Теперь отложим на время общий дневник и вернемся к моему повествованию.

Проводники, по-видимому нисколько не утомленные длинным переходом, отправились на рыбалку, а вся голодная и смертельно уставшая команда жадно накинулась на наши продуктовые запасы, и мы с каким-то тревожным предчувствием наблюдали, как заготовленные на две недели продукты стремительно исчезают в 12-ти прожорливых ртах.

Отойдя в сторонку и шепотом посовещавшись, мы решили, что так дальше продолжаться не может и нужно немедленно, на следующее же утро, отправлять нименьгскую и ворзогорскую группу к местам назначения. Когда мы вернулись и заявили об этом нашей усиленно питавшейся команде, в ответ получили категорический отказ и два ультиматума:

     1. Они не двинутся с места в течении ближайших трех дней.

     2. Они даже под страхом смерти не пойдут той же дорогой обратно на станцию.

Ситуация явно выходила из-под контроля. Под угрозой оказалось не только проведение обмеров, но и наше собственное физическое существование – нам попросту грозила голодная смерть.

В течение двух следующих дней были съедены:

     - Наши двухнедельные запасы продуктов;

   - вяленая рыба, висевшая на солнышке на стене нашего дома, заготовленная кем-то из предыдущих посетителей явно для собственного потребления;

    - коробка пряников, найденная в хоздворе и, очевидно, принадлежавшая хозяину;

   - несчетное количество грибов, черники и морошки, растущих, можно сказать, прямо под ногами.

Главная улица деревни - бысший Поморский почтовый тракт

Ночью Гале приснился сон, что вернулся хозяин и Света кормит его гороховым супом. Сон оказался в руку – хозяин действительно вернулся, о чем нам заранее сообщил кто-то из местных жителей, осведомленный лучше, чем мы. Мы с ужасом ждали заслуженного наказания за съеденные пряники, но хозяин, мужчина средних лет с ясными голубыми глазами, охотник со станции по имени Петро, во-первых, нисколько не удивился факту пребывания в его доме 19-ти человек посторонних, а во-вторых, в ответ на наше покаяние о пряниках, сказал: «Да вы не расстраивайтесь, там на сарае у меня еще одна коробка есть». Коробка эта была съедена тем же вечером за чаем под анекдоты (от которых у нас слегка вяли уши) и веселые рыбачьи и охотничьи истории гостеприимного хозяина.

- Рыбачили мы с мужиками на озере Нюхча, что за ветряным поясом (холмистой грядой, протянувшейся на много километров вдоль побережья километрах в 60-и от моря и разделяющей приморский и онежский речные бассейны). Вдруг крючок одной из удочек зацепился за корягу в воде. Пытаемся вытащить, а он ни туда и ни сюда. Дело было в конце сентября, вода ледяная, а крючок-то жалко, крючок хороший был, импортный, дорогой. Ну, один из мужиков разделся догола и полез в воду отцеплять леску. А в это время, откуда ни возьмись, две байдарки плывут, а в них туристы, в том числе девушки, молодые, симпатичные. Увидели они мужчин на берегу, остановились и давай и с нами разговаривать, расспрашивать, шутки шутить и удивляться, как это мы в такой холод купаемся. Мужик в воде уже зубами скрипит, а выйти не может – ну как же при девушках... Посинел весь, от холода дрожит и нам знаки подает, мол сделайте что-нибудь... А нам и смешно, и товарища жалко, и с девушками поболтать хочется.  В конце концов пришлось сказать туристам: «Ну вы... это... плывите дальше, а то у нас тут дело есть...» К счастью, парни в байдарках смекнули, в чем дело заключается, и дальше отправились.

Так бы и жили мы в Унежме, пили бы чай из самовара и слушали веселые рассказы и байки. Но вопрос об отбытии двух «лишних» групп к местам назначения по прежнему тяжелой тучей висел в воздухе и требовал решения. Расспросив местных жителей, мы выяснили, что есть два варианта – идти по берегу моря в соседнюю Нюхчу или в другую сторону в Кушереку, откуда можно уехать до Нименьги и Ворзогор. Причем в оба конца дороги нет и идти нужно «по отливу» - то есть по обнажившемуся морскому дну, так как берег почти полностью заболочен. Петро посоветовал идти в Кушереку и его слово стало решающим. Путь предстоял нелегкий – 6 км по отливу напрямик до соседнего мыса Сосновка, где была избушка, в которой можно было переночевать, потом еще 16 км опять по отливу, потом по берегу до Кушереки, итого 30 километров.

Человек, идущий краем моря

18 августа

Встали. Как всегда, все утро было посвящено празднику желудка, поэтому утренний отлив прозевали и решили отправляться с вечерним. До 2-х часов обедали, потом грустно и очень неохотно до пол-четвертого собирались и, наконец, вышли. Маша – один из членов уходящей группы, проснулась с температурой, поэтому решено было оставить ее в Унежме. Вышли слишком рано, когда вода еще не совсем ушла. Остающиеся пошли провожать уходящих, захватив с собой баночки для черники, за которой намеревались отправиться после.

Где-то на середине первого залива прямо в воде состоялась «торжественная передача треноги» от провожающих к уходящим, зафиксированная на пленку.

Встретиться договорились уже в Ленинграде на осеннем слете ВОСА. Потом мы шестеро, стоя на камнях, которыми было усыпано все дно, немного понаблюдали за уходящей цепочкой, опять растянувшейся на довольно большое расстояние, и пошли в лес.

На следующий день решено было приступить, наконец, к работе.

19 августа.

Итак, в Унежме нас осталось 7 человек – 7 девиц. Положение было, нужно сказать, довольно отчаянным – все продуктовые запасы были уничтожены, словно после нашествия саранчи, последние крохи отданы в дорогу уходящим, а достать новых было негде. Помогал Петро, снабжая нас рыбой из собственной рюжи. Под его чутким руководством мы варили замечательную уху, так как жарить рыбу было не на чем. В большом количестве были грибы и ягоды, но не было ни подсолнечного масла, ни хлеба, ни сахара. Неожиданно на помощь пришли местные жители, с которыми мы уже успели познакомиться, и стали потихоньку подкармливать нас. Кто принесет буханку хлеба, собственноручно испеченного в русской печку, кто пакетик сахара, кто мешочек муки или картошки… Где-то в сарае нашлись никогда не виданные до этого продукты – чуть-чуть прогорклое сухое молоко и яичный порошок. Не имея опыта обращения с ними, Галя, проявившая недюжинный поварской талант, из этих скудных продуктов пекла в печке блины и оладьи. Они получались жесткими, иногда подгоревшими, иногда недожаренными (опыта обращения с русской печкой у нас тоже явно недоставало) и получили название «подошвы», но, несмотря на это, тут же жадно пожирались нашей вечно голодной кампанией. «Петро только дивился, постигая наши непомерные аппетиты умом и глазами. Нам иногда даже казалось, что ему доставляет удовольствие глядеть, как мы молодцевато и торопливо работаем челюстями с остановившимся взором затуманенных едой глаз» - записала в общем дневнике Инга.

Вечерами, сидя с керосиновой лампой за самоваром, который кипел непрерывно, дружно пели песни. Двое из шестерых – Аня и Катя - обладали прекрасными голосами и задавали тон, остальные подтягивали как могли. Хор наш, к тому времени уже достаточно спевшийся, звучал на всю деревню, нарушая мирную тишину и привлекая внимание местных жителей, в однообразную жизнь которых наше неожиданное появление внесло некоторое оживление и они стали иногда заглядывать «на огонек». Приходил молчаливый Валентин, который казался нам тогда совсем старым, хотя было ему немногим за сорок, всегда приносил что-то вкусненькое, садился не за стол, а в углу, и молча слушал наше пение и студенческие шутки и разговоры. Приходил молодой человек, тоже охотник Костя, который со своей собакой Туликом пришел недавно со станции и, как выяснилось, был хозяином съеденной рыбы. Он был обладателем самого настоящего ружья, которое вызвало наш живейший интерес и долго рассматривалось со всех сторон – штука, тоже никогда не виданная нами раньше. К нашему удивлению оказалось, что он родом из Москвы, закончил охотоведческий техникум и получил распределение в г. Онегу, из которой перебрался в Унежму да так там и остался. Приходил Паша, племянник «десятой воды на киселе» Ольги Григорьевны, старейшей жительницы деревни. Заходила веселая пожилая женщина Алевтина и тоже пела с нами.

В Кейптаунском порту,

С пробоиной в борту

«Жанетта» поправляла такелаж...

запевала Инга нашу любимую песенку, а мы изображали музыкальное сопровождение, стуча в такт ложками по мискам и чашкам.

... У них походочка как в море лодочка,

    У них ботиночки как сундучки... –

гремел хор, имея в виду уже не моряков из далекого Кейптауна, а нас самих на болоте.

Другая популярная песня, которую пели на несколько голосов, была такая:

До-онна, но-обис, па-ацем, пацем,

До-о-о-о-нна  - но-о-о-о-бис - па-а-а-а-а-цем...

Понятия не имею, на каком это языке и о чем это, но песенка нравилась своими звучными переливами и возможностью проявить фантазию и оригинальность, вытягивая «па-а-а-цем» на разные лады.

Пели «Ой, кто-то с горочки спустился...», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...», «Каким ты был, таким ты и остался...» и многое, многое другое.

Никольская церковь в д. Унежма.

Что и говорить, обстановка явно не располагала к работе, но чувство ответственности все-таки иногда преобладало над ленью и после продолжительного завтрака с самоваром, который ставился несколько раз, мы все же брали теодолит, рулетки, карандаши и кроки и шли на обмеры.

Работа проходила в тяжелых, можно сказать опасных для жизни условиях. Над нами висел настоящий бычий рок. Я еще не упоминала о том, что в Унежме обитало два вида крупных парнокопытных млекопитающих: дикие лошади и не менее дикие бычки. Когда пастухи в соседней Нюхче уходили в запой, колхозные лошади убегали в Унежму и разгуливали на морском приволье, не подходя близко к людям, а лишь маяча вдалеке темными силуэтами на фоне морского отлива и заката, что вдохновляло нас на вечерние этюды несмотря на полчища комаров. Поскольку запои у пастухов случались часто, лошади были постоянной частью унежемского пейзажа и постепенно дичали. В отличии от них, довольно многочисленное стадо молодых бычков из колхоза в Кушереке было сослано в Унежму на откорм согласно предписанию. К ним для надзора были приставлены два пастуха, живших в лесном шалаше неподалеку от устья речки Унежма. Поскольку эти пастухи тоже были в постоянном запое, бычки разгуливали на свободе, никем не контролируемые. Отличительной особенностью их характера было, я полагаю, природное любопытство, иначе как объяснить их повышенное внимание к нашим скромным персонам? Как только мы подходили к церкви, устанавливали теодолит и принимались за работу, откуда ни возьмись из-за домов появлялись рогатые чудовища и начинали свой хорошо продуманный маневр медленного окружения. Мы с Галей, которая была моей напарницей, одним глазом поглядывая в теодолит а другим по сторонам, с хладнокровной выдержкой наблюдали за продвижением врага и мужественно продолжали работу. Когда вражеское кольцо смыкалось где-то на расстоянии 15 метров, оставляя лишь узкий путь к отступлению в сторону церкви, где гранитные скалы выходили на поверхность (там когда-то стояла колокольня) и ходить по ним на копытах было очевидно неудобно, раздавалась моя громкая команда «К церкви за мной бегом марш!» и мы, бросив драгоценный теодолит на произвол судьбы, наперегонки мчались к нашему убежищу и забивались в две узкие щели по бокам центрального прохода – стык старого сруба первоначальной часовни и более поздней трапезной, признав себя побежденными в североморской корриде. Но бычков, очевидно, больше интересовали не мы, а загадочный зверь на трех ногах с одним выпуклым глазом и болтающимся внизу хвостом-подвесом. Они долго рассматривали его со всех сторон своими блестящими, похожими на пластмассовые пуговицы глазами, время от времени издавая удивленное мычание, а однажды самый храбрый из них решил познакомиться с неопознанным объектом поближе. Он просунул рогатую голову под прибор, за который мы несли материальную ответственность, словно собираясь поднять ненавистную штуку на рога и разбить о камни. Мы с Галей уже готовы были выскочить из своего убежища и кинуться защищать институтскую собственность и личный карман, но страх оказался ложным – бык только пожевал металлический отвес, показавшийся ему, очевидно, невкусным, осторожно вытащил голову из-под треноги и, потеряв к ней всякий интерес, с обиженным видом удалился, а за ним потянулось все стадо, оставив нас в блаженном одиночестве с обложенным со всех сторон, но не побежденным теодолитом.

Теодолит наш очень интересовал не только бычков, но и местное население деревни. Жизнь в Унежме не слишком богата событиями, и новая «игрушка» на некоторое время стала центром внимания. Однажды его поставили в комнате у окна и навели на какую-то медленно движущуюся точку в стороне реки. Точка оказалась человеком, идущим по своим делам и ничего не подозревающим. Валентин и Петро, поочередно глядя в трубу, пытались установить личность и цель путника.

- Вроде, Глухой!

- Нет, не похож, тот покрепче будет. Венька это.

- Точно, он. Куда это он пошел?

- За морошкой, наверное.

- Не-а, если б за морошкой, с коробом бы был.

- Может, на рыбалку?

- Какая сейчас рыбалка, не время...

- К пастухам наверное, в шалаш, бражку пить.

- Да, пожалуй...

Темными ясными вечерами смотрели в теодолит на звезды. Помню, хорошо был виден Юпитер – не звездочкой, как невооруженным глазом, а кружочком, и даже два его спутника.

Но достаточно об Унежме. Подробную информацию об этой деревне и о ее Никольской церкви можно найти на этом же сайте в разделе Унежма.

Расскажу лишь о последнем дне пребывания в Унежме, который пришелся на Анин день рождения, возвращении на станцию и дальнейшем путешествии в Малошуйку и Нименьгу.

Итак, 24 августа.

Отрывок из общего дневника (писала Инга):

День праздничный, рабочий и т.д. Необходимо доделать разрезы, домерить всяческие мелочи, выдраить дом до зеркального блеска, собраться. Завтра предстоит идти до станции. Кто шел, тот помнит…

Вода сыплется, мука течет. Зреет тесто, будет хлеб в урчащей русской печи. Влетели, полязгивая зубами, Аня и Катя, сообщили, что с деталями покончено. В печной трубе еще долго эхо вторило их могучим голосам: «На простор речной волны… Па-а-цем, па-а-а-а-цем…».  Гирлянды из сушеных грибов, навешенные на все какие возможно гвозди, шуршат как въетнамские занавески. Тепло и уютно в нашей большой закопченной кухне.

Дальше писала Маша:

То, что было на обед в этот день и как мы вообще дотянули до вечера, то бишь до «Клейковины» (именно под таким кодовым названием, да простит меня именинница, выступал торт)… Помню, как с последним лучом солнца мы принялись драить избу. Это зрелище достойно описания в Большом толковом словаре казусов и вопиющей неправильности. Но к вечеру все сверкало, блестело и сияло чистотой. Северная икэбана (в консервной банке, но о-о-очень красивая) заняла место на столе наряду с плошками, кружками, самоварами и ТОРТОМ. Он был потрясающ в свете мерцающей керосиновой лампы! В 11 часов вечера, когда мы уже совсем собирались сесть за стол, в нашем успокоившемся улье возник Костя и… 1. Подарил Ане настоящий медвежий коготь, огромный, хищно изогнутый. 2. Невинным голосом предложил нам сделать омлет из прошлогодних сухого молока и яичного порошка. Мы: 1. Огорчились. 2. Принялись готовить эту адскую смесь. Этот самоотверженный труд взяла на себя Галя, но омлет решительно не получался и задачу по его приготовлению со многими неизвестными (пропорции, технология, и др.) отложили назавтра и… И сели за стол.

-Ух, ах, ох, ммм-да… Тулик, на-на-на… Вкусно? Смотрите-ка, жив, а мы что, хуже? Выживем! Извините, но довольное урчание наших желудков после чая и трех-четырех кусочков «Клейковины» я передать не в силах. Мы отвалились от стола. Потом поиграли в «ассоциации», поговорили о завтрашнем дне и… легли спать.

25 августа

(Писала Маша)

Все встали до 10 часов. Первыми встали, правда, Галя и Лена с благой целью обеспечить нам проводника – Костю. Для этого надо было в 5 часов утра снять его сети, стоявшие у Камбальего острова где-то в километре от деревни. Но это еще не все. Они, поколдовав над вчерашним омлетом (этакой желтоватой жижей) изобразили нам к завтраку превосходные оладушки – «доходяги». Мы сделали большую глупость, что не собрались вчера, и первую половину дня провели в сборах. Лена мыла пол (который выглядел так, как будто и не мыли вчера). Вышли в час дня в сопровождении Кости и Валентина, который спал в нашей избе, ожидая нас, с десяти часов.

По сравнению с первым переходом мы шли очень быстро и не так часто останавливались. У всех было боевое настроение и цель войти победно на станцию в 8-9 часов вечера. Перешли речку Унежму по порогу. Вода ледяная, а валун теплый, наверное, от водорослей и мха. Только благодаря рюкзакам да босым ногам нас не сносило. Потом все рванули до зимника, а я допустила непростительную слабость. Конечно, желтые и красные круги и пульсирующие сиренево-зеленые квадраты перед глазами очень красивы, но в этот момент я дорого дала бы…

От автора: Машины вещи пришлось раскидать по нашим и без того тяжелым рюкзакам. Теодолит, треногу и палатку несли по очереди. Самой большой неприятностью была, конечно, тренога. Она не помещалась в рюкзак и нести ее приходилось отдельно на плече, от чего несущего начинало «перекашивать» на один бок. Тренога цеплялась за ветки и сучья, создавая дополнительное препятствие к и без того сложному переходу, и все время норовила упасть, увлекая за собой своего носителя. Валентин проводил нас до порога, отправившись там за грибами. Прощание было трогательным, и неожиданно он пригласил нас приехать в Унежму еще раз, и мы приехали на следующий год уже вдвоем со Светой, и стали ездить постоянно, проводя в Унежме каждый отпуск. Но это уже совсем другая история (см. раздел Унежма).

Дальше писала Инга:

Перешли болото, у ручья сделали привал. После отдыха двинулись дальше по зимнику до следующего привала, где пили чай, вскипяченный на костре. Костер был мастерски сделан Костей из присмотренной им березы. Тут же навесили над костром на палке наряду с котелком и мокрые многострадальные носки, прошедшие огонь и воду и превратившиеся в истинных саламандр. Здесь мы сердечно распрощались с Костей, который, как оказалось, не собирался провожать нас до самой станции, и двинулись дальше.

Теперь мы идем по зимнику, оставляя позади покорившую наши души Унежму. Вот мы прошли второй ручей и с удовлетворением узнали наше старое кострище. Затем, ничего не подозревая, пошли дальше по зимнику. И пришли… И поняли, что не туда.

Дальше события разворачивались истерически. Как только мы – бывшие на этой дороге (Маша, Галя, Катя и я) поняли, что сбились с пути, решили вернуться до первого ручья со старым привалом. После небольших прений, сопровождавшихся моими возмущенными возгласами, готовыми перейти в откровенные ругательства и проклятия, мы пошли обратно, причем решили обойти очередное разлившееся болото стороной, слишком сильно отклонились от курса и поняли, что заблудились. Здесь меня совсем забрала истерическая злоба и я решила лезть через бурелом, потому что мне показалось, что за ним – та дорога с привалом, точкой отсчета. Мы перевалили через бурелом и действительно вышли к привалу к великому нашему удивлению. Тут мы с Машей вспомнили, что до зимника шли по сомнительного вида тропинке, ведущей по болотным просторам. Посовещавшись, решили свернуть на болото, хотя уже сгущались сумерки. Мы вышли на болото и бодро пошли по нему «летящей походкой». Со стороны можно было подумать, что мы творит сложный танец, значение каждого движения этого танца известны только нам самим. Антураж танца лаконично завершали вызывающие почтительное уважение наши внушительные рюкзачки. Это придавало танцу исключительную щемящую прелесть. Протанцевав таким образом с половину болота мы остановились на сравнительно твердой кочке – стало уже совсем темно. Двоим из нас стало плохо с сердцем, хорошо у меня случайно оказался валидол. Посчитав наши тощие силенки, мы решили больше не продвигаться вперед к заветным сопкам на манящий как зов предков дальний перестук колес пролетавших мимо поездов.

Решились ночевать на болоте. Перебрались на кочку пообширней, посуше и потверже, начали осматриваться и разводить костер в котелке, дабы не сделать пожара на торфяном болоте, сушить свои носки-саламандры и ломать сосновые ветки под палатку.

Палатка на болоте (фото сделано утром)

Здесь я хочу вставить два слова «от автора» в замечательный Ингин рассказ. Эта ночевка на болоте врезалась в память настолько, что я помню все как будто это было вчера. Самый конец августа, черная непроглядная ночь, болото вокруг, пугающее нас не только своей топкостью и таинственностью (лето в тот год было на удивление дождливым), но и страшными рассказами, которых мы наслушались от наших друзей-охотников в Унежме. Где-то совсем рядом бродит «подранок» - раненый медведь, который может броситься на нас в любую минуту – его следы мы совсем недавно видели на зимнике. Со всех сторон раздаются подозрительные звуки и шорохи, заставляющие нас вздрагивать и оборачиваться, пристально всматриваясь в мрачную темноту за спиной. Вот треснула ветка под чьим-то тяжелым крадущимся шагом... Вон чьи-то горящие глаза смотрят на нас из темноты... Но нет, показалось... Потерянная тропа, холод и леденящий ветер, от которых не спасают наши насквозь промокшие одежды. Мокрые ноги,  вода, хлюпающая в сапогах, острое чувство голода,  одиночества и беззащитности. Маленькая искра костра, разведенного в котелке. Почему в котелке? – спросите вы. Да потому что Катя, только что закончившая первый курс Лесотехнической академии (единственный не архитектор из нас), уверяла, что болото может быть торфяным и загореться от нашего костра вместе с нами. Мы были слишком уставшие и слишком испуганные, чтобы взять под сомнение ее слова. Этот маленький огонек, единственный луч света в темном царстве, создает вокруг иллюзорный ореол тепла и безопасности. Выйти из этого освещенного круга равносильно самоубийству. За ним – ужас, леденящий, черный, невыносимый. До сих пор мне стыдно своей слабости, которую я так и не смогла тогда преодолеть – так и не смогла выйти из освещенного круга. Это смогли сделать только двое из нас – Аня и Света, которые мужественно бродили в темноте, обдирая чахлые низкорослые елки и собирая ветки под палатку – кочка, на которой ее поставили, оказалось мокрой, как и все остальное болото. Когда все забились, наконец, в палатку, Света оказалась с краю и под ней уже не было веток, так что к утру ее спальник промок насквозь.

Но возвращаю слово Инге Минно.

Где-то вдалеке послышался так знакомый по страшным рассказам болотный хохоток, а также мы сподобились увидеть северное сияние, и приняв его за добрый знак, улеглись спать в палатку, так мужественно развернутую Светой и Аней, для тепла прихватив туда и котелок с угольями. В палатку поместились только шестеро, лежа боком и тесно прижавшись друг к другу, а я легла вдоль сверху. Зрелище было достойно богов. После длительного шебуршания, пихания и дележки спальников в палатке воцарилось мерное храпение на все лады. Примечательны были позы, в которых нас сморил сон. Нижние лежали поперек палатки с подогнутыми конечностями, я же спала в позе земного поклона, стоя на коленях и руками и головой опираясь на своих товарищей. Котелок тускло тлел в палатке, был дубильный холод.

Где-то в середине ночи котелок, который неожиданным образом вдруг ведьмовски загорелся ярким пламенем, вынули на улицу. Все опять погрузились в сон. Разбудило нас яркое оранжевое зарево, которое светило через палатку и поначалу было воспринято как пожар от злосчастного котелка, но это оказалось утреннее солнышко. Все начали просыпаться, собираться, одеваться, и двинулись дальше по болоту той же непревзойденной игривой походочкой со множеством па и антраша между кочками, а также глубокими приседаниями и западаниями одной ногой или двумя сразу в трясине. Наконец на одном из деревьев мы увидели зарубки, которые предусмотрительно оставляла Маша на пути в Унежму. Мы вышли на тропу! Оказалось, что мы срезали по болту значительный кусок и нам оставалось еще одно последнее болото, а там поляна с березками и мы, наконец, вышли к железной дороге. Было яркое солнечное утро. Оно было ослепительно красиво. И так для нас настало

26 августа 1987 года.

Семеро вышли из леса

Впереди были большие планы-программы по посещению Малошуйки, Нименьги и Ворзогор, но пока мы снова приходили в себя в доме приезжих на станции Унежма.

Унежма – слово-то какое, оно врезалось в наши сердца и оставило след в наших душах. "Унежма, Унежма, Унежма, мы еще с тобою попоем!"

От автора:

Хочу вставить несколько слов о доме приезжих на станции Унежма – заведении, удивительном в своем роде. Это был довольно большой дом, в любое время суток открытый для посетителей, совсем недалеко от железной дороги. В нем было несколько комнат, в которых стояли мягкие кровати со свежим хрустящим постельным бельем, и общая кухня-столовая, в которой всегда жарко топилась русская печка, стояли ведра с водой, на полках была аккуратно расставлена посуда и все сияло чистотой, непривычной для провинциальной гостиницы. Дрова в печку постоянно подкладывались, пустеющие ведра наполнялись, умывальник был всегда полный, а ведро под ним всегда пустое, чья-то невидимая заботливая рука перестилала постели, подметала пол, мыла посуду. Этого таинственного хозяина (а быть может домового?) нам так ни разу и не удалось увидеть. Кто заправлял этим гостеприимным пристанищем, на чьи деньги содержалась эта маленькая гостиница, так и осталось для меня загадкой. Самое удивительное было то, что для посетителей все это было бесплатным! Люди приходили, занимали свободные комнаты, готовили ужин, уходили, а наутро дом был снова готов к приему постояльцев и сверкал образцовым порядком и чистотой. Нет, в старом добром периоде застоя все-таки была своя прелесть!

Позднее, в годы перестройки, этот дом был отдан погорельцам, пострадавшим от пожаров, и дом приезжих переселился в другой, где-то на дальней окраине поселка, в сорока минутах ходибы со станции. Но это было уже не то. В пустых холодных обшарпанных комнатах с металлическими кроватями, на которых не было даже матрасов, никто никогда, очевидно, не убирал. На полу валялись кучи мусора, пустые бутылки и выбитые зубы. В кухне, где практически не было посуды, стояла только сломанная электрическая плитка, воду надо было носить из колонки, расположенной в километре. Переночевав однажды ночь в этом отвратительном притоне, в последующие годы мы предпочитали останавливаться у знакомых.   

Окончание

1   2   3   4   5   6   7   8   9   10