понимать, по морю ты идешь, или по небу. Так и плыли мы по облакам, пока не замаячил вдали еле различимый огонек среди темно-фиолетовых, почти черных очертаний мертвой деревни – Валькин. Жив значит! И так тепло мне стало на душе, что показалось даже, что это именно мне он светит и зовет. Только и выдохнула: «Всё! Дома!»

С волнением постучалась я в его избу. Валентин, распознав в поздней гостье меня, от изумления даже изменился в лице и так смутился, что я просто развеселилась. Как же приятно было видеть его, такого до боли родного, входить в знакомые темные сени, сгибаясь в три погибели, чтобы не расшибить лоб о балку или дверную перекладину. (В северных деревнях специально ставили низкие двери не только для сохранения тепла, но и для того, чтоб каждый входящий, хочешь не хочешь, а отвешивал поклон хозяевам). Я-то знала все опасные места наизусть, но таким образом прокладывала путь во мраке своему другу, который был здесь впервые.

Почти ничего не изменилось в тесной полутемной горенке с тех пор, как я была здесь. Так же весело потрескивали полешки в маленькой печке, помаргивала желтым огоньком керосиновая лампа на столе. Замученный радиоприемник стоял на своем привычном месте, и картинки, мои и его «ленинградских девчонок», как и прежде, были любовно развешаны на двери в переднюю, если можно ее так назвать. Да и сам хозяин не сказать чтоб очень изменился, только как-то осунулся и появилось в его облике что-то глубоко унылое, а во взгляде застыла безнадежность. Валька очень растерялся: «Ой, говорит, а мне вас и угостить-то нечем, даже чаю нет». Это было, конечно, не в его правилах. Всегда гостям он выставлял на стол всё, что имелось в запасе – тушенку, рыбку, морошку с клюквой в сахаре и прочее. Тогда я и поняла, что не ладно что-то с нашим Валентином. И не ошиблась.

Посидели мы у него недолго, уж очень хотелось поскорее скинуть промокшую насквозь одежду и согреться горячим чаем, да и поговорить с ним по душам при постороннем как-то не получалось. Валька только сказал напоследок: «Придете к тетке, так стучите громче прямо жердиной в окно: совсем глухая стала». Ну а уж тёта, открыв дверь на мой грохотунец, и вовсе запричитала, бросившись обнимать меня: «Мариночка! Неужели вспомнила обо мне! Приехала-таки проведать старуху! Не забыла тетку-то!» И смесь счастья и горечи залили мое сердце. Счастья оттого, что вижу мою родную тётыньку, и горечи, что так редки эти дорогие встречи.

Валентина я смутно помню еще с 1984 года, когда приезжала в Унежму с институтской подругой Наташей, а потом, в 85-м, с московскими друзьями в количестве шестнадцати душ. Встречи с Валентином были редкими и короткими, в основном у тёты, и не запомнились мне. Я была переполнена желанием как можно полнее раскрыть моим друзьям Унежму, в которой они никогда прежде не бывали, показать ее самые тайные уголки и очаровательные местечки в надежде покорить их сердца, чего с успехом добилась. Конечно же, мне было не до какого-то там еле знакомого мужика. Хоть я и бывала в деревне почти каждый год с младенчества, столкнуться мне с ним не пришлось, потому что Валентин в это время куролесил по северным морям моряком тралового флота, успел два раза побывать за решеткой, поработать в Сегеже. Да даже если и бывал он в родной деревне, то вряд ли бы мы с ним пересеклись.

Во время моего отрочества на деревне было очень много молодежи, особенно летом. Все мы твердо разделялись на два лагеря – «мелкотня» и «большаки». Конечно же, в силу разницы в возрасте я была бы в первом, а Валентин во втором. Времена те были веселыми, беззаботными, вечерами воздух над травами у моря так и гудел, не столько от жужжания шмелей и стрекота стрекоз, сколько от юных смехов, песен, прибауток и шепотков, разносившихся со всех концов деревни. Валька же, будучи в своих вечных свободолюбивых странствиях с редкими и короткими посещениями родного дома, почти не знал этого последнего счастливого времени обреченной на смерть деревни. Вернулся он сюда, уже навсегда, именно к смерти – маминой. Было ему тогда далеко за тридцать. Осиротевшая деревня уже молчала, только шепот древних сосен, шелест трав да шум прибоя напоминали о прошлом.

Был Валентин сыном заезжего украинца Петра Симоненко, неизвестно каким образом очутившегося на севере, и коренной унежомки Ольги Тюрдеевой. Жили они во временном доме, на скорую руку построенном его дедом взамен сгоревшего. Да только не успел он «сработать» новую, просторную избу, умер, а отец Вали исчез в неизвестном направлении. Так и осталась Ольга с сыночком жить да горевать в избушке на самом берегу моря, стоявшей одиноко, чуть поодаль от остальных домов. В большие приливы вода подступала к самому дому. Препротивный берег, изрезанный лягами и кочками сочной морской травы, переходил в няршистое дно, а холодные северные ветра выдували все тепло из ее убогого жилища. Да, местечко было выбрано весьма неудачное. Видно, в то время, когда строил дед Киприян времянку, лучшего места не нашлось. Дома́ в деревне на самых выгодных местах поставлены были очень плотно друг к другу. Тем более, что и площади для застройки было немного – с одной стороны наступало море, с другой болота, с третьей вараки.

Еще по детству я помню Олюшку Бережную, как называли маму Валентина в деревне. Сухонькая, маленькая и злющая, была она нелюдима, по гостям не ходила и сама никого не принимала. Только иногда выходила она к камню возле церкви, садилась на него, и то ли от скуки, а скорее от обиды на свою горькую судьбину, начинала, размахивая клюкой, кричать проклятья всем, кто слышит и не слышит ее, а больше – так, в пространство. Голос у нее был такой пронзительный, что мы, ни в чем не повинные девчонки, кидались от нее со всех ног, будто она могла накликать беду и на нас. Не удивительно, что в деревне ее недолюбливали. Тёта вспоминала, что когда хватил ее паралич, ни одна бабка кроме нее не навещала больную. «Принесу, говорит, бывало, печенья там или хлебушка, она его сразу в рот и сосет-сосет. Голодная была все время». Не выдержав, дядя Веня отыскал Валентина и сообщил о беде, приключившейся с матерью. Тот, конечно же, бросил все дела на большой земле и примчался в Унежму.

Рассказ его о последних днях пребывания Олюшки на земле и ее смерти поверг меня в состояние шока. Ухаживал он за лежачей больной, как только мог – кормил, обстирывал, наводил порядок, убирал за ней, ведь поначалу в избу зайти было просто невозможно из-за жуткого запаха. Представляю, каково было мужчине мыть собственную мать, а потом отстирывать ее белье. Она же, то ли от стыда, то ли от бессилья, все злилась и ругалась на него, будто он и был причиной всех ее несчастий. Когда же Бог прибрал мать, сколотил Валентин гроб и целый день волок ее вокруг всей деревни к кладбищу, потому что на дворе стоял месяц март и весна удалась ранняя. Снег сошел, и только на море еще стоял лед, да в тени под вараками, между камнями, оставались клочки посеревшего дырчатого снега. Ни один человек не вышел помочь ему или хотя бы проводить Олюшку в последний путь. Со слезами на глазах Валентин рассказывал, как сам несколько часов долбил мерзлую землю для могилы, сам опустил гроб и закопал ее, сам помянул. И ушел домой, в свое пожизненное одиночество.

Вскоре после этого я и познакомилась с Валентином, и впервые разглядела его. В январе, а если быть точной, первого января 1986 года, я сбежала из Москвы, никому ничего не сказав. Просто взяла билет и села на поезд с наивной надеждой никогда больше не возвращаться. Путь мой лежал на Север, домой в Унежму, к морю, и вообще к «отсутствию присутствия». И когда поезд мчался в известную мне неизвестность, однообразно постукивая на стыках рельс, я с философским ужасом вглядывалась в беспросветный мрак полярной ночи и думала: «Ну и пусть меня волки в лесу сожрут, пусть избушка на Половине будет разрушена, пусть заледенею во льдах, все равно добреду, доползу». Надо признаться, что ма-аленькая надежда все же была – на Толю Куколева, который вроде бы должен жить в Малошуйке, и Никандра Григорьевича из Кушереки.

Когда поезд выплюнул меня из вагона на станции Малошуйка, было пять утра и до деревни надо было топать лесом семь километров, и это на 30 градусном морозе и в кромешной темноте. Однако относительно героический сей подвиг мне не удалось свершить до конца: на полпути к цели мне встретился мотоциклист, который, разузнав в чем дело, лихо развернулся и доставил меня прямехонько к дому Толи. Дальше все было как в сказке: на лошади Толя домчал меня до Кушереки, Никандр на буране по морю до половины дороги, а там уже встретил дядя Веня, тоже на буране, и благополучно доставил домой – в тепло, уют и покой.

В деревне на ту пору жили шесть человек: тёта с дядей Веней, его родной брат Иван с матерью по прозвищу Мангуси́ха, Валентин Симоненко, и с нами приехал зять бабы Вари (двоюродной сестры моей бабушки и тёты) Володя Синицкий, которого мы с дядей Веней подобрали на полпути к Унежме. Прожила я в этом снежном царстве месяц или полтора, не помню, потому что отсчет времени там иной. Течет оно лениво, с достоинством, не терпящим суеты и спешки. Особенно это чувствуется зимой, когда короткие зимние дни похожи один на другой, как мерное тиканье ходиков, которые были, в общем-то, и не нужны, так как ход времени определялся рассветами и закатами, приливами и отливами. Определенно создавалось впечатление, что жизнь будет длиться вечно. Может быть поэтому северные люди такие неторопливые и обстоятельные. «А куда спешить-то, туда-то всегда успеем», – говаривала тёта, махнув куда-то в пространство рукой.

Общение мое сводилось к минимуму. Валентин был постоянным и, собственно, единственным гостем. Заходил он каждый день и, как принято, чинно садился на жесткий деревянный диван у двери. Заводилась неторопливая немногословная беседа на злобу дня. Посидев положенное по этикету время, Валентин уходил до следующего раза в свою одинокую «берлогу». Иногда, если заходил на огонек Володя, мы играли в карты или я рисовала по очереди их портреты.

Надо сказать, что Валентин мне сразу понравился. Не старый и не молодой, будто без возраста, с добрым обветренным лицом, высоким умным лбом с залысиной, очень обаятельный и немного застенчивый человек. В мой возрастной ценз он вполне вписывался – был старше меня всего на десять лет, тогда как все мои московские друзья были старше на 15-20 лет и, можно сказать, по сравнению с ними Валентин был почти «вьюношем». Особенно привлекали его глаза – голубые, как льдинки на морозе, приветливые и внимательные. От бесконечного хождения по мягким болотным мхам, при ходьбе он забавно подгибал ноги, пружиня, словно на рессорах, поэтому походка его казалась крадущейся.

Мне с ним сразу стало как-то легко, а главное, интересно. Речь его была очень своеобразной, этакая помесь северного говора и городской речи, раскрашенная выразительными словечками и присказками. Мне так нравилось слушать его «сказки», как он сам их называл, что впоследствии я всегда приставала к нему: «Валька, ну расскажи еще что-нибудь!», и он безропотно, даже с удовольствием, принимался за новую историю. А их у него было великое множество. Не удивительно, что мы с ним быстро сдружились, а это, в свою очередь вызвало явное недовольство дяди Вени.

Поначалу-то он подшучивал над Валентином: «Чего, мол, бобылем ходишь, вон у нас и невеста есть, бери в хозяйки». Валентин тут же подхватывал игру: «А что, и возьму». И начиналась словесная перестрелка с шуточками, ехидными замечаниями и безобидными обзывательствами – «А ты-то…», «А сам-то…». Мы с тётой только прыскали в ладошки. Но когда я стала захаживать к Валентину, Вене это очень не понравилось. Ему, как, впрочем, и тёты, по праву ближайших родственников хотелось, чтобы я, как было принято в старые добрые времена, не бродила без надобности где ни попадя, а сидела дома или, по крайней мере, всегда была у них на виду. Единственное, что мне было позволено, так это ходить с Валентином на рыбалку, что мы с удовольствием и делали. Навага в доме не переводилась, а это их устраивало. Иногда доходило до смешного: дядька злился даже оттого, что я заглядывала в старенькое тусклое зеркальце, чтобы поправить на голове платки, собираясь по воду. «Перед кем наряжашся-то?» Меня это и сердило и смешило одновременно: «Господи, дядя Веня, да кто меня здесь кроме сугробов и сосен увидит?» Хотя я-то догадывалась, о чем он при этом думает – кроме сугробов за порогом избы существуют еще голубые глаза соседа.

Мне, выросшей совсем в другое время и в другой среде, их поведение казалось просто абсурдным. Они словно законсервировались в позапрошлом веке, когда неприлично было, например, громко хохотать или подолгу разговаривать на улице с особями мужеского пола, и уж, не дай Бог, зайти в гости к холостому мужчине – позора не оберешься. Я упрямилась и все равно, если не было срочных дел, уходила на лыжах к морю, на вараки. Это занятие мне безумно нравилось, и я облазила вдоль и поперек все унежомские окрестности.

Зима в тот год была тихая и морозная. Величавые сосны были покрыты пышными коронами снега, мохнатые от инея травинки, выглядывая из сугробов, искрились и сверкали на солнце, а причудливые ропаки[1] на море казались какими-то авангардистскими скульптурами, созданными невидимым творцом. Стояла звенящая тишина, и кругом, куда хватало взгляда, расстилались бескрайние голубые просторы. Я могла часами, как зачарованная, бродить среди этого великолепия. Тёта не противилась и даже приветствовала мои прогулки, если была уверена, что я не заверну к Вальке. Однажды я отправилась обследовать Камбалий остров и, обернувшись, заметила, как она стоит на поле и наблюдает за мной в бинокль. Пока я не дошла до острова и не скрылась в лесу, не ушла с поля. Ну прямо смех и грех!

Пришлось пойти на хитрость. Набродившись по варакам, я окружным путем вокруг Великой вараки незаметно проскакивала к Валентину, который всегда встречал меня уже крепко заваренным, обжигающе горячим чаем с морошкой, клюквой и вкуснейшим хлебом с хрустящей корочкой собственного изготовления. Я уютно устраивалась у печки, грела озябшие руки и принималась слушать очередные истории из его жизни. Странно, но он никогда не рассказывал о своих любовных похождениях, очевидно, повинуясь врожденной тактичности по отношению к другим людям. Я вообще не припоминаю, чтобы он когда-нибудь обсуждал или осуждал кого-то, тем более сплетничал, что свойственно деревенским жителям из-за скудости новостей извне. Сама я тоже много рассказывала о себе и своей жизни. Он был благодарным слушателем, внимательным. Ни разу не почувствовала я, что ему скучно или не интересно. Он имел, что называется, талант быть прекрасным собеседником. В жизни мне не часто доводилось встречать подобных ему. Так мы и болтали, смеялись и горевали вместе, пока не начинало совсем уж смеркаться, и я бежала домой, чтоб не опоздать к ужину, как было велено дядей Веней.

Много интересного из его жизни узнала я теми долгими зимними вечерами. Был Валентин лесным человеком, по сути отшельником. Все близлежащие леса и болота исхожены им вдоль и поперек, причем ходил он всегда в одиночку. Все тропки, ручейки, мостики, болотца и многое другое мог найти с закрытыми глазами. И не мудрено – ведь большую часть своей унежомской жизни он провел в лесах и болотах. Ловил на море рыбу – осенью селедку-беломорку, летом камбалу, корюха, сига, зимой навагу. Лавливал и красную рыбу – кумжу, которая заходит на нерест в реки Унежму, Сосновку, Целицу. Собирал огромное количество морошки и клюквы, которую брал чуть не до зимы, буквально «вычарапывая»[2] ее из-под снега. Сбор ягод был его ежедневной, без выходных и проходных, обязательной работой. Уходил на болота на сутки-двое и не возвращался до тех пор, пока не насобирает запланированную им самим норму, невзирая ни на дождь, ни на снег. Ночевал на мху прямо под открытым небом. Как-то он рассказывал мне: «Бывало, пригляжу кочку посимпатичнее, прикорну, а проснусь – да что это у лешего за беда – лежу наполовину в воде. Как и не засосали-то мхи! Выползу, мокрехонек, а короб все одно досбираю».

Может, это упрямство и помогало ему в жизни. И не только потому, что сдача ягод была в последние годы его единственным приработком, не считая, конечно, рыбы, но и придавало смысл его безрадостной, однообразной жизни, да и чего греха таить, удерживало хоть на время от пьянства. А был Валентин, как и большинство деревенских мужиков, пристрастен к алкоголю.

Можно если не принять, то хотя бы попытаться понять причину его срывов. Мне кажется, это были попытки хоть на время уйти от действительности, зарыть, закопать, забыть осознание бессмысленности своего существования. Ради кого, ради чего он жил, зачем? Просто чтобы жить – это был не ответ для него. Сколько раз при мне, а в одиночестве тем более, задавался он этими философскими вопросами, искал и не мог найти ответа. Жил как сыч в своей норе, и «зацепиться» ему было не за что. Я думаю, ему не хватало веры в Бога. А без Бога человек остается один на один с собой и тяжелой, подчас невыносимой действительностью. Даже великим умам не под силу распутать этот клубок событий, причин и следствий, начал и концов, где уж простому смертному. Сильные люди справляются с жизненными стихиями, невзирая ни на что. Валентину же не хватало сил, да и желания тоже, как-то наладить свою жизнь. Что называется, не он делал жизнь, а она его. Вообще-то пил он редко благодаря значительной удаленности деревни от винных точек – ближайшая лавка была в двадцати километрах, не набегаешься по болотам. Но уж если пил, то до тех пор, пока не сваливал его мертвецкий сон, проснувшись после которого, продолжал «безобразие», и так пока «не вылакает», как он сам выражался, все до последнего. Даже осадок от браги тщательно подъедался. Тогда он закрывался и не выходил из дому, болел, предпочитая выхаживаться в одиночестве. Ровно через три дня он выбирался на свет божий слегка помятый, но готовый к новым подвигам.

Много неприятностей и бед имел он от своей пагубной привычки. Однажды по осени вез из Кушереки на карбасе продукты на зиму – мешки с мукой, сахаром, крупами, чай, консервы и прочее. Ну а уж раз едет из цивилизации, то непременно надо прихватить пару-тройку бутылок – когда опять выберешься на большую землю… Естественно, не удержался и начал употреблять прямо в дороге, и до того доупотреблялся, что заснул. Очнулся только когда карбас начал тонуть и морская волна стала полоскать его. Оказывается, пока он предавался сладкому забытью, разыгралась моряна, карбас побило о камни, а мешки вывалились и утонули. Едва сам остался жив, спасло его то, что берег был рядом и начался отлив. Еле выбрался Валька на берег, добрался до избушки и продолжил свой отдых до утра. Да только утром, выйдя к морю, обнаружил, что и разбитый карбас с остатками провизии унесло. Так и вернулся, горемыка, домой без карбаса и продуктов. Что и говорить, чего только не бывало по нетрезвости – и в болотах тонул, и в сугробах засыпал, и ноги отмораживал, и по знакомым лесам кружил и плутал.

Однажды рассказывал Валька, как жил на «химии». Попал он туда по распространенной тогда статье «за тунеядство». В те далекие семидесятые от этой статьи не был застрахован, наверное, ни один гражданин великого и могучего Советского Союза. Только кому-то повезло больше, кому-то меньше. Валентину повезло меньше. Даже из такой глухомани, как Унежма, вытащили, чтоб трудился он на пользу не себе и старой одинокой матери, а исключительно на благо Родины. Только я думаю, обеспечивая народонаселение рыбой и ягодами, он принес бы больше пользы этой самой Родине, чем сидя за швейной машинкой и тупо строча швы на зимних шапках и ватниках. Но им оттуда сверху виднее, вот и мотал свой срок Валентин вдали от родного дома. Только не на своем месте он был – ему бы не нитку в иголку вдевать, а червя на крючок насаживать, не стежками отмерять метры, а ногами исхаживать километры лесов и болот. Вот и затосковала его непокорная, свободолюбивая душа. Скучал, томился. Потом как-то нашел лазейку сбегать временами с поселения. На химии ведь не было столь строгого надзора, как в обычных зонах, заключенных иногда отпускали даже «в увольнительную». Вот и повадился Валька убегать, чтоб почувствовать свободу да залить тоску. И укромное местечко для себя нашел, чтоб спрятаться от посторонних глаз… в могиле. Да, да, именно в свежевырытой, но по непонятным причинам неиспользованной, уютненькой могиле на кладбище. В ней же частенько и ночевал на пару со своей «подружкой» – бутылкой водки или самогона. Когда он с улыбкой вспоминал об этом, я округляла глаза:

– И не страшно тебе было? И мертвецов ночью не боялся?

– А чего их бояться? Бояться надо живых, а не мертвых.

На самом же деле Валька, похоже, вообще никого и ничего в этой жизни не боялся.

Запомнился мне один случай из его жизни, рассказанный сначала моими сестрами Жанной и Эллой, а потом пересказанный им самим. Как-то летом надо было Валентину попасть на Лёхлуду к избушке, где находилась база рыболовецкой артели, по каким-то своим рыбацким делам. Поскольку карбаса у него к тому времени уже не было, решил он добираться до острова пешком. Сделать это можно было, пройдя в отлив по узкой песчаной отмели, соединяющей остров с побережьем. Она никогда не обсыхала даже в самых высоких местах больше чем на пол метра, поэтому увидеть ее было невозможно. Знали эту подводную тропу только старожилы и опытные мореманы. Путь был неблизкий, около трех километров надо было пройти по колено, а потом и по пояс в воде. Пойти на этот смертельный номер решался не каждый, только самые отчаянные, к числу которых, конечно, относился и Валентин. Натянул он бродни, взял обещанную мужикам трёхлитровую банку с бражкой, и отправился в путь. И надо же было такому случиться, что, как на грех, именно в это время на щельях у Великой вараки оказались мои сестры. Конечно, Валентин не мог пройти мимо, присел поболтать с ними, да и забыл за разговором, что времени у него в обрез. Спохватился, когда море уже повернуло и начался прилив. Ему бы отказаться от затеи до следующей убылой воды, но не таков был Валька – упрямство и азарт повели его напролом. Вот как он сам рассказывает (я, к сожалению, не могу передать весь колорит его речи, но суть остается):

«Сомнения меня одолели уже на полпути. Понял, не успею дойти до острова. Вода – чисто лёд, и уже выше пояса, а все прибывает. Глянул: что до Лёхлуды, что до Унежмы одно и то ж, стою посередь моря. Возвращаться смысла нет, а, думаю, будь что будет, пошел вперед. Когда стало по плечи, кое-как стянул бродни, замерз аж до посинения, а банку с бражкой крепко держу. Стало течением сносить, потерял косу, уже захлебываться стал, надо вплавь, а как? Банка-то тяжелая, на дно тянет. Долго маялся, кувыркался, плюнул да и выпустил ее из рук. И – вплавь. Чуть доплыл, выполз на камни, а первая мысль: «Вот дурья башка, и зачем только банку утопил!» Ему бы Богу молиться, что жив остался, а он о своей «полюбовнице» скорбит! Сестры вспоминали, как они наблюдали за ним и чуть с ума не сошли со страху, когда Валькина голова исчезла из виду где-то в пучине моря. Забегали по щельям, запричитали. Долго всматривались в противоположный берег, пока не заметили, наконец, движущийся объект, тогда только немного успокоились. Вот так бражка чуть не утянула, в прямом смысле этого слова, Вальку на дно.

С брагой связан еще один эпизод, запомнившийся мне. Собралось нас в Унежме в тот год много: я, обе тети, сестры с детьми, охотники Петя и Костя со станции. Решили мы поехать на дальние болота по морошку. Пошла я уговорить Валентина отвезти нас на карбасе, хотя и знала, что у него сейчас «ответственный» период – дозрело ведро бражки. Чем это грозит, я догадывалась, но понадеялась, что он меня не подведет. Валька, конечно, сразу же согласился, он никогда мне ни в чем не отказывал. Наверное, поэтому с делегациями к нему тетушки всегда отправляли меня: «Иди, иди, тебе не откажет». С гордостью сообщила я им, что вопрос улажен. «Он же бражку пьет!» – удивились они. Я же весьма самонадеянно уверила их, что всё будет в порядке, и рано поутру вся компания уже была в сборе возле карбаса в ожидании кормчего, который все не шёл. Почуяв неладное, я побежала к Вальке. Каково же было мое разочарование, когда я увидела его мирно спящим, а под столом стояло наполовину опустошенное ведро браги. В негодовании я накинулась сначала на него, потом на ведро, и со всего маху выплеснула его содержимое прямо с лестницы в сенях. Надо было видеть выражение Валькиного лица – смесь испуга, стыда и жалости за безвозвратно утраченное зелье. Он засуетился, засобирался, и все с извинениями и оправданиями, но при этом ни слова о бражке. На следующий день даже сказал: «Ну и правильно ты сделала, а то я опять бы на неделю пропал». Когда же я рассказала о происшедшем тёты, она удивилась: «Неужели и слова не сказал? И не заругался? Хоть ты что говори, не поверю, а не поверю!»

Это было в первое лето после той благословенной зимы. Потом были и другие, но именно тот год остался для меня самым запомнившимся по количеству событий, путешествий, впечатлений и эмоций. Лето стояло жаркое, солнечное, и вода у берега была теплая, как парное молоко, потому что куйвата за время отлива успевала прогреваться под палящими лучами солнца и отдавала свое тепло вновь приходящему морю. Мы, конечно, использовали погожие деньки, которыми северное лето баловало не так часто. Днями пропадали на щельях – загорали и купались, если «было море», как говорили мы, имея в виду наличие полной воды, поскольку на убылой устанешь идти до моря, очень уж далеко уходит в отлив вода. Сестры, правда, частенько ленились, особенно если не было моря, и предпочитали загорать на извозе. Меня это ничуть не смущало, поскольку Валентин всегда составлял мне компанию. Тогда-то я и выяснила, что он никогда не купается. Я же, будучи при рождении названной «морской», обожала плавать и особенно нырять в прозрачную, как хрусталь, воду, рассматривая россыпи сверкающего жемчуга на золотом песке. Это были мелкие белые ракушки, горстями рассыпанные по чистому морскому дну. Под преломленными толщей воды солнечными лучами они вспыхивали и переливались всеми оттенками перламутра. Зрелище было сказочное, и мне очень хотелось поделиться этой красотой с Валькой. Однако не так-то просто было уговорить его окунуться. По традиции взрослые в Унежме никогда не купались, видно занятие это считалось пустым времяпрепровождением. Да и трудно было себе представить полураздетую деревенскую бабу или мужика в портках, плещущихся в море. Валентин тоже не был исключением. Он стеснялся раздеться и даже в жару никогда не ходил босиком. Было такое впечатление, что он настолько врос в свои резиновые сапоги, что даже спит в них. Меня умиляла его детская застенчивость и я, как могла, подшучивала над ним, отчего он и вовсе терялся. Приходилось, демонстрируя, распинаться, как приятно ощущать прохладу морского дна и обжигающее тепло горячих щелий, колючесть выжженного на солнце мха и атлас мягкой травы, уверять, что земля забирает негативную энергетику и дарит здоровье. Не выдержав мой натиск, Валентин сдался и, раз искупавшись, больше никогда не отказывался от этого удовольствия. Любил, выбравшись из воды, греться на солнышке и делиться враз нахлынувшими воспоминаниями, скорее даже ощущениями из своего босоногого детства, когда мальчишками они буквально не вылезали из воды. Когда я уезжала, единственное о чем он попросил меня, это купить ему плавки.

Благодаря Валентину я побывала на всех близлежащих островах, о чем мечтала всю жизнь. Если Камбалий, Лёхлуда или Вайхлуда были «обжиты» нами с самого моего детства, то дальние острова казались нам недосягаемыми миражами. Ещё девчонками любили мы всматриваться в голубые горбы Катканов, светлую полоску Хедострова и в еле различимый далекий Кондостров, рисуя в своем воображении невероятные картины – дремучие леса с нехожеными тропками, невиданные зверушки на мохнатых скалах, берега, усыпанные разноцветными каменьями… Ну совсем, как у Пушкина в «Лукоморье». Вообще-то наши буйные фантазии были недалеки от истины – острова и впрямь оказались сказочными. Валентин никогда не отказывал в просьбах съездить на тот или иной остров. Иногда мы ездили вдвоем, иногда компанией. Причем просьбы мои были чаще всего абстрактными – типа, вот бы побывать на Катканах, или там, на Кондострове. На что ответ был один: «Поехали». Порой он сам предлагал очередной маршрут путешествия. Чувствовалось, что делал он это с удовольствием, не жалея ни праздно потраченного времени, ни использованного бензина. Он заразился нашим молодым задором и сам будто помолодел, почувствовал при виде наших восторженных лиц свою значимость. С гордостью показывал Валентин свое «королевство», раз за разом открывая все новые владения, неизведанные места и чудесные уголки. При этом он очень ревниво относился к нашим поездкам, брал только своих. Однажды, когда мы собрались на Катканы и Кондостров, я попросила его взять с собой двух московских путешественников, живших в то время в палатке на Средней вараке, с которыми я познакомилась и разговорилась. Такой реакции с его стороны я не ожидала – твердо взглянув на меня, Валька отказал, как отрезал. Возможно, он ревновал к «чужакам» – я почувствовала это в его взгляде и не стала упираться, хотя и жаль было ребят, уж очень они загорелись столь заманчивой перспективой побывать на островах.

Открывали мы неизведанные берега, чувствуя себя первопроходцами, каковыми, конечно, не являлись, но так было интереснее. Много любопытного узнали и увидели мы в этих поездках. Но, помню, больше всего порадовала меня моряна, которая настигла нас на Катканах и благодаря которой мы получили возможность пробыть на этом удивительном острове целую неделю вместо одного запланированного дня, и вполне насладиться уединенным житьем на необитаемом острове, досконально изучив его.

Валентин, наверное, чувствовал себя Робинзоном Крузо в окружении кучи Пятниц. А было нас в том походе вместе с ним целых восемь человек. Правда были среди нас и недовольные вынужденной затянувшейся высадкой. Например, моя сестра Элла очень уж беспокоилась о матери, оставшейся в деревне и сходившей с ума из-за нашего отсутствия. Вот мы и решили продемонстрировать ей, каково сейчас в море, и вышли из относительно спокойной бухты. Надо заметить, что сама Элла не пошла с нами. Ух, это было потрясающе! Как только мы вывернули за мыс, разъяренные волны буквально набросились на карбас, будто только и ждали его в надежде поглотить в морской пучине. Лодка то вставала на дыбы, то бросалась на бок, волны со всех сторон обрушивались на нас. За считан ные секунды мы вымокли с головы до ног. Когда же вернулись к избушке, Элка уже не рвалась домой.

Днями мы разбредались кто куда на обследование острова. Я ходила обычно с Валентином. До чего же прекрасен был этот остров со своими лесами, лысыми скалами, покрытыми лишайником, с тайными бухточками и маленькими тундрами[3]! Особенно полюбился нам огромный валун у подножия северной сопки. Было такое впечатление, что какой-то доисторический гигант, играючись, сбросил эту глыбу в море с верхушки скалы.

Вечера в нашем маленьком лагере были романтичны и задушевны. Вдоволь набродившись по скалам и поужинав, мы собирались у костра и под отдаленный рев бушующего моря рассказывали друг другу всякие байки.

Когда на третий день кончился провиант, нам было, прямо сказать, не очень весело, но мы и тут не сплоховали. У Валентина, как у истого моряка, конечно, были припасены сети. В них правда из-за моряны не попадалась рыба, а ловились исключительно бедные тощие утки, запутавшиеся в сетях. Варить приходилось эту «великолепную» дичь часами, так что мы иной раз не выдерживали и поедали её в любом состоянии готовности. Надо сказать, что мясо у этих дохлых пернатых очень жесткое и невкусное. Непонятно кого ели – то ли рыбу, то ли птицу, то ли еще что.

Так и жили не тужили. Неприятно только было, когда еще, вдобавок ко всему, кончились сигареты. Это, пожалуй, было погрустней, чем относительное отсутствие нормальной пищи. Но нам пришлось и это выдержать. К моему сожалению и радости Эллы, на седьмой день шторм начал стихать. Мы благополучно вернулись в родные пенаты, разминувшись с онежским ботом «Палтус», который был вызван на поиски пропавших в море горе-путе-шественников.

Никогда не любила я уезжать из Унежмы, но каждый раз приходилось это делать. Валентин всегда провожал меня или всех нас. При этом очень горевал, ведь впереди его ждала мучительно долгая, одинокая зима, которую он коротал за чтением книг. А читать Валентин очень любил. Все имевшиеся у него книги и журналы были зачитаны им до дыр. Может быть, поэтому он писал такие замечательные, грамотные письма, поначалу даже удивившие меня: я не ожидала от деревенского мужика такой изысканности и образности письма.

Прочитанные книги катастрофически заканчивались, и поэтому приходилось высылать ему новые. Однажды на дно коробки с книгами я положила написанную мной картинку, где изобразила нас с ним на излюбленном камне на Катканах. И что же? Получив посылку в Кушереке, Валька вытащил содержимое, а картонку с пейзажиком, не заметив, выкинул за ненадобностью. Каково же было его огорчение, когда по приезде домой он прочитал о наличии в посылке самого важного для него подарка! Сколько строк в письмах ко мне посвятил Валька проклятиям в свой адрес. Я же только утешала его, мол не убивайся ты так, я тебе другую нарисую. Я знаю, он ждал, много ли радостей было в его тоскливом существовании в унылой избухе, занесенной снегом? Я так и не нарисовала. О, эта наша невнимательность друг к другу! До сих пор корю себя, но теперь уж ничего не исправить. Нет больше на земле Валентина.

В последний раз я видела его в 2000 году. Валька был уже очень болен, но крепился, не плакался, не жаловался. До смерти ему оставалось три мучительных года, в течение которых болезни медленно пожирали его. В то лето он буквально бедствовал, ему попросту нечего было есть, даже чая не было. Выручала рыба, от которой его, как он признавался, уже мутит. Однажды он попросил меня: «Возьми, пожалуйста, у Григорьевны немного крупы да чаю, сил больше нет смотреть на эту камбалу!» А я, опять же из-за своей невнимательности, и не подозревала, что ему действительно так туго. Сам же сходить на станцию он не мог: очень болели отмороженные ноги. Как он выражался, «их будто зобаки грызут».

А произошло все опять же из-за этой несчастной пьянки. Случилось им с Иваном по весне пойти на станцию за пенсией. На радостях, конечно, выпили, потом еще выпили, потом еще. Ну и так до тех пор, пока не пропили всю пенсию. Жили они все это время в чьей-то баньке, которую чуть подтапливали, поскольку водка и так согревала. Бродни даже не снимали, спали прямо в них. В результате оба и отморозили ноги даже при относительном тепле – резина-то не дышит. Иван отделался отмороженными ступнями, Валентин же «спортил» ноги до самых колен. Еле-еле добрались до Унежмы, несколько дней, вспоминал, ползли. Это всего двадцать-то километров! Для него это, конечно, смешное расстояние, обычно Валька проделывал его за несколько часов. Дома пришлось горемыке разрезать сапоги вдоль голенищ, иначе было никак не высвободить распухшие ноги. С тех пор и маялся, ходил, скрипя зубами от боли.

Когда мы пришли в деревню, он частенько просил меня проверить рюжу вместо него, что я с удовольствием делала. Прямо на месте я сортировала рыбу, и мелочь отпускала обратно в море. Приятно было наблюдать, как камбалешки, изгибаясь всем своим плоским туловищем, стремглав улепетывают обратно в родные просторы, обрадовавшись неожиданной свободе. Крупной рыбе везло меньше, но тут уж ничего не поделаешь, не надо было попадаться в сети. Тогда-то Валентин признался мне, что боится пойти на рюжу да «обезножить» по дороге, упасть и лежать на куйвате до тех пор, пока прибывающее море не зальет его и не утопит заживо. И помощи ждать неоткуда. Катина рисовалась, конечно, жуткая, но я поначалу думала, что он преувеличивает степень такой вероятности. До тех пор, пока однажды мы с Сергеем, плохо сговорившись с Валькой, не продублировали его и не пошли снимать рыбу следом за ним. Рюжа уже была проверена Валентином. Но меня потрясли следы, которые вели от его дома к сетям и четко отпечатались на плотном морском песке. После каждых нескольких шагов следы упирались в очередной камень и истаптывали куйвату вокруг него. Понятно было, что Валентин присаживался через каждые десять шагов и долго сидел на камнях, переводя дух. Эта картина рассказала мне о его страданиях больше, чем любые слова.

Кроме больных ног, мучили его еще и приступы удушья. Однажды я пекла на летней печке около дома блины. Валентин сидел на лестнице в сенях соседнего дома и смотрел, как я кручусь вокруг сковороды. Удивило меня то, что он не подошел, как обычно, чтобы поболтать о том о сем, и даже рукой не махнул в знак приветствия. Когда же я закончила со стряпней и пошла в дом угощать горячими, с пылу с жару блинчиками тёту с Сергеем, в горницу влетел Дед и испуганно затараторил, что Валентину плохо – похоже, помирает. Тёта вскочила, засуетилась, высыпала на стол все имеющиеся у нее таблетки доисторического времени изготовления. Я схватила какие-то и побежала к Деду. Валентин сидел всё в той же позе, задыхаясь, хрипел от удушья, с головы прямо на пол лился пот. Именно лился, будто кто-то поливал его сверху из ведра. Такого я еще никогда в жизни не видела и очень испугалась за Вальку. Насилу запихав ему под язык сразу три таблетки валидола, я дождалась, пока он смог выдавить из себя хоть одно слово. Выяснилось, что такое с ним происходит не впервые. После этого он и поделился со мной своими страхами.

Представляю, насколько остро ощущал Валентин свое одиночество в такие минуты, когда особенно нужна помощь и поддержка, которых неоткуда ждать. Не мудрено впасть в уныние и тоску. Но он старался не подавать виду, хотя в последнее время то ли шутил с тётой, то ли предлагал всерьез: «Давай, мол, Григорьевна, вместе жить. Я буду воду носить, дрова колоть да рыбу ловить, а ты свои «перепечки» пеки. Вместе-то веселее». На это тёта делала удивленные, круглые глаза, протяжно выговаривая: «Это с тобо-ой то, с оме-енышем!» И махала на него руками. Я думаю, если бы она согласилась, шутки Валентина вполне могли бы стать реальностью. Оставалось-то их в нашей загубленной деревне всего две живые души, и что было бы, действительно, не объединиться в борьбе за выживание! Но уж такие они оба были волки-одиночки, самостоятельные, с характером – ни за что не признаются, что не сладко человеку одному жить.

Валентин рассказывал даже, что от одиночества однажды чуть умом не тронулся. После зимы стала его мучить бессонница и начались галлюцинации. То кто-то стучит в дверь, закурить просит, то кто-то следом за ним хлюпает по рюжу, то ленинградские девчонки из соседней комнаты просят морсу, то мужики, которых, естественно, нет, разговаривают во дворе. И все как наяву. Много чего понапривиделось Вальке, я только успевала удивляться да головой качать. А он все эти ужасы с улыбкой преподносил, будто и не о себе рассказывал. Потом, видно, измученный организм не выдержал сбоя и свалил Валентина в долгий сон, после которого перестали навещать его несуществующие гости. А вскоре понаехали в деревню и настоящие, полегче стало.

Уходя из Унежмы, я, конечно, зашла к Валентину попрощаться. Впервые в жизни он не провожал меня, как бывало раньше, когда он непременно доезжал со мной аж до Беломорска. Мы стояли с ним в тамбуре, курили под стук колес и хором грустили о том, что следующее лето так далеко! Получалось, будто не он меня провожает, а я его. Ведь он уходил, а я оставалась в поезде и махала ему вслед рукой. На этот раз уходила я. Так и запечатлелся Валька в моей памяти навсегда – маленькая фигурка на берегу моря, машущая вслед рукой до тех пор, пока я могла его видеть.

[1] Ропак – ледяной торос, вертикальная стоящая льдина.

[2] Особенность северного говора – звуки «ц» и «ч» звучат здесь очень похоже.

[3] Тундрами на севере называют болота.